3. Шиздец
this words i write keep me from total madness
Charles Bukowski
На смену серости наступала пустота. Большую часть времени, я либо сидел, скрючившись и уткнувшись носом в монитор, либо ворочался на своём, видавшем виды диване, пытаясь хоть как-нибудь отключиться, под всевозможные, ранее судьбоносные для меня фильмы. Какое-то, хотя бы отдалённое кино-чавканье, было просто необходимо.
Может показаться, что я как-то поношу или отвергаю серость, но это абсолютно не так. Серость в безлотерейном урбанистическом социуме - это именно то, что мне нужно. Её эгида, как гроб. То, что не так хотя бы ранит, и более всего соответствует атмосфере вековой и непрошибаемой бессердечности, топорной городской среде. Просто идеально для вампиров, которыми все мы являемся. Синева и лучи солнца, определённо, на мой взгляд, вносят сюда лишь разлад. Практически ничем не обоснованный диссонанс; в эту невзрачную и ставшую уже давно привычной, для наших зашоренных глаз картину. Я даже как-то думал, что, возможно, вампирам настолько, перед нами, неимоверно неловко за все эти наши, демонстрируемые, в фильмах про них, осенения и распятия, что, оттого-то, они и кривятся так и шипят, и в довершении всего, именно от ничем неприкрытого стыда и сгорают. Возможно, как раз это и хотели донести до нас создатели мистических фильмов.
Вообще, серость, это именно то слово, которое я(проживший в ней большую часть своей жизни) превосходно употребил бы, описывая Москву. А ведь когда-то, где-то в середине восьмидесятых, я прекрасно помнил, что этот город был совсем другим: зима в нём была зимой, весна приходила весной; это потом только, погода в нём, всё больше и больше, стала напоминать мне кашу. Весь период с октября по апрель, не иначе, как вечной мешаниной из слякоти и собачьего дерьма, наверное, никак и не назовёшь по другому. Да, временами, были во всём этом, вкрапления из более или менее устойчивых заморозков и даже снега насыпало порой предостаточно... Но, но разве те это были сугробы, которые я видел в своём раннем детстве? Отнюдь и отнюдь нет. Те сугробы были настолько огромными и высоченными, что мы строили из них блиндажи, рыли в них самые настоящие окопы, даже туннели прокладывали когда игрались в войнушку; было бы самым настоящим кощунством сравнивать те сугробы и эти. Вы скажете, что это просто в силу того, что тогда я был ребёнком и трава была для меня зеленей, однако современная детвора, по не только скромному моему убеждению, ни походит, в настоящее время, вообще ни на что. Я, помню, наблюдал их как-то, дико голосящими, от спуска, и не с пригорка даже, так, с какого-то, величиной всего пару-тройку шагов, бугорка, и чуть ли не дар речи потерял. Видели бы эти дети с каких наигромаднейших ледяных гор катались мы, то самое поколение 90-х - 80-х, пока не появилась приставка денди.
Глядя порой на неистребимые полчища нюансов современной жизни, я думаю, что психологию детям, надо уже чуть ли не с начальной скамьи, преподовать. Прессинг, со всех сторон, идёт буквально чудовищный. Моё же расстройство, было, скорее, типичным, для рядовой, то есть случающейся по своему обыкновению, сплошь и рядом, мании величия. Слишком уж многое я поставил на кон, а пришёл с совершенно нулевым результатом. Опасно рисовать в своём воображении столь мегаломанские мечты, хотя нас из чуть ли не из каждого утюга, к этому и призывают. То, что, мол, какой-то ты неспроста особенный, какой-то уникальный... Так-то оно может и так, но только не стоит, я думаю, всё это нараспашку выпячивать, вы уж поверьте. Чему учит ОКР, так это смирению. Либо смирение, либо смирительная рубашка, причём, и сам же ещё о ней и умолять будешь, вот что страшно. Надо попроще себе строить планы, ещё Булгаков об этом писал.
Любой кайф дарит поначалу сказку, стирает, так сказать, грань между чудом и убогой реальностью, но с такой же неимоверной лёгкостью, он может стереть грань и между реальностью и кошмаром, потому что всё приедается, и потому что одно, на самом деле, вытекает из другого. Учитывая мою плодовитую фантазийность, обсессии мои были выстроены настолько жутко, как по избирательности своей, так и по изобретательности, что временами, я действительно ощущал, то как редкий ёжик, на моём затылке, отчётливо начинает приподниматься. Всё чего ты больше всего боишься, иначе никак. Самые только эксклюзивные сливки, всё для тебя. И, благодаря именно такому развитию событий, я, сидевший ночью, накануне этого дня в пролёте, опять, в этот же самый пролёт и сорвался.
Невыразимый ужас, стремительно охвативший весь мой мозг, ни давал ни малейшего шанса опомниться. Находиться в комнате, резко сразу стало невыносимо. На ходу одеваясь и пытаясь не смотреть на окно и не думать, я схватил в полнейшем отчаянии трубку, набрал 03, и прикрыв свою дверь, так чтобы не слышала мать, сообщил, своим ставшим, на удивление, мягким и спокойным голосом, что, мол, внизу, между первым и вторым этажом, сидит некто, полубессознательный и не одетый, как бомж(а то вдруг не приедут ещё), и что, вероятней всего, ему потребуется ваша медицинская помощь. Тревога била ключом, ничего даже не кинув матери, я кубарем скатился на прежнее место в пролёт и обхватив свою, мало что соображающую голову, ко всем чертям, затих.
Справедливости ради, я прекрасно соображал, что вызывать, в который уже раз, скорую, по одному и тому же адресу, несомненно, могло бы вызвать толки. Я понимал, что это было небезопасно, но что дальше? Логики во всём этом не было никакой. То ли мне просто было нужно чьё-то участие, то ли мало ли, что ещё... В основном же, это, конечно, фонтанировал страх, он был, как лава, ищущая любую, даже самую сомнительную отдушину. Вчера это был охранник, молча протянувший мне пачку активированного угля, сегодня, врач скорой помощи, без комментариев, выкативший мне на ладонь, таблетку валерианы.
К моменту приезда бригады врачей, я и сам уже, со всей свойственной мне очевидностью, прекрасно понимал, что помочь мне, в данной ситуации, никто, кроме как, опять таки, самого себя, разумеется, не сможет; причём, вечером репетиция, необходимо присутствовать, иначе всё, крест, сразу же можешь забыть о всех своих, ставших уже привычными, ништяках и халявных деньгах. Роль свою, я, тем не менее, отыгрывал до конца: старательно изображал, то как не могу встать, шатающийся взор, и тому подобную невразумятицу. Ужас, экзистенциальный ужас, единственное, что способно было пролить свет на глубины моего измочаленного существования, но и этого я никому говорить, разумеется, не стал, наученный уже, слава богу, к чему приводят подобного рода откровения. Легко, короче, отделался. При мысли о том, во что мне, такая моя глупость могла вылиться, не возьми я себя вовремя в руки, на душе немного легчало. Мысленно, по такому случаю, я сам для себя решил, что пора бы мне уже и прекращать эту мою эпопею с вызовами скорой. Хорошего мало.
Времени ещё было вагон, я неспеша шёл на базу, надеясь прокуковать там всё то время, пока не подойдёт записанная на вечер команда, поскольку дома страх ощущался намного, заметно сильнее, чем там. You kill yourself for recognition, ещё давно я написал эту строчку из radiohead, при входе в основное, оборудованное техникой помещение, но группы всё равно шли, ровно никого это не смущало. Дети не боятся сойти с ума, им кажется, что ВСЁ настолько у них всё ещё впереди, что все они всего лишь стоят себе только пока в этом своеобразном предбаннике-курилке, и что здесь, ничего серьёзного особо, им помогает суета, плюс и гештальтами их психика захламлена ещё не слишком. Дети жаждут признания не смотря ни на что.
Телевидение внушило нам, что все мы станем знаменитостями и рок - звёздами - всё ложь, так, наверно, смог бы я им процитировать из "Бойцовского клуба", но я лишь нервно курил, ждал конца их репетиции, совершал неторопливые побеги в туалет, чтобы утереть испарину от, временами, действительно сильно меня нахлобучивавшей паранойи. Всё таки их присутствие несколько отвлекало меня от моего суицидального бреда и я даже вставлял порой словечко-другое в их не всегда далёкую от музыки беседу. К одиннадцати, времени когда по любому надо было сворачиваться и всё закрывать, я был уже весь на взводе. Дома ждала пустота, страх выпасть из окна и полночь.
Как бы, в данный момент, я не был плох умом, всё равно, я понимал, что никогда не смогу решиться, на такой, по крайней мере, последний шаг, равно как и на все остальные, не менее ужасающие обсессии. То что было слишком страшно, это само собой, но главным образом присутствовал некий стыд, некая, почему то, неловкость, какое-то нежелание привлекать к себе внимание людей подобным образом, а где-то и гордость из-за вечного своего, подспудного стремления к идеалу(по поводу гордости, идущей рука об руку со скромностью, это я потом уже, в ролике каком-то подсмотрел). Боялся я того, что могу впасть в состояние близкое к лунатизму или невменяемости, в котором не смогу уже осознавать свои поступки и потому я совершенно серьёзно иногда подумывал, что, а не привязать ли мне себя к постели, хотя бы за ноги.
Приближаясь к своему бетонному скворечнику и, не без содрогания в сердце, проходя под своим окном, меня аж передёргивало от представления того, что я могу себя, подобным образом покарать. Камнем вниз, с такой банальной мерзостью и в этой заледенелой грязи. Что ж, если приключившаяся со мной дрянь была наказанием за мою гордость и тщеславие, то демоны в моей голове, нащупали, поистине, золотоносную жилу того чем меня можно будет травить и пугать, ведь оборотную сторону этой медали, надкусывать будет очень непросто. Особенно тяжело. Заливаясь всевозможными видами красок. Подумать только, переплести гордыню и скромность в настолько осатанелый и диковинный узор. Внутренняя интеллигентность подмоченная жаждой всеобщего одобрения. Сидение в пролёте, но лишь бы не у всех на виду.
Не спал я уже, не считая своих кратковременных поблажек, в виде беспамятств, суток, как минимум трое. Я просто старался ни о чём не думать. Вспоминал свой стих про Русскую медитацию, гнал, как мог, от себя дурные мысли. Что мне ещё оставалось? И ведь я никогда бы и не сказал, что особенно как-то стремлюсь к идеалу, настолько всё это глубоко и неосознанно в меня въелось. Даже концы, я сам для себя, прятал в воду. Хотел, чтобы слава и успех, просто взяли и свалились, в один прекрасный момент, на мою голову, как нечто, само собой, разумеещееся.
Надо сказать, что эта ночь, действительно припасла для меня нечто особенное. Отрубившись кое-как, вместе с подменяющими друг друга картинками на жк мониторе, благодаря мерцанию которых, собственно, и возникло такое понятие, как гештальт; Вертгаймер смотрел на две, попеременно вспыхивающие точки, а потом убрал между ними интервал и так получилось кино. Целостность, незамечаемость переходов, то что скрепляет, оставаясь при этом невидимым. Где-то на грани своего пробуждения, но, в то же время, и находясь ещё под влиянием своего забытья, я чётко услышал очень милый и ласковый, женский голосок, уверенно зазывающий меня в направлении окна: "давай, быстрее... давай, пока никто не видит... быстрее, давай..." и в таком же вот духе. От такого ужаса я не просто охренел. Чтобы вот так, нет такое со мной было впервые. Весь, как натянутая струна, я опрометью кинулся одеваться, покончив с этим, и только проскокав добрые пару сотен ступенек, я, наконец, опомнился, выскочив из подъезда, как ошпаренный. Здесь я застыл: мороз, глубокая ночь, жутчайшая усталость; идти куда-то... было не чтобы стрёмно... и тут я увидел несущуюся по дороге машину скорой и даже было бросился за ней вдогонку, но чуть пробежав, оставил, разумеется и это бесполезное занятие, припоминая, к слову, и про свой негласный уговор, что со скорыми у меня отныне покончено. Хватит.
По инерции, я добрёл до, словно бы, впаянного в старенький продуктовый магазин, недавно открывшегося отделения круглосуточной аптеки и остановился. Было слишком холодно. Грёбаный март. Однозначно, самый худший из месяцев. Я опять, зачем-то, попытался завязать неуклюжий разговор о своей никчёмности, вызвонив из стерильной утробы магазина, дежурившего там, южной наружности, продавца. Пожимая плечами, он вполне естественно прыснул. Конечно же, он ничего о таких заморочках не знал. Слыхом не слыхивал. Это было столь явственно заметно, то как ему сейчас уютно, в его, привычных и неторопливых, ничего против него не замысляющих мыслях, и то, с каким сейчас наслаждением он погрузится в них вновь, после моего ухода... Немного помешкав, я решил взять пузырёк валерьянки, а лучше, на всякий, случай два.
Разозлиться на продавца, никоим образом, решительно не получалось. Я вспоминал свой мир, хоть ныне и потерянный, но всё же, мир намного более увесистый и объёмный, чем его, сквозивший в его взгляде, дряблый и здравомыслящий. Вспоминал свою неисчислимую коллекцию книг, то с какой любовью и заботой, я расставлял их по полочкам, то какие драгоценные переживания они у меня вызывали, и то, как я всё похерил. Не усмотрел самого важного и очевидного.
Весь остаток ночи я бодяжил настойку валерианы с водой, закрыть глаза удалось только под утро. Хорошо ещё, что не доколупывалась мать. Спала. Мать принимала, куда как более гремучую смесь лекарств, как я узнал позднее, когда уже было поздно. Я не думаю, что наши родители в чём-то умнее или мудрее нас, что они имеют какое-либо преимущество за счёт своего возраста. У нас только создаётся такая иллюзия, поскольку они слишком часто принимали за нас решения такого рода, о которых мы даже и догадываться не могли, не то что их оспаривать. Решения эти могли быть правильными, а могли быть и неправильными. Приниматься они могли, зачастую, элементарно и наугад, как под неотъемлемым влиянием обстоятельств, так и просто с бухтыбарахты. У нас нет никакого иного выхода, кроме как пытаться всё это дело расхлёбывать. Пробовать по крайней мере.
На вечер опять была группа. В тот день, в слепой надежде, на скорое своё выздоровление, я, решился всё-таки, на более основательный эксперимент с собственной личностью: сразу попробовать выпить грамм 200-300, а если всё пойдёт гладко, то и больше. Причиной тому была мысль, что может быть я всё-таки слишком резко оборвал свой алкогольный транс, может кое-каких винно-водочных микроэлементов во мне катастрофически не хватает, и потому то я так сильно и мучаюсь. Пить было, откровенно говоря, стрёмно. Я боялся, что градусы могут дать толчок к состоянию той неосознанности, посредством которой кошмар способен стать явью, то есть окончательно, на какое-то время, потерять связь с реальностью.
Коротая кое-как время, под однообразно шумящую на своих инструментах, с позволения сказать, группу, я старался, как мог, не смотреть на мерзкую во всех отношениях, переполненную всевозможным шлаком, кастрюльку, выполняющую здесь, вот уже который год, весьма незавидную роль пепельницы. По многократно, мною выше описанным причинам, я старался не смотреть вообще ни на что. Возможно, что столицей всего этого параноидального царства было стремление удивить кого-то или даже самого себя, самым что ни на есть, нелепейшим образом. Мол, гляньте-ка, как оно всё, оказывается, на самом деле, просто. Наверняка каждый слышал этот истеричный, всепоглощающий сам себя хохоток, частенько нам демонстрируемое в хоррорах и тому подобных, щекочащих нервы, картинах. Ты плывёшь, поначалу, на всех парусах по волнам наития, поражая всех своим сказочным остроумием, и тебе и в голову не может придти, что у всего этого есть своя обратная сторона, что кошмар может и намертво застыть, что это не просто так, как в юности, денёк тебя поколбасило и отпустило.
Мне даже ничего не требовалось покупать, я знал, что в углу, за диваном, у меня стоит едва початая бутылка путинки. Определённо её должно было хватить. Я запустил, не раз, в тяжёлые времена, выручавшего меня, Плохого Санту, сделал два большущих-пребольшущих обжигающих глотка и отпустил свою голову на подушку, стараясь впасть в ритм фильма и ни о чём плохом не думать. Я не спал уже давно, хронология, та что здесь, она примерна. Неделю, а может и больше. Я сгорал от желания, чтобы поспать хотя бы часа два - три, а тут что-то выдернуло меня из полузабытья, буквально уже минут через 10 -15, я это точно могу сказать, поскольку знаю практически наизусть кино про Санту, но всё это я сообразил позднее, первое, что я отчётливо разобрал в темноте, это то, как что-то чёрное и даже, по-моему, с крыльями, моментально с моей груди взметнулось и куда-то, в неизвестном для меня направлении, испарилось. Всё это заняло считанные секунды, а может и доли секунд, но могу сказать точно, что ничегошеньки мне, абсолютно не померещилось. Незнаю, насколько, при данных обстоятельствах, уместно клясться... Страшно было не особо, то ли благодаря водке, то ли оттого, что в голове и без того, мысли одна страшнее другой проносились, а то ли просто потому что произошло всё это слишком уж быстро, так что даже сообразить ничего толком, я так и не успел. Главным образом была досада, боль от невозможности сна. Недопитую бутылку я поставил за спинку дивана обратно.
Идти уже не было, никуда, никаких сил идти. Сидя возле двери на корточках, я вспоминал всё то зло, которое когда-либо и кому-либо причинял. Вернее не я, а та часть меня, которую я не мог, никоим образом, контролировать. Сказать, что я раскаивался, это всё равно, что ничего не сказать.
Я считаю, что если чем и питаются потусторонние сущности(в присутствии которых и не приходится порой сомневаться), так это эмоциями. И само собой, что чем эмоция сильней, то тем она, вероятнее всего, и вкусней и слаще. А всё по причине того, что люди всегда хотят большего. Сколько одного только бытового криминала из-за этого. Тупая бездумная ярость, подстёгивающая хоть на ком-либо отыграться, за все, свои же собственные, ошибки и прозябание в прошлом. Упущенные возможности, шансы, навсегда уже потерянное здоровье и перспективы. Всё это взращивается и взращивается, чтобы однажды послужить кому-то пищей. Точно также и ты отправляешься на базар, в поисках лакомого для себя куска.
Приблизительно, где-то в это же время, мне и приснился этот сон, про то, как я еду в автобусе. Я столько лет до этого проездил зайцем, что лёгкое беспокойство по поводу внезапного появления контролёра, не покидало меня даже и тут. Но здесь был случай несколько иной. Стойкое ощущение того, что у меня имеется билет, преобладало во мне изначально и, само собой, что я и не преминул в этом, лишний раз, убедиться, самолично пошарив рукой по своим нагрудным карманам. Удостоверившись в этом, я, как и всякий закоренелый безбилетник, загорелся, разумеется, немедленной задачей, предъявить его по назначению, надеясь, что случай этот, мне в скором времени предоставится. Не зря же всё-таки. И случай предоставился. Словно бы из ниоткуда, в хвосте автобуса, вдруг появился контролёр, все ему показывали билеты и краем глаза я безошибочно фиксировал, как он, мало-помалу, приближается и ко мне. Лица его я так и не разглядел, хотя, возможно, что лицо это было самое, что ни на есть, обычное, ординарное. Когда я протянул ему свой, гордо зажатый в руке билет, мне показалось, что он, на секунду, как бы не поверил, присмотревшись же, он и вовсе, как мне показалось, пришёл в бешенство. Наконец, остервенело его у меня выхватив, и так же его стремительно скомкав, порвав его, по-моему даже перед этим, билет мой улетел на пол салона, я же, словно бы поднятый, какой-то неведомой мне силой, чуть ли не за грудки, оторопело, всё при этом никак не мог поверить в происходящее. Пока я что-то пробовал вякать и возражать, пытаться парировать, сыпавшиеся на меня со всех сторон удары, пребывая в немалом, понятное дело, шоке от диковинности и несообразности происходящего, я и сам не заметил того, как оказался уже перед захлопнувшимися прямо перед моим носом дверьми и уносящимся от меня прочь автобусом.
Я проснулся. Чай. Полная картина сна, предстала через какое-то время, перед моим умственным взором, полностью.