Узнать Кудринскую улицу – Баррикадную моей молодости – было сейчас мудрено. После пожара Москвы (который, надо думать, начнётся со дня на день, как только войска покинут город) всё здесь переменилось, да и потом было перестроено самым радикальным образом – одна высотка на площади Восстания чего стоит! И лишь брусчатка, по которой звонко цокали подковы наших коней, вызывала лёгкую ностальгию – её участки сохранились и до наших дней. Правда, эта Кудринская была замощена не ровными тёсаными камнями - те, вроде бы, появились здесь гораздо позже, чуть ли не в двадцатом веке - а обыкновенным округлым булыжником.
Кроме брусчатки тут не нашлось ничего привычного, за что мог бы зацепиться взгляд. Сколь я ни озирался по сторонам - ни единого знакомого здания, переулка, контура площади. И лишь когда колонна Сумского гусарского полка миновала храм Покрова Богородицы в Кудрине, в моё время тоже канувший в Лету, и двинулась через Кудринскую площадь, слева потянулся знакомый жёлтый фасад с колоннадой. «Вдовий Дом», казённый приют, построенный в начале девятнадцатого века для неимущих вдов военных и чиновников - в наше время, если мне память не изменяет, здесь располагался институт усовершенствования врачей, позже переименованный зачем-то в академию. А потом, на Большой Никитской, справа, за кованой решёткой и палисадником нарисовался флигель городской усадьбы Долгоруковых, знаменитого «Дома Ростовых» из «Войны и Мира».
Большая Никитская, как и прочие московские улицы, была запружена людьми. Московские обыватели, от лабазного сидельца с Болотной, до обитателей аристократических особняков и городских усадеб по Большой и Малой Никитскими улицами – все спешно покидали Белокаменную. На мостовой теснились, сцеплялись осями, телеги ломовых извозчиков, брички и кареты с гербами на дверках. То и дело попадались то большие, то малые обозы, в которых на грудах соломы, на шинелях лежали вповалку раненые. Правили телегами возчики в серых шинелях и высоких суконных шапках с жестяными крестами ополченцев. Кое-где на стенах домов желтели бумажные листки, знаменитые растопчинские «афишки». Иные - обтрёпанные, рваные, были налеплены в дни, когда супостат только ещё продвигался от Смоленска к Вязьме. Другие совсем свежие, с призывами к москвичам поскорее покидать город. Нету описанных ещё Гиляровским лотошников с разносчиками, лавки все стоят заколоченные. Полиции не видно вовсе, и только раз, у выезда с площади, я заметил шестерых конных жандармов – им вслед свистели и кричали обидное. У богатых домов теснились длинные вереницы подвод, и слуги суетились, вытаскивая сундуки, тюки, зеркала, тщательно замотанные в мешковину, разнообразный домашний скарб. То, что не помешалось на возы, бросали прямо на тротуаре, и предприимчивые москвичи уже принялись растаскивать бесхозное добро.
Чтобы не застрять безнадёжно в этих «пробках», Ростовцев выслал вперёд вахмистра с полудюжиной гусар, и те, где уговорами, а где и плетьми и ножнами сабель, прокладывали сумцам дорогу. В ответ доносились ядовитые реплики, матерная ругань, но больше горькие упрёки: «Эх вы, аники-воины, отдаёте Первопрестольную на погибель?..» «Куды ж бегёте, ироды, креста на вас нет!..» «А нам-то теперь што, под хранцузов?..» Гусары скрипели зубами от обиды и отворачивались – отвечать было решительно нечего.
Я ехал рядом с Ростовцевым. Поручик был мрачнее тучи, и я, чтобы как-то отвлечь, принялся расспрашивать о его семье – всё ли в порядке с сестрой и родителями, сумели ли они выбраться из Москвы, как и планировали, в имение под Калугой? Поручик охотно поддержал разговор – видно было, что творящееся вокруг уже встало ему поперёк горла. Выяснилось, что семейство Ростовцевых отбыло из города ещё позавчера днём, о чём оповестили сына письмом, переданным через знакомого адъютанта Дохтурова. Старый граф мается очередным приступом ишиаса, отчего принуждён ехать лёжа в оборудованном дормезе, и на чём свет стоит, клянёт французов, Буонапартия, светлейшего князя, московского градоначальника и генерал-губернатора графа Растопчина и даже самого Императора Александра – почему позволил отдать Москву супостату? Когда я спросил, с ними ли сейчас Матильда – поручик глянул на меня виновато и принялся рассказывать: да, с болгаркой всё в порядке, она следует с обозом Ростовцевых и по-прежнему ухаживает за Вревским, которого решено было не сдавать в госпиталь, а забрать с собой. Матушка поручика в приписке к письму сетует, что девушка не отходит от барона ни на шаг и, кажется, всерьёз им увлеклась. Она даже хотела с ней переговорить, объяснить, что для Вревского с его шатким положением иностранца, недавно только поступившего на русскую службу, она может стать лишь любовницей-содержанкой. Но - отложила тягостный разговор до лучших времён, когда они окажутся в имении, подальше от всех этих ужасов и неустроенностей жизни…
Излагая мне эти подробности, Ростовцев старательно прятал глаза. Я его понимал: неловко сообщать тому, кого он полагал связанным с Матильдой романтическими отношениями, подобные новости. Я же едва сдерживал улыбку – возможно, будь я, и в самом деле, тем молодым человеком, за которого меня все тут принимают, подобное известием могло бы повергнуть меня в отчаяние, а то и что-нибудь похуже. Но прошедших годков, коих, как ни крути, набралось немало, из жизни не вычеркнуть. За это время мне пришлось пережить немало расставаний - да и финал наших с Мати отношений, состоявшийся уже под конец учёбы, за два месяца до диплома, я не забыл. Так что пусть уж стоит свою жизнь, как заблагорассудится - а мне остаётся только пожелать, чтобы шишки, которые, судя по словам графини, она уже готова набить, оказались не слишком болезненны, и не надломили её, и без того, не слишком-то стойкую натуру.
- …давеча я имел беседу с добрым своим знакомцем – лейб-гусар, состоит адъютантом при штабе генерала Дохтурова. Так он уверяет, что насчёт сумцев у начальства планы – и как раз в духе наших с вами недавних приключений…
Задумавшись о Мати, я упустил момент, когда мой собеседник сменил тему.
- Вот как, господин поручик? И что же за планы такие?..
- Что за вздор, Никита Витальич, - поморщился Ростовцев. – Не раз же говорено: вы с вашим другом хоть и записаны у нас вольноопределяющимися, как студенты недворянского происхождения, а всё ж прочим не чета. Не нам перед вами, потомками, званиями и титулами похваляться - так что давайте уж, когда нижних чинов рядом нет, будем по-простому.
Ладно, тёзка, убедил… - усмехнулся я. - Обойдёмся без чинов. Так что там твой адъютант на хвосте принёс, излагай…
В штабе ходит слух, что сумцев собираются передать под начало капитана Сеславина. Я с ним знаком по службе при штабе Барклая де Толли - он исполнял обязанности по квартермейстерской части. Боевой офицер, был при Островною, Смоленском, Ватутиной горой. При Шевардине ранен, но остался в строю, а за Бородино представлен к Георгию четвёртой степени. Говорят, светлейший князь собирается окружить наполеоновскую армию Бонапарта кольцом летучих отрядов, по типу того, что создал ахтырский полковник Давыдов – и Сеславину предложено возглавить один из них. А раз сумцы в нашем с вами, Никита Витальич, лице, имеют уже некоторый опыт вылазок в неприятельские тылы – так нас и сам Бог велел определить в такой отряд…
Я кивнул, соглашаясь. Поручик явно воодушевлён перспективой лихой жизни армейского партизана – захваты фуражирских партий, истребление мародёров, наблюдение за передвижениями крупных соединений неприятельской армии... Не остужать же его пыл рассказом о том, что сумцев и в нашей истории, где не было никаких вылазок к Бобрищам, приписали к партизанскому отряду Сеславина? И что мы с Рафиком, напрашиваясь к сумцам, до некоторой степени рассчитывали именно на такое развитие событий?
Насколько я помнил из истории войны двенадцатого года, Кутузов чётко организовал действия армейских партизан, отведя каждому из отрядов определённый район: Денису Давыдову было предписано действовать между Можайском и Вязьмой, Дорохову – в районе Верея – Гжатск, Ефремову – на Рязанской дороге, Кудашеву – на Тульской, а вот отряду Сеславина вместе с будущим декабристом Фонвизиным было предписано действовать между Смоленским и Калужским трактами. Базируясь на ростовцевское имение и ДК, с союзниками в виде бобрищевских мужичков, из которых Антип на пару с урядником за время нашего отсутствия наверняка сколотят боеспособное соединение, - можно делать большие дела. А если добавить сюда ещё и дядю Васю с его «бронепердунком» и взрывчатыми экспериментами…
Так, осадил я разыгравшееся воображение, опять заносит в прогрессорство и попаданство? Не хватало ещё промежуточный патрон начать изобретать… С некоторых пор меня не оставляло мерзкое ощущение, что никакая это не миссия по спасению естественного хода исторических событий, а эксперимент, поставленный неизвестно кем и неизвестно с какой целью. Скажем - хронофизиками и хроноисториками чужой цивилизации, и за моими действиями кто-то внимательно наблюдает, фиксируют в лабораторных журналах каждый шаг, анализирует и составляет научные отчёты. Тем не менее, отказываться от поставленной самому себе задачи, уничтожения, или хотя бы захвата остатков библиотеки, попавшей сюда из двадцатого века, я пока не собирался. А значит, рано или поздно придётся добраться до приснопамятного лесного озерка, где клятый Гжегош, похоже утопил-таки воз с книгами – и сделать это с помощью Ростовцева и его гусар будет куда как проще.
Сумцы проходили мимо Никитского монастыря (того самого, что дал название обеим Никитским улицам) когда едущий слева Рафик дёрнул меня за рукав. Я обернулся – он высматривал что-то в глубине примыкающего с улице слева Большого Кисловского переулка. Двое гусар, перекрывшие проезд, напрочь загородили обзор, и Рафик напрасно то привставал на стременах, то наоборот, пригибался, стараясь заглянуть в узкий просвет между лошадиными крупами.
- Услышал крик, да? - пояснил он, прежде, чем я открыл рот, чтобы спросить, в чём дело. – Окликнули меня кто-то по имени, и голос – точно Димка Гнедин, хуран айо![1] Смотрю – а там только народ толпится, ничего не видать! Спешимся на минутку, посмотрим, а?
Я огляделся. Гусары шли в колонне по три, перекрывая почти всю ширину улицы. Взять в сторону – некуда; сзади в половине конского корпуса, как это предписано регламентом, следует следующий ряд, за ним ещё и ещё.... Замешкаешься – задержишь всех, а этого делать нельзя. Полку предписано следовать через Москву без задержек, потому что за ним идут другие части, артиллерия, обозы… Корнет Веденякин уж как умолял отпустить его хоть на два часа! Юноша хотел отыскать в Москве родную сестру с двумя детьми, лишившуюся при Смоленске мужа и теперь принуждённую выбираться из города с горсткой дворовых и гувернанткой… Ростовцев, скрепя сердце, отказал - хотя я видел, как нелегко дался ему этот отказ…
- Показалось, наверное. - неуверенно ответил я. – Сам подумай, откуда тут ему взяться? Мы-то с полком пришли – а он бы как пробрался бы мимо аванпостов в одиночку, без знания обстановки, да ещё и одетый, по местным меркам, как пугало? Не наши, так французы его сцапали бы! А доберись он на своё несчастье хоть до Можайска, то непременно влип бы в неприятности, как французский шпион. Сам, небось, видел – на каждой тумбе афишки с призывами ловить французских подсылов. Народ здешний шибко нервный, увидят странную одежду, услышат непривычный говор – пристукнут, и имени не спросят! Нет, показалось тебе, точно говорю…
- Как скажешь, брат… - Рафик пожал плечами и оставил попытки что-то разглядеть. - А всё же, мамой клянусь: не мог я ошибиться! Димка это - только как он сюда попал, еши аканджин кнац?[2]
В странноприимный дом Никитского женского монастыря свозили раненых офицеров ещё после Смоленска, и вот теперь, когда стало ясно, что Москву оставляют неприятелю, поспешно выносили тех из раненых, кого можно было тронуть с места без риска для жизни. Запах давно не убираемого навоза, тяжёлый, «густопсовый» по выражению одного из санитара, в паре с которым Дима Гнедин таскал носилки, дух, образующийся в смете, где скапливается большое количество больных, страдающих и дурно ухоженных мужчин. Хотя в монастыре придерживались старинного московского обычая застилать соломой булыжную мостовую перед домом с больными или умирающими, чтобы не беспокоить страдальцев тарахтением колёс, шум он висел здесь непрерывно, неумолчно. Крики, ругань, конское ржание, тележный скрип, команды унтеров, стоны раненых, которых выносили на носилках с крыльца по узкой лесенке и складывали рядком на подводы.
Обоз, если верить болтовне возчиков, должен был отправиться во Владимирскую губернию, и Дима Гнедин даже подумывал бросить своего подопечного-офицера и двинуться с ним. А что? Среди санитаров и ополченцев он, вроде примелькался, кормили хоть и грубой пищей, зато обильно, и, главное – от войны далеко. До Владимира армия Наполеона не доберётся, это Дима точно помнил из школьного курса истории.
Но, по здравому размышлению, от этой идеи пришлось отказаться. Ополченцы, хоть и не имели паспортов или каких-нибудь воинских документов вроде солдатских книжек, но зато все знали друг друга. Сейчас-то суета, хаос, столпотворение – но стоит добраться до спокойных мест, и унтер-офицер, распоряжающийся нестроевой командой, наверняка поинтересуется, кто он и откуда. И тогда дело швах: врать сколько-нибудь убедительно Дима не сможет, запутается в местных реалиях – и пожалте к жандармам на предмет обвинения в шпионаже, а там и до виселицы рукой подать…
Нет уж, лучше придерживаться прежнего плана. Спасённый им юноша-офицер, Коля Распопов, поступил на службу за две недели до Смоленского сражения, оставив учёбу на первом курсе Петербургского Императорского Университета, где он изучал географию и естественную историю. За знание математики был взят в артиллерию подпоручиком – и угодил в плен в первом же своём деле, где он единственный остался живым из офицеров двенадцатой батарейной роты, защищавшей Шевардинский редут. В госпитале у него приключился антонов огонь (так здесь называли гангрену) и раненую ногу пришлось отнять по самое бедро. Теперь мечтал только о том, чтобы поскорее попасть домой, в родительское имение под Воронежем. А Дима, всячески ему в этом посодействовавший мог, пожалуй, рассчитывать на благодарность в виде теплого местечка домашнего учителя с жалованьем и полным пансионом – а уж там будь, что будет…
Он взгромоздил на телегу очередные носилки и, обессиленный вконец, привалился к каменной тумбе, отделяющей узкий тротуар от мостовой, когда по брусчатке Никитской улицы звонко зацокали копыта. Дима приподнялся, чтобы полюбоваться на гусар в серых густо расшитых серебром мундирах – и вздрогнул, не веря своим глазам. В третьем ряду гусар, вслед за трубачом, ехали бок о бок его однокашники по институту, Рафик Данелян и Никита Басаргин. Оба в гусарских ментиках, при оружии, в киверах с высокими белыми султанами – весёлые, обветренные, сидят уверенно в сёдлах, покрытых серыми, в цвет мундиров, попонами с зубчатой алой каймой…
Дима вскочил, споткнулся, едва не полетев на брусчатку. Вскочил, замахал руками, и с криком «Рафик, Никита, это я, Гнедин!», кинулся к конному строю – но с разбегу едва не врезался в блестящий от пота круп гусарского коня, перекрывшего переулок.
- Куды прёшь, холера, не велено!.. - заорал всадник и угрожающе взмахнул плёткой. Дима испуганно отпрянул и сделал попытку бочком, протиснуться вдоль стены. Но - Рафик с Басаргиным уже скрылись за перекрёстком, и место их заняли новые ряды серомундирных кавалеристов. Они шли и шли нескончаемой рекой – а Дима стоял, прижавшись к стене, и потерянно гадал – не примерещились ли ему эти двое с усталости этих безумных дней?
[1] (армянск.) буквально – «Чтоб я ослеп!» Идиома, обозначающая сочувствие и беспокойство.
[2] (армянск.) буквально – «спящий на ухе осла». Идиома, относящаяся к беспечному, неосторожному человеку.