Начало главы по ссылке.
Известно, что, когда Франческо открыл Острова, в Европе уже сложились государства, устоялись языки и нации. Поэтому, если говорить честно, то Острова не имеют коренного населения, все мы потомки переселенцев, а переселенцы случались из многих стран. Часть из них образовывали отдельные, этнические поселения, но большинство все же смешивались, теряя свои национальные черты, образуя, в конце концов, общество островитян.
Официальным, государственным языком Островов является английский. Хотя у многих это вызывает удивление, потому что диаспора выходцев с берегов туманного Альбиона была наиболее малочисленной. Но случилось так, что, когда формировалась государственность Островов, когда избрали первый Парламент, то большинство в нем заняли именно английские переселенцы. Видимо, это у них в крови, и лучше всего они умеют заседать, выступать и спорить.
Но наличие государственного не мешает сосуществовать множеству национальных языков, наречий, а также их смесей.
Остров Центральный не сводился, и сейчас не сводится только к Городу, который расположен на Юго-Восточном берегу. Конечно, по размерам и населению никакой иной населенный пункт не только Центрального, но и любого другого острова архипелага не может в отдельности сравниться с Городом. Но, тем не менее, общее количество островитян намного превышает количество жителей Города.
На противоположном от Города берегу Центрального уже несколько столетий существовал городок, образованный переселившимися сюда каталонскими рыбаками. Сейчас этот городок тоже существует, но чуть в стороне от того старого, который превратили в музей под открытым небом. Музей называется «Рыбацкая деревня».
В те далекие годы, когда клиникой уже начал руководить Джованни, в поселение каталонцев приехала из Испании семья врача, который бежал со своей родины от властей, опасаясь суда за незаконные испытания лекарств на своих безнадежно больных пациентах.
Семья была малочисленная: отец, мать и дочь – Анна.
Попав на острова, Чезарио – глава семьи скоро прослышал про великолепную клинику на Белле и, не откладывая, посетил ее, где и познакомился с Джованни и Адамом. Понравились врачи друг другу, как это обычно бывает, когда встречаются люди, беззаветно преданные своему делу, готовые ради него переступить даже некоторые общепринятые нормы.
Вскоре Чезарио возглавил одну из исследовательских лабораторий, живя первое время в клинике. Но потом снял небольшой домик недалеко от нашего дома и перевез на Беллу свою семью.
Анна была младше Леоне на шесть лет, и, когда новый сослуживец Джованни приводил в гости свою семью, Леоне не замечал ее, не обращал внимания, хотя Чезарио с семьей частенько бывал в доме Адама.
Так дом назывался всю жизнь прадеда и долгие годы после его смерти. Я заметил, что мои дед и бабушка так называли его всю свою жизнь, а мои родители уже ввели термин «наш дом», которым пользуюсь я и мои дети.
Когда Леоне учился в старших классах, неожиданно для домочадцев забросил он гулянки, всерьез увлекся точными науками, предпочитая уединение в своей комнате с книгами по физике и математике беседам с гостями и приятелями.
Анне Леоне не понравился, она, находясь в раннем подростковом возрасте, была веселой, заводной, компанейской девчонкой, любившей шумные игры, песни, танцы и никак не могла взять в толк, что за интерес могут вызывать книги не о любви. Не привлекали ее молчаливые, замкнутые люди.
Окончив школу, Леоне поступил в уже существовавший тогда на Центральном острове Университет на факультет физики. Снял себе квартиру в Городе и появляться дома на Белле стал очень редко.
Тем временем Джованни и Чезарио, поддавшись влиянию новой идеи, которая увлекла Адама, занялись организацией при клинике учебных курсов для врачей. Сейчас эти курсы называются Медицинским институтом, поступить в который очень сложно. В наши дни он занимает несколько современных учебных корпусов, глядящих окнами на западное плато острова. Тогда же все начиналось с небольшой комнаты на территории лаборатории и пяти первых слушателей.
Уже учась на последнем курсе в Университете, Леоне навестил отчий дом после сдачи летних экзаменов и попал «с корабля на бал» в прямом смысле этого слова. Сойдя с парома, он прогулялся по знакомым с детства береговым местам, а, подходя к дому, услыхал громкие разговоры, звуки гитары, смех.
В доме Адама слушатели врачебных курсов отмечали окончание очередного учебного года. Среди гостей были, конечно, Чезарио и его семья.
Поговорив немного с родителями, Леоне уединился в своей комнате, его быстро утомляли шумные сборища.
Он прилег, не раздеваясь, на кровать, вытащил из чемодана книгу, открыл ее, только начал вчитываться, как его отвлекла наступившая за стеной неожиданная тишина. Удивленно подняв брови, он отложил книгу, и в этот момент в комнату просочились звуки неспешно перебираемых гитарных струн, а потом все пространство заполнилось грудным, с легкой хрипотцой женским голосом, который на смеси каталонского и местного наречия западной части Центрального пел печальную, завораживающую песню. Леоне лежал, боясь вздохнуть, боясь чем-либо спугнуть это чудо и то тепло и нежность, которыми заполнялась душа.
Песня смолкла, еще несколько секунд в доме стояла полная тишина, а потом раздались аплодисменты и восторженные возгласы.
Леоне вскочил, распахнул дверь и обомлел от вида стоявшей посреди гостиной Анны. Лучи заходящего солнца, пробиравшиеся сквозь ее распущенные волосы, играли румянцем на щеках, смешиваясь с сиянием глаз.
Гости разговаривали, один из студентов, положив гитару на диван, о чем-то беседовал с Анной, та в ответ смеялась. Кто-то скрипел стулом, придвигаясь к столу, кто-то, негромко звякнув стеклами, закрыл окно, кто-то вышел на улицу, кто-то с хлопком открыл бутылку шампанского, праздник продолжался, а Леоне так и стоял, придерживая рукой дверь своей комнаты.
Я прекрасно помню, что, уже будучи в возрасте Леоне, я носил длинные волосы, не признавал другой одежды, кроме вытертых джинсов и линялой футболки, был постоянным посетителем Hard Rock Cafe на Главной площади Города, не признавал никаких других ритмов, с юношеским нигилизмом морщился при упоминании классиков музыки. Но стоило бабушке запеть, я забывал обо всем. Ее голос не потерял с возрастом шарма, а наречие рыбачьих поселков так же глубоко продолжало проникать в души слушателей.
Конечно, когда я вырос, она пела уже редко.
Это бывало, если приезжал к нам в гости бывший однокурсник деда и аккомпанировал ей на гитаре, или в те вечера, когда дед играл на рояле.
С роялем вообще была связана одна из семейных легенд. Дед в молодости не умел играть и никогда не испытывал к этому занятию тяги, но, говорят, что, попросив руки бабушки, он услышал в ответ ее условие: «если ты научишься мне аккомпанировать».
Он играл хорошо, и было видно, что получал от этого удовольствие. Не только аккомпанировал, но частенько садился к роялю и в одиночестве.
Мое детство во многом связано с бабушкой и дедом.
Родился я на Центральном. К моменту моего рождения отец преподавал в Университете и был вынужден купить квартиру в Университетском городке, переехав туда с семьей из дома на Белле.
Дед же занимался теоретической физикой, что не требовало никакого оборудования и постоянного присутствия на Центральном, куда он приезжал один-два раза в неделю на семинары. Поэтому они с бабушкой практически безвылазно жили в доме Адама, к тому времени представлявшим собой современно оборудованное двухэтажное каменное здание с огромной террасой, обращенной к океану.
Так вот, все каникулы, а порой и выходные я проводил с ними на Белла.
Я обожал это время. Дело в том, что на зависть соседским мальчишкам со мной там общались не как с ребенком, а как со взрослым, равным. Такая была манера у бабушки с дедом. Они никогда не заставляли меня что-либо делать, если я упрямился. Они заводили разговор, казалось бы, не имеющий отношения к делу, в котором ненавязчиво, между прочим, высказывали свое мнение по насущному вопросу, порой подтверждая его интересными примерами из жизни. Меня втягивали в эту беседу, и постепенно у меня не оставалось аргументов противиться, я незаметно для себя проникался их правотой. Я как будто сам приходил к мнению, которое они так умело вкладывали в мое сознание.
Иногда добивались они своего почти без слов.
Помню, как-то раз, мне тогда не было и десяти лет, я заигрался с ребятами на берегу и опомнился только, когда начало темнеть, вспомнив, что бабушка ужин готовит к семи.
Дома меня встретили молчанием, ни единого упрека, мы сели за стол и съели остывшую паэлью. Мне было очень стыдно, они ждали меня, а теперь из-за меня ели остывший ужин.
На следующий день дед подарил мне настоящие часы на кожаном ремешке:
- Помни, не принято, чтобы мужчина опаздывал. Я понимаю, что вчера это случилось, потому что ты не мог следить за временем. Теперь мы этот вопрос решили.
С тех пор я никогда никуда не опаздывал, предпочитая прийти заранее.
А часы эти так и хранятся в ящике комода в моей детской комнате в нашем доме Адама.
Бабушка и дед всю жизнь производили впечатление совершенно разных, несовместимых людей.
Бабушка – вечно в окружении подружек, друзей и (этого не скроешь) поклонников. Она любила шумные компании, веселье, короче – праздник.
Дед – скорее отшельник, хотя друзья у него были. Он любил тишину и уединение.
Он, конечно, поддерживал компанию, когда к бабушке приезжал кто-нибудь из знакомых, но ровно до тех пор, пока прием сводился к тихим беседам и воспоминаниям. Стоило встрече начать перерастать во что-то более шумное, дед скрывался в кабинете, погружаясь в свои книги и черновики статей. Делал он это так естественно и незаметно, что гости порой были уверены, что он где-то здесь, вот буквально секунду назад его видели, наверное, вышел на минутку, сейчас вернется.
Бабушка была кладезем всевозможных историй и анекдотов. Сколько же интересных вещей я от нее узнал!
Дед был молчун.
Бабушка легко делилась с окружающими своими чувствами и настроениями, не скрывая их, высказывая их легко, без застенчивости.
Дед производил впечатление безучастного замкнутого человека, будто никакие чувства ему были не свойственны.
Но в те нечастые вечера, когда в доме не было гостей, бабушка и дед выходили вечером на террасу, садились на плетеный диванчик, прикоснувшись друг у другу плечами, а порой взявшись за руки, и могли так сидеть часами, не проронив ни слова.
Как я любил, когда был маленьким, в такие вечера прокрасться на террасу, сесть в уголок ступеней крыльца и смотреть в звездное небо, слушая шелест листьев, гул прибоя и тишину у себя за спиной, где сидели два так мной любимых человека.
Какое же выпало мне в жизни счастье быть внуком такой прекрасной пары.
Дед умирал дома.
Тогда на Белле собралась вся семья.
В один из вечеров мы все сидели на террасе, а бабушка была в спальне, делая деду вечерний укол. Когда она вышла к нам, у нее по щекам катились слезы. Мой отец вскочил ей навстречу, но она подняла руку, отрицательно покачав головой, будучи не в силах еще несколько минут выговорить ни слова. Потом она перевела дыхание, вздохнула и сказала:
- Все хорошо, он уснул, - помолчала и решилась. – Вы не поверите, он взял меня за руку и сказал: «Ты не представляешь, как я тебя люблю!»
Дед умер через три дня в возрасте семидесяти пяти лет.
Бабушка пережила деда на десять лет. С каждым годом в ее рассказах все чаще звучали слова: «Когда мы с Леоне…».
У них был один ребенок – сын, его зовут Валиенте – это мой отец.
Они с мамой продолжают жить в Университетском городке, но не в той небольшой квартире, в которой родились мы с моей старшей сестрой - Виолеттой, а в отдельном домике в профессорском квартале.
Отец пошел по стопам моего деда, окончил Университет и погрузился в прекрасный мир математики. Он этому миру никогда не изменил, хотя у меня есть твердая уверенность, что похоронил он в себе талант актера.
С каким удовольствием я вспоминаю давние вечера, когда отец читал нам Диккенса.
Мы с сестрой уже давно переросли тот возраст, в котором детям на ночь родители читают сказки, мы давно уже умели сами читать, ходили в школу и считали себя взрослыми.
Я уж не говорю о маме, которая неизменно была третьим слушателем.
Но в такие вечера мы все собирались в гостиной, рассаживались на диван, а отец занимал кресло напротив нас: прямая спина, чуть откинутая назад голова, согнутая рука, упертая локтем в подлокотник кресла, книга чуть поднята вверх, чтобы не надо было при чтении склоняться. И начиналось чудо. Мы легко узнавали героя, слова которого в этот момент читал отец. Как он этого добивался? Это было совершенство. Он не менял тембра голоса, но придумывал каждому герою романа свою манеру говорить, свои интонации, свои паузы, превращая чтение в спектакль, с которым мало что может сравниться из увиденного в театрах.
Отец редко бывал дома, я не могу сказать, что он занимался воспитанием детей в том смысле этих слов, который обычно подразумевается. Он не вникал в детали нашей учебы и поведения, не произносил слов наподобие: «Это непозволительно… Это стыдно… Это не подобает…» и так далее.
Он просто был рядом, он просто был и остается собой. Расположенный к людям, верный друг, всегда готовый прийти на помощь, уравновешенный, спокойный, любящий жизнь, неравнодушный, пропитанный литературой, театром, улыбчивый и справедливый, в том числе, к себе.
Во многом наши с сестрой образы лепились без его видимого участия, мы просто, как губки впитывали, создаваемую им атмосферу.
Когда мне раньше или теперь кто-нибудь говорит: «Ты говоришь… Ты ведешь себя … Ты рассуждаешь, как твой отец», то мне становится хорошо и спокойно, я понимаю, что я говорю, веду себя и рассуждаю правильно.
Чем старше я становился, тем больше я сближался с отцом. У меня вошло в привычку обсуждать с ним все интересующие меня вопросы, я старался делиться с ним всеми своими сомнениями, чтобы услышать его мнение.
Мама же, еще до свадьбы окончившая педагогические курсы, напротив, считала своей обязанностью вникнуть в каждую деталь нашей с Виолеттой учебы и воспитания, она не терпела каких-то секретов, которые всегда есть у ребенка, подростка, молодого человека.
Даже теперь, когда у меня есть внуки, если я прихожу к родителям, то с порога слышу мамин голос:
- Что у тебя нового? Как ты решил эту проблему? Зачем ты сказал ему это? Тебе не надо было вмешиваться в эту ситуацию! Ты неправильно себя ведешь!
Это всегда сопровождается доброй улыбкой отца, которой он меня встречает, молча стоя за маминым плечом.
С Виолеттой мы не были близки, в наших отношениях всегда присутствовало некоторое напряжение, которое спало, когда у меня родилась дочь.
Моя сестра никогда не была замужем. Вспоминаю дату своего рождения и, прибавляя к ней три года, понимаю, что уже никогда и не будет.
Лед между нами сломался, когда я был поражен любовью и заботой, которыми сестра окутала мою дочь, вызывая порой ревность у моей жены. Сейчас они – моя дочь и ее тетка - преданные друг другу подруги, несмотря на разницу в возрасте, и моя дочь, отрывая время от своих двух чудных маленьких сыновей, много времени уделяет уходу за сильно больной Виолеттой.
Мой сын и дочь, в отличие от нас с сестрой, в прекрасных отношениях.
Вот и сейчас они со своими половинками улетели на несколько дней в Париж, одарив меня моими внуками: два сына дочери и дочь сына.
Как изменилось время, теперь для посещения Европы не надо долгие дни страдать морской болезнью. Достаточно добраться до Центрального, там - в аэропорт, несколько часов и ты уже в любой знаменитой столице.
Сейчас я, сидя на террасе дома Адама, заканчиваю эти свои записи. Пора идти ложиться спать, потому что завтра ни свет, ни заря зазвучат звонкие голоса моих внуков и их маленькие ручки и ясные, озорные глаза на свой лад начнут менять мой образ, который давно уже слеплен и затвердел, и только в их присутствии обретает мягкую, податливую структуру…»
Я вышел из Открытого архива на Бульвар Капуцинов и двинулся в задумчивости наверх к центру Города.
Я шел по аллее между двумя встречными полосами автомобильного движения, не обращая внимания на толпы спешащих мне навстречу туристов, на яркие витрины сувенирных магазинов, на шумные кафе, в которых когда-то встречались Ауроро с Миррой, мимо замерших неподвижных фигур актеров, изображающих скульптуры, я был погружен в свои мысли, навеянные прочитанным.
Мне тоже хотелось вспомнить тех, кто слепил мой образ.
Автор: Вадим Сазонов. Ссылка: https://proza.ru/2016/01/13/2208