Оглядываясь на свое прошлое, спрашиваю себя иногда: уж полно я ли все это пережил и перечувствовал – так много в нем всех родов впечатлений и треволнений. Весьма возможно, что посторонние отнесутся с недоверием к этому бурному прошлому, особенно к деятельному участию, которое я принимал в различных кампаниях.
Вспоминаю по этому поводу следующее: после утомительного дела под Самаркандом, рассказ о котором следует далее, лихорадка принудила меня уехать из отряда и через месяц с небольшим после самаркандского сидения я очутился в Париже, в кругу оставленных там товарищей, художников.
Разумеется, пошли вопросы о Туркестане как новой стране, – я рассказал, что видел и слышал, рассказал, что «даже участвовал в битве!» «Может ли быть?» – «Да, случалось водить солдат на штурм». – «???» Я откровенно описал мои впечатления, ощущения и события: «Георгиевская дума мне первому присудила крест, но, как носящий статское платье, я просил генерала Кауфмана просить государя перенести эту милость на другого». – «??!»
На следующий день после этой беседы покойный профессор Гун, прекрасный товарищ, говорит мне:
– Ты помнишь инженера К., который вместе с нами слушал вчера твой рассказ?
– Помню.
– Когда ты ушел, он говорил, что ты все врал...
– Как врал?
– Так! Все, говорит, от первого до последнего слова, все вранье – что ты водил солдат на штурм, что тебе присудили Георгиевский крест, но ты отказался от него, – все это, говорит, невозможные вещи и тебе это, верно, померещилось...
– Ну что ж, пусть его, – ответил я, немного сконфузившись. Как, чем мог я доказать, что ничего не солгал?
Через месяц прихожу в трактирчик, в котором собирались обыкновенно наши к обеду, – встречают восклицаниями: К. виновато жмет руку, а архитектор В., с русской газетой в руках, читает, что государь император «за блистательные мужество и храбрость» жалует мне Георгиевский крест. Я был отомщен!
Четверть века спустя я получил от военного губернатора Самаркандской области графа Ростовцева следующую телеграмму:
«Войска, служащие и население, празднуя двадцатипятилетие занятия Самарканда, воспоминают славные дела старых туркестанцев и поднимают бокалы за ваше здоровье».
Спасибо, от души спасибо – за память.
В.В.
В 1868 году я ездил по Туркестану, смотрел, рисовал, но открывшаяся кампания против бухарского эмира заставила изменить маршрут, и я присоединился к действовавшему отряду в надежде поближе посмотреть на войну. Самарканд был уже занят, когда я догнал войска, так что пока не удалось видеть сражения.
Все мы, «завоеватели» Самарканда, следом за командиром отряда генералом Кауфманом расположились во дворце эмира; генерал – в главном помещении, состоявшем из немногих, но очень высоких и просторных комнат, а мы, штаб его, – в саклях окружающих дворов, причем приятелю моему генералу Головачеву пришлось занять бывшее помещение гарема эмира, о котором тучный, но храбрый воин мог, впрочем, только мечтать, так как все пташки успели, разумеется, до нашего прихода улететь из клеток.
Комнаты генерала Кауфмана и наш дворик сообщались со знаменитым тронным залом Тамерлана двором, обнесенным высокою прохладною галереей, в глубине которой стоял и самый трон Кок-таш, большой кусок белого мрамора с прекрасным рельефным орнаментом. Сюда, на этот двор, стекались государи и послы всей Азии и части Европы для поклона, заверений в покорности и принесения даров; на этом камне-троне восседая, и принимал своих многочисленных вассалов Тимур-Лянг (в буквальном переводе – Хромое Железо). Часто я хаживал по этой галерее с генералом Кауфманом, толкуя о местах, нами теперь занимаемых, о путешественниках, их посетивших, о книгах, о них написанных, и т.п. Мы дивились неверностям, встречающимся у известного Вамбери, утверждающего, например, что трон Кок-таш зеленый, что за троном надпись на железной доске, тогда как трон белый или, вернее, сероватый, надпись на камне, а не на железе и т.д. Генерал Кауфман, ввиду таких вопиющих несообразностей, выражал предположение, что Вамбери просто не был в Самарканде.
Я ежедневно ездил в город и за город, осматривал мечети, базар, училища, особенно старые мечети, между которыми уцелело еще немало чудных образцов; материала для изучения и рисования было столько, что буквально трудно было решить, за что ранее приняться: природа, постройки, костюмы, обычаи – все было ново, оригинально, интересно.
Были слухи, что бухарский эмир собирается отвоевать город и с армиею в 30-40 тысяч двигается на нас. Кауфман собирался выступить против него, а покамест посылал отряды по сторонам, чтобы успокоить и обезопасить население окрестностей новозавоеванного города – города, прославленного древними и новыми поэтами Востока, «пышного, несравненного, божественного» Самарканда, каковые метафоры, разумеется, надобно понимать относительно, потому что Самарканд, подобно всем азиатским городам, порядочно грязен и вонюч.
Генерал Головачев ходил занимать крепость Каты-Курган; я сделал с ним этот маленький поход в надежде увидеть хотя бы теперь битву вблизи, но, кроме пыли ничего не видел – крепость сдалась без боя, к великому огорчению офицеров отряда. Начальник кавалерии Штрандман так рассердился на мирный оборот дела, что просил генерала передать ему послов, пришедших с известием о сдаче крепости и изъявлением покорности, – для внушения им храбрости. Дело, которого так пламенно желал отряд, ускользнуло из рук, а с ним и награды, отличия, повышения – грустно!
Мы немало смеялись над способом, которым помянутый начальник кавалерии раздобыл мяса для своих казаков. Так как жители угнали весь скот со всех мест нашего пути и ничего нельзя было достать, то полковник решился на энергическое средство: призвал вахмистра.
– Отчего наши быки так далеко пасутся? Тот ошалел.
– Какие быки, ваше высокоблагородие?
– Наши быки, я тебе говорю, разве не видишь? – И он указал на быков, пасшихся на расстилавшейся перед нами богатейшей Зарявшанской долине.
– Никак нет...
– Не разговаривать! Сейчас пригнать их сюда! Несколько быков были пригнаны к отряду и съедены так быстро и чисто, что, когда жители явились к генералу жаловаться, нельзя было отыскать ни костей, ни шкур. Генерал понял фокус казаков и заплатил.
Пистолькорс, бравый кавказский офицер, послан был с отрядом поколотить массы узбекского войска Шахрисябза и Китаба, придвигавшихся с юго-восточной стороны. Побить-то он их побил и по праву всех победителей даже ночевал на поле битвы, но... когда двинулся назад, неприятель снова насел на него и, как говорится, на его плечах подошел к Самарканду. Генерал Кауфман и мы за ним выехали навстречу возвращавшемуся отряду, но уже в предместье города нас встретили выстрелами, а в окружающих садах завязалась такая живая перестрелка, что пришлось часть бывших с нами казаков тут же послать в атаку, чтобы отвратить опасность от самого командующего войсками; мы с некоторым конфузом воротились. Многие из офицеров отряда выражали неудовольствие на эту победу, смахивавшую на отступление, и я слышал, что полковник Назаров, храбрый офицер и большой кутила, громко называвший последнее движение к Самарканду бегством, вдобавок ослушавшийся Пистолькорса, был посажен Кауфманом под арест с воспрещением участвовать в будущих военных действиях.
Туземцы ободрились этою как бы удачею, в сущности, сводившеюся к тому, что неприятель, не будучи разбит наголову, а только поколочен, немедленно же снова собрался и заявил о себе, как это всегда на Востоке бывает. Как бы то ни было, стали настоятельно ходить слухи о том, что город окружен неприятелем. Мы, молодежь, впрочем, были совершенно без забот; мне и в голову не приходила мысль как о более или менее отдаленной опасности для всего отряда, так и о немедленной опасности для себя лично. Каждый день я ездил с одним казаком по базару и по всем городским переулкам и закоулкам и только долго спустя понял, какой опасности ежедневно и ежечасно подвергался. Еще до выхода командующего войсками, при проезде городом, невольно бросались в глаза по улицам кружки народа, преимущественно нестарого, жадно слушавшего проповедовавших среди них мулл; в день возвращения отряда Пистолькорса проповеди эти были особенно оживленны, явно было, что народ призывался на священную войну с неверными. Когда мне вздумалось раз, для сокращения пути к цитадели, свернуть с большой базарной дороги и проехать узенькими, кривыми улицами, на одном из поворотов открылся большой двор мечети, полный народа, между которым ораторствовал человек в красной одежде – очевидно, посланец бухарского эмира. В довершение всего я встретил моего приятеля, старшего муллу мечети Ширдари, идущего по базару и жестами и голосом возбуждавшего народ. «Здравствуй, мулла!» – сказал я ему; он очень сконфузился, но вежливо ответил и волею-неволею перед всеми должен был пожать протянутую ему руку.