22
Он прервал свою речь, затем вновь прислушался и опять с восторгом произнес:
— Ведь вся эта поэзия и музыка действительно народные, созданные в муках и страданиях. Вот вдумайтесь в такие слова: «Я умираю, замучен в оковах, проживший свой маленький век». И еще более чувствительное: «Уголь воркутинских шахт кровью весь облит». Записать бы этот концерт на пластинку и послушать потом, лет так через десять, совершенно свободным человеком. Да, тут невольно вспомнишь Пушкина: «Мечты, мечты, где ваша сладость?»
Когда не было по вечерам таких концертов, мы с Козловским бродили по зоне лагеря, заглядывая иногда в соседние бараки. Однажды мы зашли в один из бараком и оказались свидетелями неожиданной трагедии. Внезапно в барак вбежал Митька Яшин. Он был крайне возбужден: глаза его горели, как у хищного зверя. Искаженное от гнева лицо выражало решительность и злобу. Как только он вошел в барак, сразу направился к татарину по имени Абакар, возглавлявшему бригаду бетонщиков. Этот бригадир часто изуверски избивал членов своей бригады. Нередко после его побоев заключенные оказывались в больнице. Татарину эти выходки прощались начальством лишь по той причине, что его бригада выполняла две нормы в день. Приблизившись к Абакару, сидевшему на койке, Яшин в грубой форме попросил у него закурить. Татарин, ругаясь, угрожающе поднялся с места. Никто не успел понять, что происходит, как Яшин выхватил нож и ударил Абакара в грудь.
— Вот тебе, псина, получай! — злобно выкрикнул он и с окровавленным ножом бросился на выход.
Ты зарезал меня, гад, — как бы проклиная его, в смертельной агонии пробормотал Абакар и упал мертвым на пол.
Яшин пришел на вахту к надзирателям и бросил окровавленный нож к их ногам.
— Я запорол сейчас двух бригадиров, — спокойно проговорил он. — Сажайте теперь меня в изолятор...
Оказалось, что до Абакара он совершил убийство еще одного бригадира. Яшина вскоре увезли из лагеря, и об его дальнейшей судьбе мы ничего больше не узнали...
После первого месяца нашего пребывания в лагере и бригаде монтажников, где я работал вместе с Козловским, мы получили по пятьдесят рублей. В лагере был продуктовый ларек, и мы впервые за долгие месяцы голодовки наелись вдоволь хлеба. В течение одного дня я съел пять килограммов, не считая лагерного пайка в восемьсот граммов. Козловский тоже не отставал от меня, поспешно глотая пережеванное, он с удовольствием приговаривал:
— И действительно, нет слаще тюремного хлеба. Ведь ничего подобного я не ел с таким аппетитом за всю свою жизнь. Такого наслаждения я, кажется, никогда не испытывал. Невольно забудешь про все на свете, кроме собственного желудка...
Прошло два года пребывания в этом лагере. Несмотря на тяжкий каторжный труд, мы практически не голодали. Казалось, предсказание Козловского по поводу сносных условий жизни сбывалось. Но однажды в моей судьбе все круто изменилось. Был теплый осенний вечер. Я вышел из барака и вдруг увидел журавлей. Они летели совсем низко, и их громкое «курлы-курлы» разносилось по всему лагерю. Журавли, наверное, искали место для ночлега ... Не знаю, какая буря случилась в моей душе, но мне вдруг захотелось подольше не упускать их из виду. По моим щекам катились слезы. Я смотрел на них, и мне казалось, что они искали меня, чтобы поднять на своих крыльях и унести в родные места... Я взобрался по лестнице под крышу цеха и смотрел на них до тех пор, пока они полностью не скрылись в контурах темнеющего леса.
Когда я спустился по лестнице на землю, ко мне подошли два конвоира.
— Ты чего здесь делаешь?..
Это произошло так неожиданно, что на их вопрос я лишь растерянно промолвил:
— Вы видели журавлей ...
— Нам все понятно, — сказал тот же конвоир.
И мы все трое направились к начальнику конвоя... Тщетно я пытался потом объяснить лагерной администрации свой поступок, верить мне никто не хотел. И поскольку срок заключения у меня был еще большой, меня, как склонного к побегу, списали в режимную бригаду. А с наступлением зимы этапом отправили в штрафной лагерь. На этапе было больше сотни человек. Нас везли на двух открытых грузовых машинах. Холодный зимний ветер будто огнем обжигал хмурые лица заключенных и сквозь старые бушлаты и фуфайки пробирался до самого тела. Мы ехали молча, тесно прижавшись друг к другу. Эта дорога мне почему-то напоминала один эпизод из недавнего прошлого. Так однажды меня везли из дортмундской тюрьмы в полицейской машине в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Машин тоже было две. Везли тогда заключенных исключительно русской и украинской национальности ... Везли тоже лесом. Казалось, прошлое немыслимо повторялось. Различие было лишь в том, что вместо полицейский сейчас сидели в машине русские конвоиры... Мысли путались. В сознании перемешивались эпизоды из жизни в фашистских и советских лагерях.
«Неужели вновь повторится все как в Нижней Туре?» - мысленно задавал я себе вопрос. От таких мыслей появлялось желание выпрыгнуть из машины под пули конвоиром, но какая-то жалкая надежда заставляла поверить, что худшее все-таки позади ...
После нескольких часов езды машина въехала на территорию большого лагеря, окруженного высокой оградой из колючей проволоки. Несколько десятков длинных бараков были построены в правильной геометрической форме. Густой таежный лес, как клещами, охватывал все лагерные строения. Когда нас выгрузили из машин, появился начальник лагеря в форме капитана и еще несколько человек из лагерной администрации. Начальник лагеря был среднего роста с приятным, но наглым выражением лица. Осмотрев внимательно столпившихся в строю заключенных, он громко, будто угрожая, произнес:
— Мужики! У нас в лагере закон тайги. — Затем он сделал краткую паузу, посмотрел куда-то в черную лесную даль и продолжил: — Будете плохо работать или нарушать лагерный режим, пойдете все туда. — Он показал пальцем в небо, подымая руку в черной лайковой перчатке над головой.
Кто-то тихо проговорил над моим ухом:
— Чем лучше мы будем работать, гражданин начальник, тем быстрей окажемся там, куда показала твоя рука-владыка. Так что не пугай нас смертью, с которой мы породнились давно.
Фамилия начальника лагеря была Гаркуша.
На другой день утром я уже таскал на лесоповале пилу, названную баяном за очень большую длину. Моим напарником оказался молодой заключенный по фамилии Климов. Он уже полгода отбывал наказание на этом штрафнике и дошел до степени крайнего истощения. Мне приходилось таскать пилу вместе с ним. В бригаде почти все были такие, как он. Довольно часто с нового этапа в такие бригады подбрасывали свежие силы. Ведь выполнять лагерные нормы было чрезвычайно трудно. Норма на одного заключенного составляла десять кубометров в день. Деревья необходимо было свалить, обрубить сучья, уложить в штабеля. Бревна носили по глубокому снегу и укладывали обычно у самых дорог для погрузки на машины. Когда вырубался определенный участок тайги, переходили на другой в сопровождении конвоя, который не только нес караульную службу, но и был погонщиком, поскольку за выполненную норму работ конвой получал денежное вознаграждение в конце каждого месяца. Кроме конвоя в рабочей зоне присутствовали надзиратели и бригадиры из числа заключенных. Погонщиков на лесоповале было больше чем достаточно, не хватало только сил у измученных непосильной работой заключенных. Такие условия существования в лагере быстро доводили заключенных до могилы.
— Поберегитесь! Поберегитесь! — неслось протяжно по всему оцеплению.
Падали с треском и шумом спиленные деревья, и падали молча люди от истощения и изнурительной работы. Были частые случаи, когда неуспевшие отскочить погибали под тяжестью деревьев. В основном вырубались вековые сосны. Под сенью этих могучих сосен таилась неумолимая жестокость и ненависть к тем, кто трудился до последнего вздоха. Через несколько недель такой утомительной работы на лесоповале я начал терять силы и постепенно стал превращаться в обычного доходягу. Все надежды на колоссальное мое здоровье не оправдались. С большим трудом я теперь таскал пилу, устало покрикивая на партнера. Он виновато отвечал мне, что ослаб окончательно и не знает, как работать дальше. Я понимал его безвыходное положение и мирился с ним. Ведь, несмотря на полное свое истощение, в санитарной части лагеря он не мог добиться освобождения от работы.