Фрейд никогда не рассматривал гомосексуальность в терминах ориентации. Он сопрягал её с нарциссической позицией, при этом вкладывая в это понятие ничто иное, как определенный способ обращения субъекта с объектом, который Лакан позже определит в качестве означающего. Для Фрейда очевидно одно: гомосексуальность - одна из неотъемлемых составляющих невроза навязчивости. Иначе говоря, это определенный симптомокомплекс, завязанный на влечении особого типа, - безобъектном влечении.
Более того, в качестве отправного пункта данного доклада взят тезис о том, что обсессивность (навязчивость) является корневой структурой современной субъектность как таковой, так как без нее невозможно было бы ни формирование инстанции Я, ни Идеала собственного Я, ни других структур без которых представить субъекта не возможно. Так же не лишне будет отметить, что, например, о психозе как диагностической структуре мы говорим в апофатических терминах вычитания некоторых элементов именно из тех, которыми задан, и которые задаёт невроз навязчивости.
Еще Фрейдом было отмечено, что в стремлении ухватить истину своего положения невроз навязчивости движется по рельсам, параллельным тем, по которым следует сам психоаналитический метод. То есть невротик навязчивости, в надежде освободиться от симптома, идет в верном направлении, но в силу, определенной парадоксальной замкнутости своей психической структуры на саму же себя, оказывается не в состоянии свой фантазм перешагнуть.
Важным выводом из сказанного является то, что любой одержимый обсессией только и занимается тем, что бесконечно анализирует желание в лакановском смысле этого слова. Из навязчивости буквально вырастает сама психоаналитическая теория и практика Фрейда.
Это в свою очередь означает, что упорствование в аналитическом по своей сути знании и аналитический подход, основанный на постановке знания на место истины желания, оказывается тем основополагающим образом действия, которое усваивает себе субъект в детстве.
Ведь, что представляет собой такое движение: верно проанализировав свое плачевное положение, сделав из своего симптома в общем-то правильные выводы, он тут же в качестве ответа на это новое полученное им знание действует совершенно в разрез с ним, выстраивая в качестве попытки свое положение разрешить очередной ложный ответ в виде очередной защиты. Такая защита от симптома сама по себе оказывается симптоматической, и, следующим же тактом, вписывается в качестве одной из составляющих в изначальный невротический симптом. Невроз собственно и представляет собой такое нагромождение друг на друга множества проанализированных защитных решений уравнения желания. Решения, которое раз за разом обнаруживает свою неспособность устранить бесконечно выпадающий в качестве несхватываемого остатка икс.
В этом смысле и сам психоанализ оказывается симптомом современности. Особенно хорошо это видно на примере Фрейда, который выкристаллизовывает свою теорию буквально на своих промахах и ошибках. В этом гений Фрейда и состоял: Одержимо добывая психоаналитическое знание, забегая вперед, не принимая в расчет реальность, упорствуя в заблуждениях, он все-таки умудрялся в каждом конкретном случае подействовать таким образом, что задним числом это становилось незаменимым материалом для очередного открытия в области бессознательного. В этом и состоит этика желания: не зная истины – мы можем подействовать в соответствии с ней; зная же ее, верно подействовать никогда не удается. Но как мы видим Фрейд действовал несколько в ином порядке, чем это делает обычный невротик: вначале он не знает и потому действует верно, его же пациенты всегда уже неким знанием обременены и именно поэтому поступают ошибочно.
Еще лучше симптоматическая природа психоаналитического предприятия видна на примере учеников Фрейда, каждый из которых наперегонки стремился дать свою интерпретацию фрейдовского желания, производя все новые аналитические теории, загоняющие дело Фрейда во все большие тупики.
Другими словами, в основании и психоаналитический метод и детская любознательность зиждятся на одном и том же подходе к желанию. В обоих случаях мы имеем дело со стремлением реконструировать не поддающееся окончательной артикуляции желание как таковое, дать ответ на непроницаемость желания Другого в виде построения теории этого желания, которая заменяла бы собой само это желание. Это деятельность по возведению желания в квадрат, что в итоге замыкает структуру на самой себе, и вводит в оборот гомосексуальную позицию.
Итак, начнем сначала.
В определенный момент ребенок сталкивается с двумя разнородными бессознательными инстанциями: материнским Другим и Метафорой Имени Отца. С реальными родителями они могу совпадать или нет. Это не биологические или приемные отец или мать, но именно материнский или отцовский символический представитель. И вот соприкосновение с непостижимым для всякого субъекта женским (материнским) наслаждением, и отцовской нехваткой (кастрацией), которую также сложно усвоить и порождает настоятельную нужду субъекта по теоретическому истолкованию этих двух функций.
Их неусваиваемость заявляет о себе в виде повисающего раз и на всегда в воздухе вопроса: "Чего ты хочешь?". Лакан на встречах своих семинаров часто приводит следующую формулировку относительно материнского желания: "Ты это сказала. Но почему ты мне это говоришь? Что ты хочешь мне этим сказать?". Таким вопросом задаётся ребенок, когда сталкивается с нехваткой в речи материнского Другого. Это первый пункт невротизации.
Что касается отца, то здесь дело обстоит куда как сложнее. Ребенок сталкивается с отцовской нехваткой, кастрацией, то, что Лакан назвал функцией минус фи. И это приводит к вопросу другого типа: "Что с тобой произошло, что ты наложил на себя столь тяжкие путы гениальности, вериги закона желания, УМЕРТВИЛ себя наслаждения?"
Ответ даёт за субъекта обсессия, эта базовая для современности форма организации речи. Будучи завязанной на логике подозрения, она говорит маленькому субъекту, что сам факт отцовской нехватки скрывает нечто гораздо более страшное и невыносимое, чем инцест по материнской линии, что отец, приняв кастрацию защитился тем самым от чего-то совершенно ужасного и отвратительного, СМЕРТЕЛЬНОГО. Далее маленький невротик, уже подхваченный обсессивной структурой, начинает выстраивать на этом краеугольном камне подозрения здание своей аналитической теории. Материнский инцест оказывается для него прикрытием более страшной тайны, тайны которую Фрейд облек в самый спорный, но, вместе с тем и в самый неотменимый миф своей теории, миф об Отце первобытной орды и его убийстве сыновьями.
Речь идёт вовсе не об отцовском запрете на инцест с матерями и сестрами. Здесь логика подозрения даёт свои плоды, чтобы проницательный невротик увидел, что материнский инцест и популярная трактовка Эдипа - всего лишь прикрытие для инцеста с отцом, притом инцеста именно со стороны мальчика. Именно поэтому сыновья убивают отца, именно потому, что смертельная тяга к нему обрекала их на не менее смертоносную войну друг с другом за обладание отцом.
Вынести же более всего невротик не может не сам такой факт инцеста, но именно акт падения его сопровождающий. Иными словами, факт того, что он не просто был подвержен насилию со стороны отца, но он этого желал сам, о чем миф и свидетельствует. Именно замешанность желания самого субъекта в этой грязной интрижке и подвигает невротика создавать защиту от желания как обличителя грехопадения.
Защитным ответом становится создание на месте отца, умерщвленного кастрацией, отца некастрированного, стигматом желания не помеченного. В результате выходит не что иное как Абсолютный полный Другой, Реальный отец, перед лицом которого его изобретатель перманентно и предстает. Однако, в силу парадоксальной логике самого желания, этот отец оказывается тем самым отцом из мифа, - наслаждающимся инцестуозным отцом, от которого желание и закон призваны были сыновей защитить. Наслаждающимся и Абсолютный отец - вот он, подлинный Ад для невротика. Этому отцу присваивается статус мертвеца, ибо в соответствии с проницательной интуицией обсессика наслаждаться могут только мертвые. Этот отец мертвый, но его мертвечина иного происхождения - он умерщвлен не законом желания, но его предельным исполнением, преодолением.
Такой отец, выступающий в виде карающего безжалостного «Супер-Эго» требует непристойного наслаждения, чего субъект и бежит, запрещая себе наслаждаться вовсе. Точнее теперь он наслаждается удержанием желания, прокрастинацией, влекущей существенные, непокрываемые издержки бессмысленного страдания.
Оказываясь на пределе исступления, субъект находит новое решение, - новую защиту в виде отца уже желающего, ибо в силу структуры только между двумя этими регистрами может переключение произойти. Вместо одного мертвеца, на сцене появляется другой, который, на самом деле, оказывается более удобоваримым с точки зрения возможности для субъекта отправлять свое желание и наслаждаться с наименьшими издержками и потерями для себя. Знание Абсолютного Другого несовместимо с наслаждением субъекта, в то время как безголовый отец, не знающий, что он уже мертв, ничего не может ведать и о наслаждении. Это означает, что и относительно желания своего отпрыска он оказывается также не осведомлен, что и приносит облегчение, открывая наслаждению путь.
Рассмотрим это на примере фрейдовского случая "человека-крысы":
После действительной смерти своего отца, мы сталкиваемся с тем, что отец для него всегда являлся мертвым Реальным наслаждающимся отцом, Абсолютным Другим, запрещающим ему вступать в брак, оставляя сына для себя. Это хорошо видно в эпизоде на кладбище, когда пациент приходит в ужас от того, что возле могилы отца что-то пошевелилось. Вспышка тревоги была вызвана тем, что абсолютный неподвижный мертвец мог вдруг таким не оказаться. Он мог бы быть живым мертвецом, то есть не знающим, что он мертв, и, соответственно, желающим. Дойдя предела своей компульсии, в определенный момент, «Крысин» конструирует (опять таки на уровне теории) сцену с ночными визитами своего умершего отца и мастурбацией перед зеркалом на глазах у него. Мы отчётливо видим, как теперь он создает создает в качестве защиты от карающего отцовского Супер-Эго, отца желающего неполного, незнающего, хотя также мёртвого. Мертвым на этот раз он является не потому, что наслаждается но потом у, что он умерщвлен законом, предписывающим от инцестуозного гомосексуального наслаждения отказаться. То есть, как и в случае удвоения желания во фрейдовском мифе, которое в итоге становится желанием сопротивляющимся самому себе, молодой человек создает двух противоречивых мертвецов, где один выступает защитой против другого. При этом, им приходится чередоваться друг с другом в защитной и тревожной ролях играя в своеобразную чехарду.
Именно в двойном самообмане, на путь которого невротик встает, невозможность гомосексуальной позиции и состоит: Сталкиваясь с гомосексуальной достоверностью своего положения, он немедленно выстраивает для себя в качестве антидота страховочную конструкцию (только природа её оказывается в самом своем истоке подрывной, уверенность подрывающая).
И в этом смысле, сама защита невротика в виде запирательства от желания имеет в своей основе глубочайшую истину бытия, но парадоксальным образом основана на изначальной и неизбежной для него ошибке.
Невротик полагает, что желание может быть реализовано, осуществлено исчерпывающим образом, что конечно же грозит смертью самого желания и субъекта, и именно потому выстраивает против него защиты. Именно в этих защитах он его теоретическим способом и реализует. Однако теория, пусть и не приводя к действительной реализации желания, не оказывается без последствий в реальности, ведь в результате удержания, желание все настойчивее возвращает невротика к достоверности своей истины. Обсессивный субъект, отмахиваясь от матримониального гетеросексуального идеала затребуемого реальностью, в итоге отвечает на него, оставляя свое желание с его истиной не замеченными и обойденными вниманием. Он отвечает на требование вторым кругом своего желания, оказываясь тем самым этого требования рабом, обречённым заново и заново выстаивать аналитическую стену теории вокруг своего желания. При этом он делает само свое желание невозможным, именно тем, что к реализации этой невозможности устремлён.
В итоге «Крысин» как бы возвращается к желанию. При этом, не лишне будет вспомнить, что сперва Фрейд рассматривал это навязчивое действие у зеркала в качестве удовлетворительного решения невротического конфликта. И только лишь навязчивое повторение не позволяет его считать удачным изобретением пациента (рабочим рецептом связывания тревоги).
Итак, до определенного момента ребенок имеет дело с желанием матери именно на аналитическом уровне. Наблюдая за поведением и вслушиваясь в речь матери, он чутко и зримо улавливает - здесь что-то происходит помимо слов, помимо жестов и действий, между ними; здесь имеет место какая-то наслаждающаяся непостижимая деятельность, здесь работает машинерия желания. Именно на базе материнского захлестывающего наслаждения, наслаждения "не-всей", и выстраивает ребенок кастрированную позицию отца, который вместо демонстрации полноты могущества, оказывается тем, у кого нет, кто, в общем-то, особенно ни на что не способен.
Единственно, чего ему недостаёт, чтобы в полной мере считаться психоаналитиком, так это понятийного аппарата. В последующем, при выходе из Эдипа и вступлении в латентность субъект разменивает одно знание, знание о наслаждении, на другое, отчужденное знание, не производящее наслаждения, и доступ к аналитическому измерению для него раз и навсегда захлопывается. Новое латентное знание становится основой взрослой одержимости производством и потреблением знания, которую мы с неустранимостью обнаруживаем в самой сердцевине современности. Эти симптоматические действия заключают в себе попытку теоретического схватывания того, что имеет место на уровне желания. Это всегда обнаруживает себя там, где мы пытаемся говорить о трансгрессивных явлениях наподобие революций, священном насилии, освободительном силе сексуальности, самопожертвования, героизма, смерти Бога, конце истории, конце философии, крахе капитала, преодолении телесности, освобождение от оков гендера и проч. мы обнаруживаем свое желание, направленное на анализ желания же. Однако, в отличие от ребенка и, кроме, проходящего (прошедшего) свой анализ взрослого субъекта, доступа к той детской аналитической истине желания ни у кого уже нет. Поэтому все попытки что-то в этих областях найти вместо разрешения симптома загоняют невротика на вершины исступления. Чуткому же наблюдателю они могут указать на сам факт присутствия в этих измышлениях желания. Другими словами, если для совершения фрейдовского скачка и возможности производить аналитический акт, ребенку не хватает соответствующего понятийного аппарата, то взрослому невротику не хватает не только верной терминологии, но и своего рода, присущей ребенку в долатентный период, антенны настроенной на волны желания.
Итак, каждый ребенок в определенный момент оказывается на протоаналитической позиции. Он осваивает аналитический метод подхода к желанию. Но его ошибка расположена там, где он пытается его репарировать за счёт обрывков материнской речи, получаемой им в ответ на его собственные словесные пробросы. Он постоянно пытается исчерпать с помощью фрагментов означающей цепочки (S2) Другого истину этого желания - его непросимволизированный остаток (то, что в терминах Лакана можно выразить как бытие, Реальное, влечение). Раз за разом он локализует объект-причину желания (в лакановской алгебре - объект малое а), набрасывая на него тенеты аналитически добытого знания. Что само по себе является тупиковым путем: желание и его объект бессмысленны, безголовы, и освободить субъекта может лишь признание их таковыми. Они не нуждаются в дефинициях, их судьба - скользить и ускользать, оставляя после себя лишь след недоумения.
Суммируя, какое же отношение имеет психоаналитическое знание к формированию гомосексуальности? Являясь производным от обсессивной операции локализации и удержания желания и его объекта с помощью постоянного воспроизводства теории этого желания, психоанализ таким же точно образом работает с удвоенными виртуализированными структурами психического. Фрейдовская теория и практика поддерживает удвоение инстанции желания, чтобы иметь возможность зайти к неврозу за спину, с той стороны, на которой он и завязан. Он действует в том же месте и тем же образом, что и невроз. И именно этот параллелизм обеспечивает его действенность. Но это означает, что и сам психоанализ разделяет расщепленность своего зиждителя и своего творения. Операция с удвоенным означающим, которая и является самой сердцевиной гомосексуальности обусловливает невозможность психоанализа как практики и несуществование психоаналитика, в качестве символической позиции. Но, с другой стороны, эта удвоенность и невозможность обнаруживают вывернутость психоаналитической позиции вовне и необратимость, неотменимость ее встроенности в публичное поле. Благодаря своей невозможности психоанализ стал реальным политическим фактором, в результате чего гомосексуальное означающее стало означающим не сексуальной ориентации, но политической позиции, политического действия. Именно ввернутость одной невозможности в другую, и порождает эффект подключения субъекта к этой невозможной гомосексуальной позиции на втором круге, во второй степени. Так, с известной долей осторожности, можно утверждать, что гомосексуальность после Фрейда является такой же виртуальной надстройкой (реконструкцией) над гомосексуальностью, если можно так выразиться «исконной», как и фрейдовское бессознательное стало вторым удвоенным термином в метафоре бессознательного как такового. Другими словами, Фрейд переизобрел не только бессознательное, но и гомосексуальность. И дело не в том, что психоанализ ее депетатологизировал, а в том, что он манифестировал невозможность гомосексуальной позиции как таковой. Но что же может быть для невротика более влекомым нежели невозможность, невозможность желания, в истоке своем гомосексуального. Ведь, как было отмечено вначале, невротическая обсессивная позиция проявляющаяся в сопротивлении желанию является родовым признаком современности и её субъкта.