«…В половину шестого утра двадцать девятого августа огромная стопушечная батарея, сосредоточенная французами против левого фланга русских позиций, открыла ураганный огонь. Одновременно с этим, на центр позиции перед рекой Колочь у села Бородино двинулись колонны дивизии генерала Дельзона – это был отвлекающий манёвр под прикрытием утреннего тумана, имеющий целью…»
Кажется, именно так – или примерно в таком стиле, - полагается начинать исторические описания Бородинской битвы? Вынужден разочаровать моих будущих читателей – ничего подобного я не видел, и даже не знал, развивается ли сражение по известному мне сценарию, или, как говорили (будут говорить?) в моём времени, «что-то пошло не так»?
Туман, правда, был. Смешанный с ватно-белыми дымами, извергаемыми сотнями орудийных жерл, он повис над полем плотной пеленой. В ней глаз моментами выхватывал то проходящие на рысях эскадроны, то щетину штыков, колышущихся над пехотными колоннами, то подпрыгивающие на неровностях пушки и зарядные ящики, то мельтешащих туда-сюда ополченцев с носилками и ручными тележками для раненых. Ближе к переднему краю белёсая мгла то и дело подсвечивалась оранжевыми сполохами, но никаких подробностей видно не было, да и не могло быть с такого-то расстояния.
Другое дело – звук. Он ошеломлял даже меня – я ведь мне случалось побывать в качестве корреспондента на грандиозных военных учениях «Запад-2021», и присутствовать при том, как три полка российских и белорусских РСЗО нанесли массированный ракетный удар по позициям «условного противника». Нынешняя же какофония хоть и уступала той в плане децибел - но зато брала своё в плане непрерывности, неумолчности, слитности. Слух не справлялся с задачей вычленить отдельные выстрелы: залпы, беглая пальба батарей, грохот разрывов - всё сливалось в сплошной звуковой фон, который давил, пригибал к самой земле, терзая барабанные перепонки, доставляя страдания не столько физические, сколько душевные нравственные – казалось, само небо ополчилось на обезумевших жителей земли…
Эскадрон Сумского гусарского полка, изрядно потрёпанный в Шевардинском деле, был поставлен во вторую линию, в резервы, куда неприятельские ядра не залетали – и простоял там всё утро. Нам с Ростовцевым, заместившим раненого накануне эскадронного командира и с корнетом Веденякиным, принявшим от поручика полуэскадрон, оставалось лишь гадать о происходящем. Оба изводили меня вопросами, на которые я, как мог, отвечал – уж что-что, а ход Бородинской битвы я знал едва ли не поминутно. Но, держа в голове и коллизию с Веллингтоном и уже случившийся перенос сроков сражения, был ежеминутно готов к тому, что муза альтернативной истории, сводная сестра Клио в любую минуту может подкинуть какой-нибудь пакостный сюрприз.
Время, однако, шло, а сюрприза всё не случалось. Наконец, в четвёртом часу пополудни, к эскадрону на взмыленной лошади подлетел адъютант – в когда-то белом, а сейчас прорванном и закопченном конногвардейском мундире, с непокрытой, перевязанной окровавленной тряпицей головой – и передал приказ немедленно выдвигаться для прикрытия отходящих от большого редута войск Остермана-Толстого. Услыхав об этом, я оживился – похоже, события пока развиваются так, как и были должны: после безумной атаки кирасир Коленкура войска вице-короля Италии Евгения Богарне ворвались на батарею и после кровопролитного рукопашного боя, в которой полегла почти вся дивизия генерала Лихачёва, выбили-таки наших с позиции. Теперь сумцам предстояло растянуть редкий кавалерийский заслон, прикрывая откатывающиеся истерзанные батальоны Остермана-Толстого от наскоков неприятельской кавалерии.
Изложить все эти стратегические соображения Ростовцеву я не успел. Прозвучала труба, эскадрон выстроился в походную колонну по три и на рысях двинулся вслед за адъютантом. Мы с Рафиком пристроились за Ростовцевым – он с неудовольствием покосился на «чайников», возомнивших себя гусарами, но ничего не сказал.
Что ж, и на том спасибо… Я ощупал заткнутый за пояс наган - к его рукояти был прицеплен старый шнур от этишкета, петлю из которого я, по примеру офицеров поздних времён, накинул себе на шею. Рафик на скаку щёлкал замком своего мушкетона и зачем-то обдувал пустую полку. Нервы, нервы... Так-то, брат-храбрец: что сделано, то сделано, теперь уж ничего не изменишь, и остаётся полагаться только на удачу и твёрдость руки. Пока, вроде, ни та, ни другая меня не подводили.
Эскадронная колонна приняла вправо, на обочину дороги, пропуская остермановых гренадер. Вид солдат был ужасен – окровавленные, ободранные, в пороховой копоти, кое-как перевязанные, многие без киверов и ранцев – они брели, поддерживая раненых, опираясь на приклады ружей – и при том ухитрялись сохранять какую-то видимость строя. Сумцы, миновав отступающую пехоту, выскочили на пригорок – и перед нами открылась затянутая сплошным дымом курганная батарея, все склоны которой пестрели от лошадиных трупов и бесчисленных мёртвых тел в разноцветных мундирах и блестящих кирасах. Адъютант-колонновожатый взмахнул рукой, Ростовцев отдал команду. Трубач вскинул рожок, и гусары, повинуясь звонкой трели, стали разворачиваться из колонны в редкую цепь вдоль края мелкого овражка, сплошь заросшего кустами ракитника.
Перво-наперво, поручик приказал гусарам проверить натруски на полках пистолетов. Тех, у кого имелись карабины и штуцера, он распределил равномерно в цепи, с указанием держать противоположную сторону оврага под обстрелом. Для этого стрелкам велено было спешиться, передав лошадей коноводам, и самостоятельно отыскать позиции, по возможности укрытые от ответного огня неприятеля.
Вообще-то в эскадроне по штату полагалось иметь шестнадцать стрелков с нарезными штуцерами. Но после недавнего рейда Ростовцев вооружил часть своих гусар трофейным нарезным длинностволом (гладкоствольные карабины и тромблоны достались будищевским мужичкам) - и теперь мог выдвинуть в цепь аж две с половиной дюжины стрелков. Всего же в эскадроне после недавних потерь насчитывалось восемьдесят два нижних чина против полутораста полагавшихся по штату, при двух офицерах. Этими силами – прямо скажем, весьма скромными, - и предполагалось удерживать овраг, не позволяя неприятельской кавалерии переправиться через него и опрокинуть на марше фланговым ударом измотанные, отступающие части Остермана-Толстого.
Задачка отчётливо попахивала если не самоубийством, то уж точно героическим самопожертвованием. Возьмись неприятель форсировать препятствие – стрелки задержат его, в лучшем случае, на четверть часа, после чего дело неизбежно дойдёт до сабельной рубки, и не в чистом поле, где гусары могли бы надеяться на своих быстрых, отдохнувших за время стояния в резервах, коней, а в кустарнике, на краю оврага, с превосходящим противником. Никаких ударов с налёту, никаких попыток опрокинуть неприятеля разогнавшейся в карьер конной шеренгой не будет – а будет яростная рубка в стеснённых условиях, без нормально маневра, места для отскока, когда дело решит обыкновенное численное превосходство. Оставалось надеяться, что начальство в лице генерала Дохтурова не забудет о сумцах и пришлёт при первой возможности подкрепление…
А пока – гусары затаились в ракитнике, не обращая внимания на визжащие то и дело над головой ядра. Замки проверены, пороха на полках ровно столько, сколько и полагается, кремни надёжно ввинчены, пули заколочены в стволы и запыжёваны. Пальцы, затянутые в грубую перчаточную кожу, нетерпеливо играют на рукоятях сабель - приходи, кума, любоваться!
Они пришли примерно через четверть часа. Я одновременно с Ростовцевым заметил на противоположном краю оврага кирасы из полированного жёлтого металла, нарядные латунные каски с высокими красными гребнями-гусеницами, белые, с голубыми отворотами мундиры. Элита элит тяжёлой кавалерии Бонапарта, карабинеры из корпуса генерала Монбрена – те, кому посчастливилось уцелеть при самоубийственной атаке на батарею Раевского. Не так-то их и много, оценил я на глаз плотность рядов всадников, сотни полторы от силы – но нашему жиденькому заслону и этого хватит с лихвой. Особенно, если дело дойдёт до рубки - тяжёлые палаши и кирасы давали рослым всадникам на мощных гнедых конях несомненное преимущество перед храбрыми, но далеко не такими рослыми сумцами, сидящими на невысоких, не больше тридцати пяти вершков[1], лошадях.
Оставался единственный вариант: обозначить своё присутствие стрельбой через овраг, выманить карабинеров на малочисленного, да ещё и пешего противника – а как только те выйдут из зарослей ракитника на край поля, попытаться опрокинуть их лихим ударом, К тому же, примерно треть гусар была вооружена пиками, что давало в подобной ситуации некоторое преимущество.
Я совсем было собрался поделиться этими соображениями с Ростовцевым, но поручик, похоже, и без меня пришёл к тому же выводу. Он отдал распоряжение что-то корнету Веденякину, оставшемуся с застрельщиками и скомандовал остальным гусарам отходить – и строиться в поле, в ста шагах от кромки кустарника. Легкие кони сумцев должны преодолеть это пустяковое расстояние единым броском, не оставляя карабинерам времени на перестроение и разгон для встречного броска.
…Ростовцев разрядил в налетающих карабинеров пистолет, и я ясно видел, как передний, с капитанскими эполетами, виднеющимися из-под кирасы, качнулся от сильного удара в грудь. Но круглая свинцовая пуля, пущенная с дистанции в десять шагов, бессильно сплющилась о металл кирасы. Француз, здоровенный малый с усами, закрученными чуть ли не до висков и тёмной, обветренной физиономией, хоть и качнулся назад, но усидел в седле - и с криком «rendez-vous, officier![2]» вскинул над головой поручика свой палаш. И – опрокинулся на круп своей лошади, но уже с аккуратной дыркой прямо напротив сердца – пуля, пущенная из нагана легко прошила щегольскую, выложенную латунью кирасу. Второй карабинер принял на скаку влево, и это спасло его от следующей пули – но не уберегло от молодецкого взмаха ростовцевской сабли, разрубившей красную волосяную «гусеницу» на каске. От удара подбородочный ремень лопнул, каска полетела в траву, и карабинер, припав к гриве своей лошади, заорал оставшимся своим товарищам:
- Тuez-le![3]
Т-дах! Т-дах! Т-дах! – ответил ему наган в моей руке, и оба француза вылетели из сёдел, словно кегли. Когда же я надавил на спуск в четвёртый раз – ударник щёлкнул вхолостую и мне, чтобы уберечься от очередного карабинера, решившим изобразить своим палашом ветряную мельницу, пришлось дать шпоры коню, судорожно нашаривая свободной рукой рукоять шпаги.
Я успел, но в самый последний момент: клинок француза со звяканьем отскочил от моего, скользнул по гриве лошади, та в испуге прянула в сторону – и я кубарем, спиной вперёд, полетел в ракитник.
Густые ветки смягчили удар, и я даже не ушибся. Но при попытке выбраться оказалось, что те же ветки вцепились в шнуры-кутасы на груди ментика (ещё вчера кто-то из гусар поделился со мной и Рафиком старым своим обмундированием), и держали теперь меня мёртвой хваткой. Я рванулся изо всех сил – сукно затрещало, полетели оторванные пуговицы, но освободиться из живого капкана не удалось. Тогда я расстегнул оставшиеся пуговицы – не имея положенного гусарам доломана, я принуждён был носить ментик не на плече, а вдетым в рукава и застёгнутым, - освободил руки, зажал обнажённую шпагу подмышкой, и принялся выпутывать своё имущество из кустов, и тут за спиною раздался дробный конский топот. Я живо обернулся (ментик при этом удивительным образом высвободился) и увидел скачущего на меня карабинера с занесённым над головой палашом.
Шпага словно сама собой прыгнула мне в руку; я отпрянул в сторону, пропуская всадника мимо себя, и отвёл клинком кончик палаша, едва не раскроивший мне череп. Карабинер хрипло выругался по-французски, затормозил лошадь и повернулся на месте, поднявшись на стременах для нового, смертельного на этот раз, удара. Парировать его смысла не имело – клинок, в который вложен был вес владельца и бешеная энергия замаха, легко смёл бы подставленную шпагу, а потому я снова отпрянул в сторону, махнув зажатой в левой руке ментиком навстречу обрушивающейся на меня стали.
Навык, приобретённый на бесчисленных тренировках по историческому фехтованию, не подвёл. Суконный, тяжёлый от нашитых шнуров и пуговиц, ментик захлестнул эфес, нижнюю часть клинка, сбивая удар в сторону и запутывая лезвие и переплетённые дужки гарды. Карабинер, не ожидавший промаха, качнулся на меня, я рванул ментик - и француз, не успевший выпустить рукоять палаша, вылетел из седла! Правая нога в высоченном ботфорте при этом застряла в стремени, и он повис, отчаянно ругаясь и безуспешно стараясь вырвать у меня свой палаш. Тогда я сделал шаг вперёд и в размаха ударил карабинера эфесом шпаги в лицо – раз, другой, третий. Голова его запрокинулась, каска слетела и покатилась под копыта коня, и я, не медля ни секунды, добавил крепкий удар навершием по темечку, от которого мой противник обмяк и повис в стремени безвольным кулем – кровь из рассечённой во многих местах кожи заливала его лицо и воротник мундира, высовывающегося из-под кирасы.
Снова ударил слитный лошадиный топот, и я обернулся, подняв перед собой шпагу. Но тревога оказалась напрасной – вдоль опушки со стороны дороги скакали казаки с уставленными длинными пиками – долгожданное подкрепление, наконец, прибыло! Не обратив внимания на мой крик "Помогите, братцы!", донцы пролетели мимо, по направлению к карабинерам, сбившимися в кучку у края оврага – там вскоре завязалась отчаянная схватка, и среди синих кафтанов донцов и латунных кирас и касок французов замелькали серые ментики моих товарищей-гусар.
Я огляделся - лошадь моя куда-то пропала. Тогда я выпутал из стремени ногу поверженного карабинера, опустил его в траву – бедняга мотал окровавленной головой и глухо стонал, - и забрал его палаш. Лошадь карабинера никак не давалась садиться на нее – крутилась, порывалась подняться на свечку, рвала поводья. Несколько казаков уже возвращались на рысях, с добычей – французскими лошадьми и пленными, среди которых я заметил ранее подстреленного мною офицера.
- Пособи, братец, сесть на лошадь, видишь, она бесится! - крикнул я донцу, который вел французскую офицерскую лошадь.
– Некогда! – ответил он, и пронесся мимо. С другой стороны, от лощины, заросшей ивняком, оказались трое сумцев. Они вели в поводу засёдланных коней с вальтрапами, украшенными вензелем из буквы «А» и римской цифры «I». Я понял, что это наши коноводы, ведущие лошадей застрельщиков. Увидав меня, один из гусар – это был рядовой Ансонов, тот, что вчера наточил мою шпагу, - передал поводья коней товарищу, остановился и спрыгнул с седла.
- Дозвольте подмогну, вашбродие! – крикнул гусар и, не дожидаясь ответа, принялся за дело: отцепил ружьё карабинера от седла, укоротил стремена, пристегнул на мундштуке цепочку, которая сорвалась с крючка и звоном своим пугала лошадь. Потом, посмотрев на огромного французского карабинера, который всё ещё стонал и копошился в траве, удивлённо покачал головой.
- Неужто, вашбродь, это вы его, супостата, так-то уходили?
– Да, братец, Господь помог одолеть вражину! – ответил я. Не вполне привычный для двадцать первого века оборот – но, пообщавшись с местными обитателями трое суток почти без перерыва, я уже стал перенимать в том числе, и их манеру выражаться.
- Нешто, что Божьей волей! – Анонсов удивлённо помотал головой. – Вона какой здоровяк – дойди дело до схватки, он бы прихлопнул вас одним ударом кулака! Счастливо, счастливо, вашбродие!
Я не стал спорить - действительно, француз был на полголовы выше меня и гораздо шире в плечах. Анонсов поймал тем временем мою лошадь (та не успела удрать далеко и щипала травку в кустах), вдвоём мы взгромоздили на неё пленника, привязав к седлу ремнём, я вскочил на карабинерскую лошадь и мы рысью направились к дороге, где Ростовцев уже собирал своих гусар.
[1] Около 155 см в холке – стандарт лошадей для русской лёгкой кавалерии.
[2] (фр.) Вот и встретились, офицер!
[3] (фр.) Прикончить его!