- Есть, вашбродие! Сыскал! Тута она!
Казак, стоящий в воде по плечи, замахал руками, и ещё двое скинув одежду и оставшись в одних подштанниках, полезли в воду – прозрачную и тёплую, как парное молоко. Первый казак зашёл поглубже и, погрузившись с головой, привязывал к передку телеги брошенный с берега аркан. Привязал, вынырнул, отфыркиваясь, как тюлень. Его товарищи повторили эту операцию ещё с двумя арканами – каждый другим концом был закреплён на луке седла низкорослой степной лошадки.
- Можно!
Башкиры потянули поводья, арканы натянулись, задрожали, завибрировали разбрасывая веера брызг.
- Пошла, робяты! Навались!
Казачки, ухнув, налегли на невидимый ещё, воз. Вода у берега заклубилась илом, и телега, медленно поползла наружу. наружу. Потоки мутной воды и тины стекали с неё, позади тянулась борода наросших водорослей и тины.
Я смотрел, не дыша. Почти один-в-один повторялась картинка из далёкого 2022-го года, когда эту же самую телегу вытягивали на берег. Правда, место лошадей занял тогда круто тюнингованный УАЗ, а в воде плескались не казачки, а ребята из поискового отряда моего старого друга Толика…
....или – не эту же самую телегу? Ведь если подумать: раз мы вытащили её из воды сейчас – откуда ей будет взяться в том же самом озере в двадцать первом веке? Неоткуда – разве что, мы с Ростовцевым прямо сейчас передумаем и загоним её обратно…
От осознания творящихся прямо сейчас, на моих глазах, временных парадоксов, голова шла кругом.
Телегу вытащили из воды и поставили на сухом месте. Казачки ждали разрешения расшпиливать груз – Ростовцев же команды не подавал, выжидающе смотря на меня. Я подошёл поближе и провёл рукой по мокрой рогоже. Всё правильно - три тюка и два деревянных ящика, только доски, из которых они сколочены, не успела ещё почернеть и пропитаться насквозь илом.
В тот раз прикрывающая поклажу рогожа в какую-то неопределённую корку, пропитавшись за двести с лишним лет насквозь илом и затвердев, и корку эту можно было с лёгкостью отламывать большими кусками. Теперь же её пришлось вспарывать ножом, как и стягивающие тюки лыковые верёвки.
А это что? Ну, точно – поверх одного из тюков лежит облепленный тиной французский кавалерийский карабин. Я взял его, повертел в руках - вполне исправный, только вытряхнуть воду из ствола да очистить от ила – и хоть сейчас стрелять. И даже батарейный замок тот самый, с клеймом Льежской оружейной мануфактуры и цифрами «1808».
Вот уж действительно – самое что ни на есть натуральное дежа вю!
Я ни на секунду не сомневался, что увижу, когда взрежу покрывающий крайний тюк полиэтилен и прорезиненную ткань. И не ошибся, конечно – вот они, три тома с «Войной и миром» из того самого четырнадцатитомного собрания сочинений, что я рассматривал в библиотеке. Четвёртый том – у меня в седельном чемодане, а остальные, надо полагать, сгорели вместе с прочими сокровищами мысли во французском фуражирском обозе.
Гжегош наблюдал за происходящим с кислым выражением на физиономии.
- Знаешь, когда я тебя раскусил? – спросил он неожиданно. - В тот предновогодний вечер, ещё в двадцатом веке, когда ты спел «Двоюродную речь».
Я удивлённо покосился на поляка.
- Да, это я, пожалуй, прокололся, песенка совсем из других времён. Но неужели она была известна и у вас, в Польше?
Он пожал плечами.
- Нет, конечно. Я-то слышал её на одном из фестивалей по наполеонике – ваши пели, кажется, из Московского драгунского полка – ну и запомнил. А в СССР, да ещё и в конце семидесятых, такую песню вообще не могли сочинить. Разве что, какой-нибудь диссидент. Длячьего тебе вообще пришло в голову её петь?
Я пожал плечами.
- Ну… не знаю. Может, тебе хотел сделать приятное?
Гжегош промолчал. Взял одну из книг – это оказалась какая-то монография по истории войны 1812-1813-х годов, рассеянно пролистал и бросил на распотрошённый тюк.
- А вообще, если хочешь знать – всё это вьелке кламстфо… одно сплошное враньё. Я брадзо думал, и теперь уверен – те, кто забросили сюда нас с тобой сюда, играют в какие-то свои игры, и на нашу историю в любом её варианте им наплевать…
Гжегош опять разволновался и то мешал русскую речь с польской, то переходил на почти безупречный московский говор.
- …то есть, не наплевать, конечно, они именно ею и занимаются, но только с какими-то своими, нечеловеческими целями.
- Нечеловеческими? – я внимательно посмотрел на собеседника. – Вот, даже, как!
- Так есть!! – казалось, тема уже дано не давала моему собеседнику покоя – и вот, наконец, о получил возможность выплеснуть её наружу. Пусть и в разговоре с недавним врагом. – - Чужие они, на певно…. точно! Длячьего – не могу повьежджачь… не могу сказать, но брадзо уверен. Не люди это, а мы для них – лабораторные мыши…
Я медленно кивнул. То, что говорил сейчас поляк, и мне не давало покоя - с тех пор как я стал сопоставлять и пытаться уложить в более-менее цельную картину все обнаруженные в этом времени нестыковки. Безуспешно, надо сказать, пытался – паззл никак не хотел складываться. Впрочем, оно и не удивительно: то, что я успел здесь увидеть не более, чем малая часть общей грандиозной картины, окинуть которую взглядом мне не суждено. Интернета, телевидения здесь нет и в помине, газет ы с журналами – по пальцам пересчитать, да и выходят они с большим запозданием. Так что, единственным источником информации остаются слухи, и судить по ним об имеющихся анахронизмах и прочих расхождениях временных линий – занятие неблагодарное до крайности. Однако – ничего другого мне не остаётся, если я не хочу и дальше оставаться послушной марионеткой в руках неведомых хроно-экспериментаторов.
Я нащупал в кармане медальон Гжегоша, единственное, зримое, осязаемое доказательство существования кукловодов. Если, конечно, не считать самого этого мира – такого знакомого… и такого чужого.
«…сходить, что ли, за манеркой - вроде, в ней ещё осталось что-то на донышке? А то ведь от этих дел, ежели вовремя не выпить – так и спятить можно…
- С поляком-то вашим как собираетесь поступить? – осведомился Ростовцев. – С прочими пленным его отправить в тыл – так ведь пропадёт, непривычный он к нынешней жизни, да ещё и в неволе. Не вешать же, в самом деле!
После того, как тюки с ящиками вскрыли, осмотрели тщательнейшим образом, поручик велел отдыхать и варить кашу. На моё робкое предложение – покончить с опасной находкой так же, как покончили с «библиотечным» обозом, - он ответил категорическим отказом.
- Я много думал о ваших словах, Никита Витальич, сказал он. – И больше прежней ошибки не повторю. Сгорели те книги – и сгорели, Бог с ними. А эти я велю заново увязать и отправлю с надёжными людьми к батюшке в воронежское имение. Даст Бог – вернусь с войны, выйду в отставку, уеду в имение. Засяду у камина - и полистаю ваши книжицы, почитаю про грядущее житьё-бытьё. Тогда и решим, как с ними поступить.
- Решим? – я сощурился.
- Надеюсь, вы не собираетесь лишите меня удовольствия наслаждаться вашим обществом? Вот кстати, и товарищ ваш – непременно гусар… будет. Ежели доживёт, конечно.
Он кивнул на Рафика, который в компании трёх сумцев перебирал польские трофеи.
- Так ведь и вас тоже могут убить! - не сдавался я. - Война всё же, всякое может случиться – как тогда с книгами? Или вы намерены жить вечно?
Слова «вперёд, обезьяны!», которыми предварял эту знаменитую фразу безвестный взводный сержант в 1918-м году[1], я благоразумно опустил. Как и не стал упоминать о портрете полковника от кавалерии Ростовцева - зримом, весомом доказательстве того, что ни смерть на этой войне, ни скорая отставка поручику не грозят. А ведь он так и стоит за шкафом, в ДК…
«…да нет же, какой ещё портрет? Одно только знакомство со мной вполне может заставить всю дальнейшую жизнь Ростовцева свернуть совсем в другую колею – и вовсе не обязательно, что колея эта закончится в 1854-м году близ крымской Балаклавы…»
- На всё воля божья. – ответил поручик. – Убьют – значит планида у меня такая. Вы тогда книги заберёте, и уж поступайте с ними по своему разумению, я батюшке специально отпишусь, чтобы препятствий вам не винил…
Мы с Ростовцевым сидели в тенёчке, на поваленном стволе ивы, и наблюдали, как казачки ладят из ремешков да верёвочек упряжь. В телегу с книгами решено было запрячь двух из трёх трофейных уланских лошадей; третья, принадлежавшая Гжегошу, пощипывала травку в сторонке. Сам поляк сидел на пеньке под присмотром приставленного к нему сумца. Я отметил, что при своих двадцати двух годах выглядит он сейчас как бы не на тридцать с гаком – похоже, сокрушительная неудача вместе с общей неопределённостью положения крепко его прибили…
- Что делать, спрашиваете? – я сорвал травинку и поковырял ею в зубах. – Пожалуй, отпущу. Я же обещал отпустить, если покажет, где спрятаны книги, верно? Ну вот, он и показал.
- Всё, что было при нём из грядущих времён мы изъяли. Пусть забирает коня и саблю, и едет, куда глаза глядят, на все четыре стороны. Ежели не дурак – к армии возвращаться не станет.
- А не опасаетесь, что язык станет распускать? – сощурился Ростовцев. – Книг у него нет, но, как я понял. Историю он хорошо знает и много чего может рассказать… коли найдутся желающие слушать.
- То-то ж и оно – если найдутся! Вспомните себя, скажем, месяц назад: расскажи вам кто-то подобную историю, не предъявив в качестве доказательства хотя бы половинку того учебника истории, что у вас в саквах?
Ростовцев хмыкнул.
– Решил бы, что он сбежал из дома скорби. Потому как в здравом уме такого не придумаешь, даже с перепоя…
- Вот и я о чём. Будет болтать – либо скрутят, как буйного, либо вовсе пристукнут, чтобы не возиться.
Мы помолчали. За невесёлыми мыслями я сгрыз травинку уже до половины.
- А не пожалеете потом, Никита Витальич? Вражина ведь лютый!
Я выплюнул остатки «зубочистки» и сорвал новую.
- Врать не буду, самого грызёт червячок. Но что-то подсказывает, что мы с ним ещё встретимся: слишком уж запутанная получилась история, и без Гжегоша мне в ней, похоже, не разобраться…
- Ну, воля ваша. – Ростовцев поднялся. - Как в народе говорят: «хозяин – барин. Хочет - живёт, хочет – удавится.» Отпускайте с Богом своего ляха, и поехали…
- В Бобрищи? – уточнил я.
- Сначала туда. Но задерживаться на этот раз не будем – условимся с Антипом о совместных действиях, оставим там с казачками ещё и башкир – и назад, к Сеславину. Думаю, уговорить его устроить здесь основную базу отряда. Место-то, поди, удобное: и тракт неподалёку, и мужички к нам по-доброму настроены, всегда помочь готовы. К тому же, французы о нём не знают, а которые знали – те уже ничего не расскажут. Да и агрегат этот самоходный не раз ещё нам сгодится, Никита Витальич!
- А всё же я не понимаю, почему ты меня отпускаешь. – сказал Гжегош, подтягивая подпругу. Видимо, поляк уверовал-таки что в последний момент никто не будет ни вздёргивать его, ни отправлять с очередным обозом пленных за Урал, успокоился и перестал уснащать свою речь польскими оборотами. – Я ведь тебе враг, ты послан меня остановить, разве нет?
Я пожал плечами.
- Вот и Ростовцев удивлялся. Но ему-то не объяснить, что никакой ты мне не враг, а такая же марионетка, и кто дёргает за ниточки – нам сие неизвестно, ни тебе, ни мне. А узнать очень хочется, и сделать это вдвоём, пусть и действуя порознь – куда больше шансов. То до того, что ты задумал помогать Наполеону – в моих глазах это никакое не преступление. Во-первых, ты поляк и по другому поступить никак не мог а во вторых…
Я слегка замялся, не зная, стоит ли говорить то, что я собрался.
«…пожалуй, стоит…»
- А во вторых, не уверен, что помощь Наполеону – особенно теперь, после Бородина и неизбежного разложения Великой Армии в Москве – пойдёт России во вред. Если предположить, что историю нашего с тобой мира это никак не затронет, и можно не церемониться – то подобные изменения будут направлены только против…. ну, да ты сам знаешь, против кого.
- «Англичанка гадит»? – ехидно ухмыльнулся Гжегош. – Вы, москали, не меняетесь…
Всё-таки он превосходно знал историю, в том числе, и нашу. Да и в плане литературы не сильно отставал – сумел же с ходу опознать покойника Булгарина и понять, что можно от того ожидать…
- И, кстати,- он закончил подтягивать подпругу и взялся запряжки на путлищах[2], - с чего ты взял, Никита, что я, даже если и узнаю, поделюсь с тобой?
- А куда ты денешься? Кто бы ни были наши кукловоды – сила за ними громадная, я даже вообразить боюсь – насколько. А значит, вдвоём с них спросить сподручнее будет, не находишь?
- Вдвоём... – поляк покачал головой. – Если всё так, как ты говоришь – то тут, что вдвоём, что вдвадцатером, значения не играет.
- Не имеет.
- Что? – удивился он.
- Говорят либо «роли не играет», либо «значения не имеет». Русский тебе ещё учить и учить, ясновельможный пан…
- Ничего, и так сойдёт. – ухмыльнулся Гжегош. – если смешивать русские слова с польскими, и при этом выдавать себя за сбежавшего из Сибири потомка польских ссыльнопоселенцев – проглотят и не подавятся. Я уже пробовал. Опять же, при необходимости можно перейти на скверный французский. Тебе, Никита, в плане языка, как бы не тяжелее придётся!
Я пожал плечами и отвернулся. Солнце стояло над озерком почти в зените – полдень. Жаркий, почти летний сентябрьский полдень 1812-го года…
- О способах связи, как я понимаю, договариваться не будем? – спросил Гжегош.
- Как ты себе это представляешь? – удивился я. – Писать на востребование на Главпочтамт? Так в Москве еще неизвестно, есть он или нет. А если бы и был – то его скоро спалят вместе со всем прочим. Что до Петербурга – то ещё неизвестно, когда я там окажусь… и окажусь ли вообще.
- Я слышал, как твой поручик упоминал о родительском имении – где-то под Ростовом, кажется? Вполне можно туда писать, если будет необходимость.
- Разумно. - согласился я и назвал Гжегошу деревню, где располагалось имение Ростовцевых. – Только эта связь будет односторонней – я-то не знаю, куда тебе писать в случае чего.
- А я и сам этого не знаю. – хохотнул поляк. – Может, в Варшаву, может, в Париж, а может и вовсе в Филадельфию. Обещаю в первом же письме указать обратный адрес.
Он поправил вальтрап – уланский, тёмно-синий, с красно-золотой каймой – и легко, не касаясь стремян, взлетел в седло. Ножны сабли при этом звякнули о стремя.
- Ну, до видзенья, хлопаки! - Он махнул рукой мне, потом Рафику. Армянин, не понимавший моего решения отпустить пленника, отвернулся, старательно сделав вид, что ничего не заметил. - Остальным нашим передайте привет - и непременно скажите, что я не пшепрашам… не прошу извинения за своё предательство… или как они там его восприняли. У каждого здесь своя правда и своя война – и она только начинается!
Он повернул кобылу – та громко всхрапнула, и мотнула гривой, – и пустил её вскачь по лесной тропе. Я проводил его взглядом, повернулся, и пошёл к телеге, возле которой суетились казачки и стояли, привязанные, наши с Рафиком и Ростовцевым кони.
В одном Гжегош прав: всё ещё только начинается…
Москва, февраль-март 2022 г.
[1] Эпиграф к книге Р. Хайнлайна «Звёздная пехота».
[2] Часть конской амуниции. Ременные петли, на которых висят стремена.