Смерть, подобно ободу колеса, скрепляет спицы и позволяет телеге ехать дальше по грязи и канавам. И мы отправляемся в путешествие к большой воде, которая начинается с нашего берега, но ничем другим не заканчивается. Девушка с мундштуком часто говорила, что она родом из тех краев, где другие оканчивают свой путь. Ее слушали с рассеянным интересом, поскольку каждый боролся с режущим по коже холодом. Она одна разгуливала в вечернем платье среди людей, закутанных в звериные шкуры. Казалось, ее вполне согревает дым сигареты.
— И тебе правда не холодно?
— Я выросла здесь. Мой город — за той горой, только сейчас мы не сможем туда заехать, слишком много поклажи. Мы там не обращаем внимания на лопнувшие батареи, из которых лезет лед. А детям рассказывают сказки, и тогда они засыпают с улыбкой.
— Неужели не было таких, кто замерзал насмерть?
— Почему же? На самом деле, таких большинство. К рутине относятся с равнодушием, а нашей рутиной были окоченевшие трупы, у которых не гнулись пальцы. Мы, как умели, воздавали им почести и провожали в страну, где и они научатся быть равнодушными к холоду. Однажды умерла моя сестра. Она была очень похожа на меня, и в то утро я думала, что мне приснился кошмарный сон, что это мое сердце перестало биться. Вместе с тем, в ней я видела ту ежедневную жертву, которую наш город приносит северным ветрам. По давнему обычаю, похоронить ее должен был тот, кто обнаружил. Это была я.
Мы никогда не закапываем наших мертвецов в землю, поскольку промерзлую почву не берет ни одна кирка. И мы не сжигаем их, ведь костры нужны для отопления наших однокомнатных квартирок, а греться у такого костра — кощунство. Поэтому мы сбрасывали их в воду. Я уже говорила, что подле нашего города плещется большая вода, которую мороз не может сковать даже самым яростным и неистовым ветром.
Я положила свою сестру, выглядевшую, словно кукла, на одеяло и потащила ее вниз по улицам. Когда люди в окнах домов замечали меня, они поспешно задергивали шторы. Это мое личное горе, моя личная потеря, но столкнуться с ней может каждый. Сегодня я — завтра кто-либо из них. Мне было легко тащить ее по накатанной снежной дороге.
В наших краях всякий обязан уметь хоронить ближнего. Мы проходим это в школе, во втором классе, сразу после закона Божьего и перед органической химией. Вы там в своих вспотевших мегаполисах считаете, что тело усопшего начинает гнить, и черви вползают в его брюхо. У нас совсем иначе. У нас нет мертвых, у нас есть уснувшие. И когда мама сказала мне, что мой дядя уснул, я поняла, что он не умер, просто увидимся мы с ним в городе на том берегу большой воды, когда и я отправлюсь в плавание. И он будет в том же теле.
Мы не меняемся, покуда дрейфуем по большой воде, однако приближение к ней, особенно с уснувшей родной сестрой, замотанной в куцее шерстяное одеяло, что-то меняет в голове. Вроде щелчка, и обратно шестеренки уже не крутятся: что-то мешает взглянуть на жизнь так же, как вчера.
Я встала перед ней на колени, подняла и нежно опустила в жадную воду. Волны забирали ее себе.
— Мы вышли из праха и в прах обратимся. Большая вода радушно встретит и обнимет каждого, кого встретит, и этой встречи миновать нельзя. Забывая о мелочах, я запомню главное: что ты была моей сестрой, а могла быть братом, или другом, или врагом. Но сейчас это не имеет значения. Я остаюсь на берегу и смотрю на надвигающуюся зиму. Пусть она хорошо примет тебя, и в том краю ты найдешь то, что искала. На нашем берегу нет ответов, но есть много глупых вопросов. И вот ты, в лучшем платье, покидаешь наш город, но никогда ты не покинешь наше опустошенное сердце и нашу многострадальную память. Будь счастлива.
Я взяла из дома еще кое-что. Это тоже часть обряда. Я поставила на пирс бутылку вина и взяла в руки кусочек сырого мяса. Я проглотила его и запила вином.
— И так в жизни мы живем в плоти и воплощаем дух. И так в жизни мы принимаем яд времени и знания, опьяняющий и согревающий в дикую стужу. Тело и душа, сплетенные паутиной. Человек и тень его, становящаяся все длиннее на излете дня. Все, что ты съел, человек, ты унес с собой. Все, что ты воплотил, человек, ты оставил нам. И пусть в том краю тебя не осудят.
— Не отринет тебя Бог. — добавила я и, повернувшись спиной, сказала еще — Большая вода ждет.
Так мы расстаемся с любимыми. И со случайными прохожими. Однажды я увидела незнакомца, замерзшего в переулке, и я оттащила его к воде и проводила не хуже, чем сестру. Ибо теперь они равны.
— И ты не скучаешь?
— Скучаю. Но не тоскую, ведь я помню о грядущей встрече и воссоединении. Когда я возвращалась, шел снег.
* * *
Мы восхищались ее способностью не замечать холод. Она прогуливалась по занесенным снегом полям, как по парку. Ледяной северный ветер насквозь продувал наши худые одежды. Мы жались к кострам, пока она ходила неподалеку в легком платье для коктейльной вечеринки.
Некоторые просили потрогать ее руки. Она не запрещала. Говорили, что она вся холодная, как окоченевший труп. То есть, даже если она не чувствует мороз, то его точно чувствует ее тело.
Ее кожа приобрела сероватый оттенок. Странно, что из-за обморожения у нее не отламывались пальцы.
Как-то раз, когда она приблизилась к нашему костерку, мы спросили, почему она не мерзнет.
— Внутренний огонь. — ответила она — Я научилась сохранять тепло. Нужна очень сильная воля, очень большое напряжение. Тогда холод оседает на одежде и не проникает внутрь. Мое тело — жестяная банка, которой прикрыли пламя ядерного взрыва.
— Почему ты не гаснешь на ветру?
— Чтобы горел огонь, ему нужны три компонента: температура, кислород и топливо. Температура — это моя раскаленная душа. Кислород — это моя освежающая свобода. А топливо… — она обвела взглядом нас, сгрудившихся вокруг тлеющих углей. — Топлива здесь тоже в избытке.
* * *
— Если хочешь избавиться от чего-то навсегда, то из жизни придется вырывать несколько страниц, так как написанное отпечатается на других листах. — произнесла Медея, глядя, как девочка со слезами разрывает свой дневник и подбрасывает листы в догорающий костер.
Медея обошла девушку и встала у нее за спиной. Снег под ее каблуками хрустел тихо и вкрадчиво, не так, как у остальных людей.
— Почему ты плачешь?
Девушка не отвечала. Ее била сильная дрожь от озноба. Трясущимися руками она вырывала по нескольку листов за раз из красивого ежедневника с кожаной обложкой. Когда-то эта книга была прекрасна. Ей можно было хвастаться перед подружками. Но теперь страницы за секунды сгорали в покрытой сажей бочке.
— Знаешь, сначала сжигали газеты. Огонь слизывал рожи политиков и олигархов с первой полосы. Потом в огонь отправились умные книги. Мне было искренне жаль, и я помянула книжный геноцид доброй флягой коньяка. И вот сегодня я впервые увидела, что кто-то сжигает свой дневник. Тебе, должно быть, очень холодно.
— Оставь меня. Ледяная ведьма. Мы умираем, а ты издеваешься.
— Я родилась на севере. Я выросла на севере. В этом моя вина? В том, что ваши морозы для меня — бодрящая оттепель?
— Ты равнодушна. У тебя сердце, покрытое ледяной коркой.
Девушка не выдержала и бросила в огонь остатки книжки. Ее замерзшие ладони жадно впитывали остатки тепла. Медея покачала головой и села на обледеневшую парковую скамью рядом с костром.
— Ты знаешь, что такое Февральская Метель Душ?
— Нет.
— Северный ветер пронизывает людей насквозь. Он вырывает у них что-то важное. Иногда идешь и не понимаешь, что это падает с неба: то ли звезды, то ли снег. Снежинки тают и растворяются, но при этом светятся изнутри. Берешь эти снежные души в руки, дышишь на них — и они тают, бегут проточной водой. В метель я шагала прямо по душам, и они скрипели под ногами. Великая метель.
Девушка присела и прислонилась к остывающей бочке. Страниц дневника хватило совсем ненадолго. Истории о влюбленностях, великие мысли и повседневные дела не смогли обогреть ее. Девушка постепенно погружалась в сон.
Медея распростерла над ней руку и произнесла:
— Отдайся северному ветру. Отрекись от всего, что держало тебя здесь. Пусть великая метель обнимет тебя и успокоит жар.
* * *
Она возвращалась домой, неуверенно шагая по скользкой дорожке. Домой, где ее ждали обледеневшие окна, вымороженная комната и постель с пустым пододеяльником. Трубы и батареи давно полопались. Она умывалась колючим снегом с подоконника.
Медея допила бутылку виски и зашвырнула ее в сугроб. Она выпила немало, но еще помнила, что ей надо дойти до квартиры. Хотя маршрут выбрала странный: через футбольное поле мимо занесенной снегом школы. Можно было срезать и попасть домой минут на десять раньше, но ей вдруг принципиально понадобилось вернуться той же дорогой, что привела ее сюда.
Из школы доносился плач, с первого этажа. Медея пошла к нему. Осталось совсем мало людей. Почти никто не пережил холод. Предложение Черного Человека казалось не самым плохим вариантом. Пустой мир, обреченный на смерть, — стоило ли за него бороться?
Быть может, впереди сидел последний человек на земле. Боролся с холодом, не понимая, что его усилия заранее лишены смысла. Медея вынула из сумочки мундштук и зажигалку. Она закурила и в нерешительности остановилась возле двери. Столько людей умерло на ее глазах. И вот ей предстояло проводить в последний путь последнего выжившего. Медея чувствовала, что никого другого не осталось. Сейчас она погасит последний дрожащий огонек, и мир погрузится в черноту полярной ночи.
Внутри тоже было очень холодно. Медея медленно шла по коридору. Плач уже совсем близко.
За поворотом она нашла мужчину и женщину. Два окоченевших трупа, вцепившихся друг в друга. Как мало это было похоже на спокойные объятия. Эта пара слишком сильно боролась, слишком цеплялась. И вот сейчас точно также за них хватается умирающий от холода ребенок. Сколько этому мальчику? Года четыре не больше.
Медея приволокла стул из класса неподалеку и уселась перед этой семьей. Двое из них уже стали изваяниями и отдались вечности. Третья жизнь угасала от слабости в предсмертном бреду. Медея затягивалась сигаретой и внимательно смотрела, как затихает ребенок. Она выпускала дым, а он — небольшое облачко пара. С последним выдохом из его тела вырвется душа.
Она бы могла развести костер, обогреть его, дать ему замерзшего мяса из консервной банки. Но зачем? Зачем бороться за жизнь, которая не познает ничего, кроме страданий? Медея долго думала над заключительными словами. Она сказала так:
— Знаешь, наверно, я действительно смерть, раз пережила всех остальных. Как тот солдат, который вдруг приходит в себя на поле боя, усеянном трупами. Он уцелел один из полка. Есть в этом что-то неправильное, да? Ты начинаешь стесняться, стыдиться того, что смерть не забрала тебя наравне со всеми. Ты не будешь мучиться, ты останешься подле своих родителей. А я пойду домой пить холодную водку, чтобы охрипшим голосом орать, отпугивая единочество.
Медея скрестила ноги и выбросила окурок в снег. К счастью, в ее ридикюле осталась маленькая, почти игрушечная бутылочка виски. Ровно на один глоток.
— Знаешь, я могла бы отвернуться и уйти. Но, думаешь, это бы меня извиняло? Лучше уж я буду сидеть здесь. Впитывать каждый стон умирающей жизни. Я буду той, кто выпьет за тебя и твоих родителей и проводит вас в последний путь.
Медея выпила весь свой виски:
— Я не знаю, что сказать. Да и для кого теперь говорить? Мне совестно, что я осталась. Только я. Чертова я…
***
Дома ее встретил господин в черном фраке и котелке:
— Этот мир опустел.
— Но ведь есть другие миры…
— И тебе не страшно там появляться?
— Я похоронила собственную сестру. Теперь я могу похоронить всю вселенную. Ведь все равно я останусь единока. Единочество… Это когда ты даже умереть со всеми не можешь. Когда тебя не примет даже безымянная сестринская могила!
— Ты идешь?
— Да. Я пьяна. Ведь есть где-то мир, где она жива?
— Я проведу тебя туда, когда ты закончишь работу.
— Тогда дай мне время.