Далтон вилял по улочкам хутора и, довольный своей исключительной прозорливостью, мурлыкал себе под нос: «Забей мне стрелку, милый, я очень буду ждать. Свои тугие крыла расправлю я опять…»
«Ну и песни тут поют эти дебилы», - подумал Далтон и тут же продолжил:
«Мне страшно в мире этом, скорей поймай такси. Возьми меня в Манхэттен, купи мне экстази... »
«Хм, а впрочем…»
Новеньких неотёсанных ещё в кровавых разборках бойцов он предусмотрительно отправил пасти продовольственный вагончик. Так, для понта. А сам…. О, как он сейчас ловко всё обстряпает. Усё будет в порядке, шеф, без шума и пыли. Вот он уже подъезжает к дому Овечкина. Заезжает со стороны скотного двора, с так называемых базов. Он же не дурак светится под окнами. Аккуратно прислоняет тачку передком к забору, за которым небольшой выгон для скотиняк – миллиметровщик! Открывает дверь и ни в коем случае не хлопает ею, оставляет чуть приоткрытой – мало ли…. Сейчас он выйдет и зайдёт с другой стороны дома к фасаду, чтобы три раза стукнуть в окно. А что делать, если мобила участкового не отвечает? А если его и дома нет, придётся ждать в машине всю свою нелёгкую и полную опасностями жизнь. Но что это? Далтону явственно слышится голос Овечкина. Он доносится откуда-то из хлевов. Наверное, кормит быка, чёрт бы побрал такого участкового, мент поганый! Далтон насторожился. Не мешало бы подслушать, с кем этот представитель закона разговаривает вполголоса в своём свинарнике. Тоже мне, конспиратор.
«Ты мне, сука, Антипыч, всю жизнь разбил. Разбил вдребезги, так что ничего теперь не склеишь и не соберешь…. А не ты ли мне пятнадцать лет тому назад прочил райскую жизнь? Как у Христа за пазухой прочил, не ты? Что ты говорил, помнишь? Говорил, дескать, как только появятся на плечах погоны, народ вьюном изовьётся, будет переть ко мне в дом и живым и мёртвым….
Дескать, будешь лишь ездить по хуторам, как кум королю, и поплёвывать по сторонам. Дескать, люди боятся человека облачённого в китель с портупеей ещё с тех самых времён, так? Дескать, лишь оком поведёшь, а те уже и в прах расшибутся, чтобы угодить? Иди, Димка, в милицию – во как заживём! Да ссали они на милицию с высокой колокольни! Им теперь сам чёрт не друг! Плевали они на погоны, на чины, на звания! На всё плевали! А мне, что теперь, прикажешь жить на одну зарплату? Эх, Антипыч, не от хорошей жизни я ввязался в эту опасную игру, не от хорошей….»
Далтон слышал как в хлеву, откуда доносился жалобный плач Овечкина, кто-то издавал мерное похрюкивание. «Уж не Антипыч ли?» - усмехнулся он и перевесился через забор, чтобы не упустить самого главного.
«…Ты подвёл меня, родственничек. Крепко подвёл. А я у тебя в любимых племянниках ходил…. Что? Ой, ли? Не ходил? Так это ты, выходит, нарочи меня носом в дерьмо, нарочи мне свинью такую подложил? Мне же грозит лишение свободы, сука ты такая, на десять лет! Ты меня - из князи и в грязи, Антипыч, - бог свидетель!»
«Хрю».
А знаешь ли ты, разлюбезный мой дядя, что за всё надо платить?
«Хрю-хрю».
А знаешь, какова будет плата? – Овечкин перешёл на шёпот.
Далтон при слове «плата» ещё сильнее перевесился через забор и поднапряг весь свой слуховой аппарат до остроты самого чувствительного микрочипа в мире.
- Вот она, твоя плата, - прошептал Овечкин и затих.
«Хрю».
Затем что-то в хлеву лязгнуло.
«Держи-и-и! Хы-ы-ть!» – раздался вдруг настолько неожиданно сумасшедший крик, что Далтона с забора, будто ветром сдуло.
Из хлева, как из преисподней, с диким истошным визгом выскочил огромедный, чёрного цвета кабан. Он был похож на какого-то чудовищного вепря с ощетинившимся загривком и с выброшенными наизлом клыками. На его голове возле уха кровоточила рубленая рана. Глаза бешено сверкали. Следом за ним показался и Овечкин.
Он был по-странному одет. Поверх белой исподней рубахи на нём болтался расстёгнутый парадный милицейский китель. Его торс обтягивала портупея с висячими на бёдрах ножнами для холодного оружия. Ноги обволакивали защитного цвета голифэ, но вместо полагающихся к ним офицерских сапог, ансамбль завершали старые дедовские галоши на босу ногу. В правой руке он сжимал рукоять кавалерийской шашки, во рту у него тлела цигарка.
Совершенно сбитый с толку Далтон успел лишь уловить пасмурно-непроницаемый взгляд Овечкина и подумать: «Обдолбился». И как это и положено обдолбленному менту, звериный оскал и набухшие желваки стиснутых скул выдавали в его намерениях нечто такое, что заставляло содрогнуться.
Пока оскорблённый кабан бешено носился по загону, Овечкин, не торопясь, уверенной поступью двигался за ним, занеся шашку в сторону для решительного замаха.
Далтон подобрался в мощах и застыл как кот, наблюдающий из укрытия.
Вот Овечкин взмахнул шашкой и с криком «А-а-ть!» резко опустил её на голову неприятелю. Кабан, уже раз испробовав калёную сталь на своей башке, проворно вильнул в сторону. Овечкин промахнулся, его занесло. Он потерял равновесие, но удержался. Кабан, поняв, что ему не светит, решился ради спасения своей шкуры сотворить подвиг. К забору со стороны загона была прислонена старая калитка, образовывая естественный трамплин на волю. Было просто немыслимо предположить, что сто пятидесяти килограммовая туша могла каким-то образом взобраться на эту калитку, не проломив её. Но обезумевшее животное, мечась по кругу, вдруг взяло разгон и взлетело на эту калитку подобно СУ 34, как тот взлетает с единственного авианосца, обороняющего наши северные морские рубежи. И чёрт с ним, с раненым кабаном и с авианосцем. В конце концов, это их право спасать свою жизнь посредством взлётов и падений, беганий по кругу и душераздирающего визга. Если бы не одно обстоятельство, которое вмиг определило дальнейшую судьбу бедняги Далтона. Его «порше», вернее не его «порше», стояла уткнутая фарами в забор как раз напротив прислонённой к нему калитки-трамплина. Кабанья туша взмыла в воздух и….
Нет, она не зависла в воздухе в томном раздумье: падать или не падать на сверкающий своим мокрым асфальтом капот иномарки. Это для Далтона время, как бы, остановилось в своём неизбежном течении, и всё это немыслимое зрелище превратилась в застывшую на миг (или на вечность, кто знает), картинку. В его уме за долю секунды проигрались все возможные комбинации по спасению Кларисиной любимицы – новенькой, подаренной её всемогущим спонсором Краснокутским на добрую и вечную память, цвета мокрого асфальта - «порше».
Но, к сожалению, тело человеческое инерционно, медлительно, заторможено противоречивыми нервными импульсами, теряющимися в бесчисленных мозговых извилинах. То ли дело муха! Она может двадцать раз сесть и взлететь, пока ты накроешь её своей ладонью.
Кабанья туша с невероятной силой грохнулась на капот. Посыпались передние стёкла. Образовалась чудовищная вмятина, напоминающая могилу на месте, которое минуту назад вызывающе сияло своей ослепительной красотой и которое по праву называлось лицом. Крикливо-кокетливым лицом иномарки. Очевидно, вне себя от пережитых потрясений, то ли спасаясь от зловещего клинка, то ли чисто по инерции, быстро суча ногами, кабан стал впихиваться через разбитое окно в салон, обдирая в кровь шкуру о стеклянные зазубрины и нанося непоправимую порчу Кларисиному подарку. Совершенно немыслимая, глупая затея! В это время на трамплине выросла фигура Овечкина. Морда кирпичом, в зубах тлеющий бычок. Взмах - и с криком «ы-ы-ы-ть!» шашка полоснула животину по откормленному заду. Шматок свежего сала залепил Далтону по лицу.
«Чёрт! Чёрт! Чёрт! - заорал ополоумевший Далтон, - что, в конце концов, вокруг происходит?! Это же не моя машина! Прекрати, мент поганый, махать своей саблей! Это же тачка Клариссы! Она же мне яйца за неё отрежет! Бля буду, отрежет! Она садюга ещё та, я знаю! Мне пацаны рассказывали! Они с Краснокутским оба садисты, они звери, звери!...»
Душераздирающие вопли несчастного бандюгана против истошного визга кабана создавали незабываемую поэму звука, которой мог позавидовать даже сам создатель натуралистическо-упаднического шедевра «Холодный индюк». Но обдолбанному менту, очевидно, было не до шедевров, и он всё полосовал шашкой кабаний задок, из которого, между прочим, сыпались фекалии….