Они уезжали второпях. Очень-очень быстро. Наспех собранные сумки семьи, состоявшей всего из четырёх человек, уместились на заднем сиденье легкового автомобиля, – брали только необходимое: документы, деньги, тёплые вещи на зиму и какую-то еду. Это было в начале лета, когда над городом пролетели первые самолёты и сбросили первые бомбы. Оставаться больше нельзя – так думал каждый уезжающий. Но ведь кто-то оставался?
Они сели в машину и поехали. Подальше от разрывающихся снарядов, дрожащих от «прилётов» пластиковых окон, разбитых улиц и умирающих детей. Кожаное сиденье автомобиля натирало ноги, поэтому всякий раз, когда они останавливались, чтобы заправиться, поесть и передохнуть, мальчонка – старший ребёнок – первым выпрыгивал из салона. Они выехали ранним утром, а когда остановились первый раз (уже в России, под Краснодаром, где было безопасно) наступила глубокая ночь. Паренёк (его звали Влад) вышел из машины и озадаченно глядел на небо. Ему было пятнадцать, и он мало что понимал в происходящем. Да и не то, чтобы очень хотел понимать: для него не существовало виновных и правых, а грохот и выстрелы особенно не пугали. По крайней мере не так, как родителей. Пусть он с трудом понимал, что происходит, была одна мысль, не дававшая покоя многие месяцы после «бегства». Мысль, посетившая его, утомлённого ребёнка, той ночью на заправке, будет частой гостьей его размышлений. Она будет безжалостно будить его и в дороге, и в удобной постели феодосийского коттеджа, и на залитом солнцем пляже Коктебеля, и во время экскурсионной поездки в Ялту.
- А есть те, кто остался? – спросил он у матери.
Они сидели в придорожном кафе. Было где-то четыре утра. Ещё немного и все ужасы войны должны будут остаться позади. Где-то сто километров и всё закончится.
- Ох, Владик… - вместо ответа протянула она и сделала глоток кофе из пластикового стакана. Отец заправлял машину, семимесячная сестра спала в детской переноске.
Спустя месяц он нашёл ответ на свой несложный вопрос. В интернете регулярно попадались статьи о новых обстрелах и, как следствие, новых убитых. Родители их не читали, старались всячески избегать и даже игнорировать эту тему. Наверно, боялись увидеть знакомые имена. Но сам он читал. Скорее из интереса и любопытства, чем из беспокойства, однако читал. И думал, что эти люди очень глупые, что, если бы оттуда все уехали, некому было бы умирать, а значит всё было бы хорошо. Но пока он точно знал, что умирать ещё есть кому, и это не давало покоя.
И всякий раз он объяснял и рассказывал им, людям, говорящим с ним на одном языке, о такой чужой и далёкой стране, находящейся совсем рядом. Он любил рассказывать из раза в раз одну и ту же историю о том, как в школу, где он учился, попал снаряд, прямо в столовую. Ему нравилось, как одноклассники и даже некоторые учителя относились к нему после этого: как ко взрослому, почти солдату, прошедшему через ад и вернувшемуся на землю. Ему нравилось, пусть это и не было правдой в полной мере, пусть этот злосчастный снаряд прилетел туда спустя две недели после того, как они уехали, и он рассказывал. В отношении своей родины, если уж честно, он ничего серьёзного не чувствовал и не очень-то скучал по дому. Или он только так думал, потому что ему, в целом, нравилась новая жизнь, полная обычных ребяческих приключений вроде похода на старое заброшенное кладбище с наступлением темноты или вылазки в горы. Наедине с собой он редко обдумывал и вспоминал весь ужас, который красочно описывал другим. Но было кое-что, регулярно нарушавшее душевное равновесие, был вопрос, которым Влад задался той ночью под звёздами на заправке: а как же те, кто остался?
И может быть, он никогда бы не полез на ветряные мельницы с палкой-мечом во имя рыцарского благородства, может быть он не понимал и не особо хотел понимать, что такое родина и кто виноват в том, что случаются войны, но спустя полгода, когда ему уже исполнилось шестнадцать, он вновь оказался на той самой заправке. Влад стоял, смотрел на звёзды и всё также думал о них – людях, которым, в отличие от его семьи, хватило безрассудства остаться.
Он вернулся в родной город рано утром. Ему больше не хотелось постоянно думать об этих людях откуда-то издалека. Не хотелось объяснять одногруппникам о том, что такое комендантский час, для чего он нужен, и почему «ураган» и «град» — это не только погодные бедствия, не хотелось больше доводить до слёз старушек в парке рассказами о тяготах жизни беженца и ребёнка войны. Потому что это больше не доставляло удовольствия. Потому что теперь хотелось только одного: посмотреть в глаза людям, принявшим неясное для него решение остаться. Потому что не сделать этого было невозможно. Посмотреть не на фотографиях в сводке новостей по телевизору, а вживую. Без стыда за себя, бросившего дом, пусть и по воле испуганных родителей.
Город был серьёзно ранен, но всё ещё дышал: редкие машины ездили по проспекту Победы и другим улицам, вывески некоторых магазинов продолжали светиться (правда, с примечанием, что «магазин работает с 10:00 и до обстрела»), люди в общественном транспорте обсуждали насущные дела и проблемы. Жизнь здесь не остановилась, и никогда не останавливалась благодаря этим простым людям. Она продолжалась и даже показалась более настоящей, чем где-либо ещё. Соседи перестали ссориться друг с другом и начали помогать, каждый тут знал куда лучше любого немецкого философа – жизнь конечна, и она может оборваться в любой момент. Выражения carpe diem и memento mori превратились из пафосной татуировки на руке мажора в неумытую некрасивую действительность. Вне зависимости от того, хотели эти люди узнавать такое или нет, они узнали. Им пришлось, потому что однажды они приняли несуразное решение быть теми, кто остался. Теми, о ком бессонными ночами думал Влад, и теми, из-за кого он принял своё решение.
Заехав в город, он ощутил спокойствие, которого не ощущал уже давно. Если бы его спросили, он не смог бы объяснить, откуда берётся умиротворение, когда возвращаешься в прифронтовой город, но сказал бы, что ему стало намного легче дышать.
Это было под конец осени две тысячи четырнадцатого года. Впереди ждала суровая и холодная зима, потирая костлявые лапы в предвкушении, но это было совершенно неважно, потому что самым главным было другое: ему наконец стало ясно, зачем эти люди остались в самом пекле того ада, который он красочно описывал в Крыму впечатляющимся знакомым, хватило пары часов в этом городе, чтобы больше никогда не задаваться никакими вопросами об этом. Жизнь продолжается, пока есть кому умирать.
Влад мог бы жить типично-счастливо со своей семьёй в одноэтажном коттедже, закончить техникум, поступить в институт, встретить любовь всей жизни – словом, всё, как у нормальных людей. Но он принял другое решение и нашёл покой в стонущем от артобстрелов месте.
Если хотите знать больше, его могила находится в городе Горловке. Он похоронен на старом кладбище Пятой шахты имени Ленина. К простенькому деревянному кресту прибита табличка: «13.10.1998г. – 18.01.2015г. Вечная память.»
И это всё.
https://t.me/posteffectsbyarent