Письмо из Москвы в Одессу от Московского почт-директора А. Я. Булгакова к графу М. С. Воронцову (пер. с фр.)
Москва, 31 декабря 1825 года
Слава Богу, этот злопамятный год приближается к концу! Он был бедоносен для каждого в частности, и для всех Русских вообще. Я избавлю вас, дорогой друг, от предмета разговора, горестного вашему сердцу. Сколько раз повторяли мы с женой: бедный граф Михаил (Семенович)!
Но, оставляя в стороне эти печальные размышления, я все же должен побеседовать с вами о том, что вас огорчит.
Граф Ростопчин очень плох, и вы хорошо сделаете, если предупредите о том Нарышкина (Таврический губернатор Дмитрий Васильевич Нарышкин женат был на старшей дочери графа Ростопчина, гр. Наталье Федоровне), чтобы он не задерживал (если еще есть время) отъезда супруги своей.
По возвращении из деревни (Вороново), у графа возобновились его обычные страдания; но накануне Рождества тоска, судороги и удушье сделались до того сильны, что я посоветовал ему подумать о душе.
Он с радостью принял этот совет и просил графиню тотчас же послать за священником. Больной исповедовался, приобщился и не чувствовал ни малейшей усталости, хотя все это продолжалось почти час времени.
С этого самого утра он почувствовал себя лучше. В воскресенье, 26-го, в восемь часов утра, у него был припадок нервного паралича, но паралича только в языке; он стал говорить невнятно, однако был в полной памяти и говорил много, но медленно.
В тот же день его соборовали, и он в промежутках успокоения прощался с нами, беседовал с графиней, с Андреем (тогда 12-ти летний граф Андрей Фёдорович) и с каждым из нас в отдельности, безо всяких жалоб и с твердостью достойной души великой.
Каждому называл он вещь, которую оставлял ему на память, говорил о распоряжениях, находившихся в его завещании, которое, отдано в Воспитательный Дом и к которому он сделал добавление, распоряжался приведением в порядок своих дел и своего наследства, наградил щедро всех домочадцев, даже бедному Матюше, которого он знает всего несколько лет, назначил 2000 р. пенсии, говорил о смерти с чистой совестью и христианской покорностью, страдая или чувствуя облегчение, не переставал молиться Богу, распорядился своими похоронами, приказав, чтобы никому не посылали пригласительных билетов и погребение совершил только один священник, чтобы могила его была совсем простая, чтобы его положили в гроб в простом платье без орденов, чтобы его похоронили рядом с дочерью Елизаветой и чтобы могилу его покрывала мраморная доска с вырезанным именем, без обозначения чинов.
Было поистине умилительно видеть этого человека, окружённого друзьями, которые рыдали, а он сохранял полнейшее спокойствие и присутствие духа и как будто не чувствовал страданий. С нежностью он сказал мне о своей дочери Наталье: Поцелуйте ее за меня! Бедная Наталья, она приедет сюда, чтобы найти отца уже умершим!
Он просил меня написать старику Сегюру, из опасения, чтобы дочь его Софья не узнала неожиданно о его смерти из газет; благословил и простил сына Сергея (старший сын находился за границей) и по целовал его портрет; наконец, входил в малейшие подробности, касающиеся его семьи.
Он много говорил мне о вашем отце (Семене Романовиче), о дружбе, соединявшей их в течении 40 лет, просил написать вам и уведомить вас об его состоянии, дабы вы приготовили графа Семена к потере дорогого и нежного друга.
Вот уже три ночи, что я сплю не раздеваясь и ухаживаю за больным. Боялись нового припадка, которого, слава Богу, не было.
Его удивительный организм сбивает с толку докторов Пфеллера и Рамиха, которые не выходят отсюда. Ожидали его смерти в понедельник вечером, а теперь уже четверг; он живет с водянкой в груди, скоплением желчи, которая давит печень, с распухшей ногой и нарывом на левом легком.
Со вчерашнего вечера ему настолько лучше, что у докторов появился луч надежды. Лекарство действует, мокрота отделяется в большом количестве и без труда... нарывный пластырь на спине произвел действие.
Ночью он так ободрился, что принял участие в разговоре, и я сказал шёпотом Рамиху и Матюше: - Вы увидите, вместо того, чтобы умереть с 1825-м годом, наш больной оживет с 1826-м.
На это граф, вдруг поднявшись, отвечал мне громким голосом:
- Мой добрый друг, вы обходитесь со мной как с ребенком и забавляете сказками; увидите, что я задохнусь в ту минуту, когда вы этого всего меньше будете ждать.
Такова, дорогой друг, в кратких словах, история болезни этого человека, которого мы все имеем столько причин любить. Бесполезно прибавлять, что присутствие духа ни на минуту не изменило графине.
Вот уже четыре дня как она не спит и не ест, подражая венчанному ангелу Таганрога (здесь императрица Елизавета Алексеевна). Она трогательно ухаживает за супругом. Господь пощадит ли ее больше чем Императрицу?
Я не смею надеяться, но вы можете себе представить, что я этого желаю. Я вам напишу, как только выяснится полное улучшение или наступит несчастье, которого мы все страшимся. Сообщите содержание этого письма Лонгинову (Николай Михайлович); но меня уверяют, что вы уехали из Таганрога, а что Нарышкин туда прибыл.
У нас все благополучно. Я, было, хотел тотчас же ехать в Петербург, опасаясь за здоровье брата (Константина Яковлевича) зная, как обожал он покойного Государя (Александра Павловича), своего благодетеля; но у дочери Катиньки была жаба, не позволившая мне оставить ее.
Я не спокоен за ваше здоровье, которое должно было перенести тяжелое испытание. Да поддержит вас Господь и да сохранит он нам графа Р.
Прощайте, дорогой друг, обнимаю вас.
Кстати о друзьях: наш друг Закревский (Арсений Андреевич) получил св. Александра, здешний Голицын и граф Толстой голубую ленту, Бенкендорф и Комаровский св. Александра, Алексей Орлов графское достоинство; этот устраивает свои дела лучше, чем его брат Михайла (младший брат), которого арестовали и повезли в Петербург.
Впрочем, Москва сохраняет полное спокойствие. Л. В. Васильчиков уехал сегодня в Таганрог. Прошу прощения за маранье, которое я даже не успел перечесть: я вам пишу в 4 часа утра, полусонный и прерываемый каждую минуту.
А. Булгаков
Граф Ростопчин скончался в доме своем на Большой Лубянкой 18 января 1826 г. и похоронен на Пятницком кладбище, надпись на его памятнике: "Среди моих детей покоюсь от людей".