Всю долгую, всю бесконечно долгую московскую зиму — а в плане бесконечности московская зима может поспорить с юконской зимой, воспетой ещё Джеком Лондоном, не потому, что та длиннее, а потому что эта унылей, — так вот, всю бесконечно долгую московскую зиму я пыталась заставить Сашу носить шапку. И всю ту же бесконечную зиму Саша срывал шапку с головы и с типично казацким ухарством бросал её оземь.
Так прошла зима. Наступила весна. Ну, как наступила? Москвичи знают, что нет злее карги, чем стареющая зима и нет бессердечнее кокетки, чем занимающаяся весна: их свары и склоки длятся бесконечно и в ни в чем неповинных москвичей и гостей столицы то и дело летят дожди, ливни, жара и самый настоящий дубак со снегом.
Тем не менее, весна более менее наступила, все расцвело теплом, террасы кафе переполнились нежащимися на солнце посетителями и Саша решил, что он обожает свою фиолетовую шапку. Теперь он каждое утро достаёт её из шкафчика, нахлобучивает себе на голову и идёт к двери.
Каждое утро мы ведём Сашу в школу. В школу Саша идёт как примадонна на подмостки: ломаясь, отказываясь и утверждая, что он “сегодня не в состоянии”.
Нас обдувает леденящий ветер, невыносимый оттого, что весна и тепло уже так близки, вот-вот будут, должны были быть. Саша стонет, стаскивает с себя шапку и явно смотрит куда бы её бросить. Все они, весна и дети невыносимы, тем более невыносимы, что так любимы, и жутко хочется тепла и кофе.
Вдруг Саша перестаёт стонать и задаёт мне самый обыденный, самый логичный вопрос в восемь утра:
-Мамочка, ты любишь китайскую поэзию?
-Заочно.
-Это как? В очках?
-Нет. Это значит, что я её не знаю, но уже люблю.
Саша обиженно надувает губки. Эх, тяжело растить возвышенную душу, которую ранит то, что ты ни в зуб ногой о китайской поэзии в восемь утра на ветру и без кофе.
-Но я немножко, совсем чуть-чуть, капельку, крошечку могу рассказать тебе о японской поэзии.
Когда-то давно, в тёмном московском кафе бывший американский шпион очень хотел меня поцеловать. Он не осмеливался и поэтому рассказывал мне о хайку. Теперь я рассказываю эти крохи, пахнущие кофе, морем и Aqua di Parma, маленькому москвичу на холодной, поднятой на дыбы ледяным ветром улице.
-Ну, смотри,— говорю я, — можно так:
Ты женщинам не верь,
О, фиолетовая!
Как здесь весна они.
— А фиолетовая, это кто? — спрашивает Саша.
Я молча показываю на Шапку.
-Или, — продолжаю я, — можно так:
Весна, гляди-ка,
Ребёнок в зимней шапке.
Тебе не стыдно?
Саша явно не впечатлен, но полон великодушия по отношению ко мне сегодня утром:
— А давай, лучше ты мне эклер купишь!
Мы идём по улице, мимо цветочных магазинов, ещё тёмных и молчаливых, мимо газетных киосков, где лица Путина и Трампа шевелятся на ветру, мимо ароматных булочных и мимо кишащих, как муравейник, станций метро. В этот холодный, утренний час Москва пьёт свой кофе. Внутри кафе и на террасе под беспощадным ветром, в булочной у стойки и в магазине за прилавком. Грузчики из фруктового магазина аккуратно расставляют свои крошечные чашечки на крышке мусорного контейнера и на лицах их, покрасневших от холода, написано предвкушение. Мужчина в рабочем комбинезоне и с мотоциклетной каской под мышкой тщательно выстраивает три чашечки кофе на сиденье своего мотоцикла и кричит в сторону строительных лесов, обхвативших фасад соседнего дома: “Ребята, ну, сколько ждать?” И в голосе, и на лице его то же: предвкушение.
Предвкушением полны все кафе, магазины, киоски, банки и агентства. Предвкушением полны улицы, переходы метро и московские голуби над головами. Предвкушением полно бледное, робко голубеющее небо. Скоро, скоро кончится зима.