Из "Автобиографии" графа Семена Романовича Воронцова (1796-1797)
Я прибыл сюда (в качестве чрезвычайного и полномочного посла в Лондоне, 1796 г.) при обстоятельствах самых трудных даже для человека искусного и опытного в делах, а тем более для меня, политического новобранца, имевшего от роду за 40 лет: здесь была свежа память о вооруженном нейтралитете, направленном прямо против этой страны, и Англия искала союза с Пруссией, с которой Россия находилась в дурных отношениях.
Надлежало изучать характеры лиц, стоявших во главе управления, а также и тех, кто мог занять их места (вследствие частых перемен министерства); нужно было исследовать различные партии, которые, разделяя страну, имеют одна на другую взаимное воздействие.
Несмотря на трудности, я приложил все старания к изучению этого кажущегося хаоса, в основе которого, однако же, кроется удивительный порядок. Я вменил себе в обязанность основательно ознакомиться с этой своеобразной страной, дабы иметь, при случае, возможность принести пользу моему Отечеству, что и действительно сбылось через шесть лет после моего приезда.
Пруссия, бывшая с нами в очень дурных отношениях и все более и более сближавшаяся с Англией, оказала ей услугу подавлением французской партии в Голландии; связь между этими державами до того усилилась, что после союза, заключенного ими в Лоо, они втайне действовали против нас в Константинополе и в Стокгольме, что имело последствием турецкую и шведскую войны.
Последняя прекратилась по недостатку денег: ибо скупость г. Питта и Берлинского двора, вместе с истощением французских финансов (которое было причиной открытия генеральных штатов, а вслед за тем и революции) не могла доставить покойному шведскому королю (здесь Густав III) столько денег, сколько ему было нужно.
В этом случае достойно особенного примечания, что именно Франция, которая уверяла нас в своей дружбе, выдавала, однако же, Швеции, под рукой, более денег, чем дворы Берлинский и Лондонский. Когда Швеция не могла более продолжать войну, а Пруссия принудила Австрию помириться с Портой, тогда остались только две воюющие стороны: Россия и Турция.
В это время гр. Герцберг (прусский государственный министр) стал убеждать здешнее правительство (английское) присоединиться к Пруссии, чтоб указать Императрице (Екатерине Алексеевне) условия мира, надменно предписав ей возвратить до последней пяди земли, завоеванной от турок, предлагая, в случае, если она отвергнет эти унизительные требования, сообща и явно начать с ней войну.
Со всем этим согласились, и тотчас же Пруссия открыто заключила наступательный и оборонительный союз с Портой и такой же со Швецией. Вышеупомянутые условия мира были предложены нам министрами Пруссии и Англии. У нас смутились, отговаривались, давали уклончивые ответы и не умели заговорить тоном, приличным одной из первых держав в мире.
Это ободрило оба союзные двора; но чтоб играть в более верную игру, они стали заискивать в Стокгольме, побуждая шведского короля возобновить войну, с обещанием значительных денежных пособий от английского короля.
Шведский король был настолько изменчив и безрассуден, что поддался этим внушениям и согласился на все, споря только о подробностях, т.е. требуя более денег, чем предлагал английский посланник Листон, которой хотя и был уполномочен обещать более, но, видя горячность короля, хотел отделаться меньшей суммой.
Так испарялся дымом этот мир (здесь Верельский), заключенный бароном Игельстромом (Осип Андреевич) и за который он получил Андреевскую ленту. Я сообщал все эти сведения и нашему двору, и посланнику нашему в Швеции гр. Штакельбергу (Отто Магнус); но последний, обольщенный любезностями короля, который водил его за нос, ничему не хотел верить и отвечал мне, что мои сообщения лишены всякого основания.
Наконец г. Питт вооружил огромные морские силы: он приказал снарядить 36 линейных кораблей, из которых 8 трёхдечных, 12 фрегатов и столько же бригов и куттеров. Не веря, чтоб он окончательно решился на меру столь крутую, противную действительным интересам его страны, опасную для его популярности, благодаря которой он держался на своем месте, я несколько раз объяснялся с ним со всей смелостью человека, желающего предотвратить несправедливую войну, одинаково пагубную для обеих сторон.
Он отвечал мне уклончиво и ничего незначащими фразами, как человек, решившийся на меру, которую не может оправдать, при всем своем искусстве в диалектике. Я обратился к герцогу Лидскому, тогдашнему статс-секретарю и, найдя его в тех же мыслях, как и г. Питт, высказал ему следующие слова, доселе памятные английскому министерству, часто приводимые и которые, уязвив тогда министерство, вместе с тем приобрели мне (особенно с тех пор, как оба двора помирились) лестное для меня уважение и признательность:
"Коль скоро министерство настолько ослеплено, что готово настаивать (под предлогом сохранения Очакова для Турции, что для Англии не имеет никакого значения) на продолжении бедственной войны, вредной для обеих сторон, то моя обязанность устранить это зло.
Вы, конечно, можете рассчитывать на большинство в обеих палатах; но я настолько уже ознакомился со здешней страной, чтобы знать, что министерство и сам парламент не имеют никакой силы без поддержки графств и независимых собственников, в сущности управляющих страною.
Поэтому я вам объявляю, господин герцог, что я всеми мерами буду стараться, чтоб нация узнала о ваших намерениях, столь противных ее интересам, и я слишком убежден в здравомыслии английского народа, чтоб не надеяться, что громкий голос общественного мнения заставит вас отказаться от несправедливого предприятия".
Он был поражен смелостью и откровенностью моих слов, и я оставил его изумленного и безмолвного. Я посетил вождей оппозиции и, что было еще действеннее, нескольких членов нижней палаты, которых независимый и честный характер пользуется уважением и министерства, и оппозиции, и которые внушают всей стране такое доверие, что по их голосам судят о правоте и полезности всякого дела.
Я объяснил им несправедливость предположенных мер, огромные расходы, которые они повлекут за собою и вред от прекращения торговли с нами, столь необходимой для Англии. Они обещали мне свою поддержку.
Некоторых членов палаты, бывших со мной в дружеских отношениях, я уговорил разъяснить их товарищам безрассудство министров; из числа этих друзей моих, в то время и доселе ко мне расположенных, некоторые оказали мне важные услуги.
Так, между прочими, один только Димсдэйл, сын старого барона, прививавшего оспу покойной Императрице и нынешнему нашему Государю (Павлу Петровичу), склонил в нашу пользу нескольких членов парламента; принадлежа к министерской партии, он перешел на сторону ее противников и примером своим увлек многих других.
Поэтому, когда г. Питт открыто объявил в парламенте, что снаряжаемый флот предназначен против России, что, по его мнению, необходимо положить предел неумеренному ее властолюбию и спасти Оттоманскую империю от погибели, он хотя и добился большинства в палате, но увидел с удивлением, что оппозиция его министерству вдруг усилилась на сто членов против прежнего числа, и он подвергся сильнейшим нападкам многих ораторов.
Он заметил, что некоторые друзья его вышли из палаты, чтоб не подавать голоса против него и не высказаться в его пользу. Это его весьма смутило, а на другой день он пришел еще в дальнейшее замешательство, когда увидел, что число оппонентов возросло, и что он, хотя сохранил еще большинство в палате, но может его лишиться.
Вследствие этого он послал курьера догонять отправленного в Берлин с известием о принятии решительных мер, и в Петербург с нотою, заранее приготовленною по соглашению с Герцбергом: этой нотой оба союзные двора формально объявляли войну России, если она не заключит немедленно мира с Портой и не возвратит ей всего завоеванного в Турецких пределах. Второй курьер прибыл во время в Берлин, чтоб остановить первого и предотвратить последствия дерзкой выходки, на успех которой г. Питт уже не мог надеяться.
Но, оставляя это дело втайне, он рассчитывал запугать наш двор вооружением флота, который стоял на якоре в Портсмуте. Он не прекращал этого вооружения, в надежде, что наш двор откажется от большей части своих требований, а именно от обладания Очаковом.
Я нашел, однако ж, средство узнать обо всех этих обстоятельствах и посылал курьера за курьером в Петербург, советуя не уступать. Но между тем я известился из верного источника, что у нас склонялись на уступки, и что князь Потемкин оказывал более робости, чем кто-либо иной, так что Императрица, говоря об этих делах и упоминая обо мне, сказала: - Только он один мыслит также, как и я.
Этот страх, обуявший князя Потемкина, заставил его склонить наш двор к неловкой мере, которая стоила много денег, растраченных без пользы и довольно смешным образом. Г. Симолин (Иван Матвеевич, наш посол в Париже), вероятно, сам обманутый пресловутым Мирабо, писал, что если заплатить этому человеку и друзьям его в учредительном собрании, то они, своим влиянием, заставят объявить войну Англии.
Деньги были посланы, и Мирабо со своими друзьями проели их без всякой пользы, что следовало предвидеть заранее: ибо в то время национальное или учредительное собрание ничего так не опасалось, как разрыва с Англией.
С моей стороны, дабы скорее разрешить вопрос и принудить г. Питта к разоружению, я велел составить записки, для которых доставлял самые точные и убедительные материалы, с целью доказать нации, что ее влекут к разорению посредством уничтожения ее торговли, и что все это делается ради интересов ей чуждых.
Эти записки были переводимы на английский язык и, по напечатании, рассылаемы мною во все провинции. Они произвели тревогу в мануфактурных городах и между прочими в Норвиче, Уэйкфилде, Лидсе и Манчестере, где произошли митинги и публичные собрания, которых постановления были напечатаны и клонились к подаче прошений Парламенту против действий министерства относительно России.
Другие города готовились последовать этому примеру; из нескольких графств независимые избиратели писали к своим представителям в Парламенте, внушая им отделаться от г. Питта и подавать голоса против него. В Лондоне, на стенах всех домов, простой народ мелом чертил слова: Не хотим войны против России.
В 20-ти и более газетах, выходящих здесь ежедневно, появлялись постоянно статьи, (происходившие хотя негласно от меня) и убедительные для нации, которая со дня на день все сильнее негодовала на министерство, и все это не стоило и 250 фунтов стерлингов нашему двору; но мне и всем чиновникам моей канцелярии оно стоило больших трудов: ибо во все время этой борьбы, с марта месяца до июня, ни я, ни они не знали покоя.
Мы целые ночи писали, а днем бегали во все стороны, и если я мог еще иметь несколько минут отдыха, они не могли: приходилось по ночам разносить в конторы разных газетных редакций статьи, которые должны были появляться в печати на следующий день.
Наконец Питт признал себя побежденным и послал в Россию Фаукнера, с наставлением уступить во всем воле Императрицы. Флот был разоружен, а в Швеции отправлен к Листону курьер для прекращения всех переговоров о субсидии королю, который очень желал взять деньги, и открыто возобновить войну, при поддержке Пруссии и Англии.
Я получил красноречивый рескрипт, в котором меня осыпали похвалами и в награду прислали мне орден Св. Владимира, тогда как я имел уже орден Св. Александра Невского, гораздо старший и более почетный, и прибавили 6 тысяч рублей к моему жалованью, так как я был уже в долгах по горло. Назначив, за год перед тем, такую же прибавку г-ну Симолину (который богаче меня и, не имея детей, жил в стране, где нет такой дороговизны, как здесь), не могли мне в этом отказать.
Это помогло мне уменьшить несколько мои долги, но сполна уплатить их я не мог; ибо вы знаете (здесь условный адресат Ф. В. Ростопчин), что в этой стране, где все было уже так дорого, дороговизна еще усилилась с тех пор, как налоги возросли на 5 миллионов фунтов стерлингов.
Дошло до того, что Берлинский двор, самый скупой изо всех, выдает своему посланнику 18 тысяч прусских талеров в год, и этот министр живет очень скудно и никогда не дает обедов здешним почетным лицам. Поэтому у него и мало друзей.
Между тем французская революция шла своим чередом; король был принужден подчиниться нелепой конституции, отнимавшей всякую власть у главы великой страны. Все предвещало анархию, окончательное падение несчастного короля и вскоре последовавшие ужасы.
Английское министерство безрассудно поверило, что конституционный король на французской земле возможен и, по ограниченности своей власти, будет менее опасен для Англии, чем король вроде Людовика XIV, вследствие чего здесь благоприятствовали вождям конституционной партии.
Императрица желала вовлечь Англию в коалицию, что было невозможно, как по упомянутому сейчас ошибочному образу мыслей министерства, так и по национальному предрассудку англичан, которые, увлекаясь именем свободы, верили, что французы будут счастливы и спокойны, и оставят все прочие народы в покое.
Это убеждение простиралось до того, что здесь смотрели на императора и на короля прусского как на тиранов, желавших поработить свободную нацию и силою навязать ей ненавистное правительство. Такое мнение было нелепо, но оно укоренилось, и если бы даже министерство придерживалось более здравых и ясных воззрений, то оно оказалось бы, тем не менее, невластным преодолеть всеобщее желание сохранять мир с Францией.
Итак, в это время невозможно было достигнуть того, чего хотела Императрица, которой здешнее министерство не любило, а меня, ее посланника, еще менее, вследствие борьбы моей с ним в 1795 году. Но я предвидел по ходу французских дел, что они неизбежно доведут до разрыва между Францией и Англией, и что в таком случае последняя сочтет за счастье иметь Россию союзницей.
Мне оставалось приобрести личное доверие министерства, и это удалось мне единственно верным путем, т. е. благодаря моей откровенности. Лорд Гренвиль сменил герцога Лидского в департаменте иностранных дел.
Я мало знал его лично; но мне было известно, что, не смотря на его тесную дружбу и родственную связь с г. Питтом, его двоюродным братом, он один во всем совете (где заседал в качестве статс-секретаря внутренних дел) постоянно противился разрыву с Россией, о чем я даже извещал в то время наш двор.
Мы мало-помалу познакомились ближе, и однажды, когда мы разговаривали об Англии и разделяющих ее партиях, я сказал ему, что нахожу эти разногласия благотворными: ибо одна партия наблюдает за другой и заставляет ее вести себя осторожно; что в противном случае Англия потерпела бы великий ущерб, и правительство пало бы от всеобщей небрежности. Он отвечал мне с улыбкою: - Вы говорите как приверженец оппозиции.
Я возразил, что он меня не знает; что я не придерживаюсь никакой партии, кроме партии моего Отечества; что я Русский, и только Русский; что для меня совершенно все равно, двоюродный брат ли и друг его Уильям Питт, или Чарльз Фокс, управляет этой страной, лишь бы управлял ею человек, желающий поддержать доброе согласие между Англией и Россией, и что всякое лицо, руководимое этим желанием, столь мудрым и основанным на истинных интересах и благе обоих государств, всегда найдет во мне самого усердного сотрудника в таком добром деле; что же я сделал в прошедшем году, понуждаемый обстоятельствами, то он и сам сделал бы на моем месте.
Он взял меня за руку, сказал мне, что я прав и что я в нем найду желаемого мною сотрудника. С тех пор он всегда оказывал мне полное доверие, и это дало мне возможность часто говорить ему о необходимости разрыва с Францией. Он долго не соглашался со мной, но потом должен был сознаться, что министерство, наконец, убедилось в этой необходимости, прибавив, что нация еще не расположена к такому разрыву, что было действительно, правда.
Заметно было, однако ж, что удобная минута приближалась; но наш двор, который то и дело понуждал меня вовлечь Англию в войну, не видел трудностей, какие здесь были. Я старался успокоить его и проповедовал терпение, обещая, что его желание скоро исполнится.
Гибель французского короля признана была неизбежной, коль скоро мы узнали, что его будут судить, и ужас, внушаемый английской нации всяким убийством, должен был произвести поворот в общественном мнении и направить его против гнусной французской республики.
Это действительно произошло, а как министерство воспользовалось такой переменой для разных придирок в ущерб французам, придирок умышленных и сопряженных с частыми нарушениями торгового договора, и как после казни короля министру республики, г. Шовелену, воспрещено было являться ко двору, то республика не замедлила объявить войну Англии. Мне тотчас прислали полномочие для заключения двух конвенций.
Они были готовы в четыре дня, и у нас остались очень довольны моим усердием; здесь же противники этой войны меня обвиняли и доныне обвиняют в подстрекательстве, вовлекшем страну в бедствия войны.
#librapress