Над городом стынет вечер, запутавшись в проводах,
Невнятно твердит диспетчер о замерших поездах,
Мол, скоро придёт ненужный, а нужный уйдет пустым.
На вдохе — сырая стужа, на выдохе — едкий дым.
Обманутый по привычке (привычка лжецу под стать)
Я шею свернул в кавычки тому, что хотел сказать,
И выволок на кострище заляпанного стола,
Чтоб сделать хоть каплю чище — судить и спалить дотла.
Мне это не пригодится, мне все до ночной звезды:
В руках умерла синица, прося о глотке воды,
Со скрипом открылась дверца, раззявив железный рот —
Из клетки в остывшем сердце я волен идти вперёд.
Я волен познать свободу бессонных слепых ночей,
Глухие лесные своды и гнёт девяти мечей,
Любую избрать дорогу их трёх, что ведут — к чему? —
Несложно сойти с порога, но трудно войти во тьму.
Ты сможешь — твердит кому-то луч солнца в моей груди, —
Сорви ледяные путы, согрейся и выходи.
Во взгляде огнём горящим сумеешь рассеять ночь,
И городом вечно спящим уйти незаметно прочь.
Ты будешь сползать по стенке, не в силах закрасить боль,
Срываясь, искать в подземке вагон на родной Стокгольм,
На станции у дороги (до нужной — рукой подать)
Подобно другим убогим смеяться, курить, рыдать.
Все будет: и мрак, и ветер, и мудрость в конце пути,
Ты сможешь — один на свете — дорогой своей дойти
Куда-то, где ждёт иное, за мутным таясь стеклом.
Последний глоток покоя, паленый — и поделом.
Отравленный свет на вдохе, на выдохе горький дым,
Но как бы ни стало плохо — все лучше, чем быть одним-
Единственным "но" в морали, ненужным тузом в игре,
И вскользь нарезать спирали в случайном твоём дворе.
Сквозь город в безумной жажде, такому семь вёрст — не крюк;
Расшатанное однажды заходит на новый круг,
Петляет в ночи дорога, кусая себя за хвост,
Сгибает бараньим рогом горящий бумажный мост.
Не сложно забыть, что было, труднее — чему не быть;
В стакане огонь постылый с реальностью разводить,
И мысли глушить до хрипа, до рвоты и пьяных драк,
И чистить до архетипа — глядите, какой Дурак!
Твой город не помнит света, не верит который год,
Прогнозам, кино, приметам, торопится, но не ждёт.
На станции тени-люди спешат по своим делам,
Что не было и не будет, доверив пустым словам.
На входе толкутся духи, на выходе полумрак,
Я свой проездной старухе с косой отдаю за так,
Вслепую ищу ступени, текущие вверх, на свет,
У стен остаются тени, обратной дороги нет.
Меня провожают взгляды разбитых зелёных глаз,
Осколками просят рядом остаться в последний раз,
И хочет февральский ветер коснуться моих волос,
И хлещет дождливой плетью до алых, как гнев, полос.
Считаю шаги по залам, не глядя в глаза витрин —
На память ряды усталых портретов, скотов, картин,
И имя одно из тысяч цепляет в дверях рукав.
И память дождём не высечь. И город, возможно, прав.
Но город замкнулся в прошлом и правды не хочет знать:
Я сгину и снова буду надеяться, жить, сгорать,
Слова обращая в пламя и пепел сметая в стол.
Что было — осталось нами, которых черёд прошёл.
На станции пахнет гарью и сладкой чужой мечтой,
За серой дорожной хмарью не видно сигнала «стой»,
В глазах ледяная влага, в наушниках тает блюз;
Обманутый не во благо, я плакал — теперь смеюсь.
Я пламенем между прочим избавил себя от пут,
Король городских обочин, счастливый безумный шут,
И счастье мое не вечно, и горе — лишь горький прах.
Над городом стынет вечер в обугленных проводах.