Возобновила записи о борьбе своей мамы с онкологией, а именно с раком желудка и метастазами, стремительно распространившимися по ее организму.
Предыдущая запись здесь:
Мамина знакомая из ИКБ №1 предложила лечь к ней в отделение под чуткий присмотр неравнодушных врачей. Заведующая предупредила весь персонал, что этот пациент - ее давняя коллега и друг, а потому: никаких лишних вопросов, особенно - почему такой больной попал к ним в отделение. Уже сейчас я понимаю, что это было очередное тяжелое во всех смыслах мамино решение - лечь в больницу у-м-и-р-а-т-ь. Чтобы не дома. Не на глазах у всех.
Но больница - это все-таки не уютный и родной дом. Очень скоро там становится одиноко и страшно. Я помню, как когда-то в подростковом возрасте попала в больницу с пневмонией. Диагноз был сложный, увезли меня на скорой с температурой больше 40 градусов и открывшимся кровотечением. И тем не менее, уже на следующий день я не думала ни о боли, ни о бесконечных анализах, а лишь о том, что вот я тут в палате одна и очень хочу к маме. Я много плакала, но тихонько в подушку, чтобы не ругались врачи. Это липкое ощущение страха опутывало и сжимало словно в тисках. И маме тоже стало страшно.
Мама звонила каждый день и громко рыдала. Она не хотела и боялась умирать. Дважды за первую неделю врачи оставляли ее в реанимации, потому что боялись, что не выдержит сердце. И каждый раз я вздрагивала от звонка: а вдруг сейчас вместо маминого голоса я услышу чей-то другой, чужой?
В конце первой недели мама попросила привезти в больницу иммуноглобулин. Она сказала, что ей он крайне необходим, но поставок в больничное отделение не было. Это была отчаянная просьба, какая-то несуразная, но обязательная к выполнению. "А меня пустят?" - "Да, я договорилась. И тебя, и папу теперь будут пускать ко мне".
Я объездила кучу аптек, иммуноглобулина словно по насмешке судьбы нигде не было. Мне предлагали оформить заказ в лист ожидания, но я понимала - времени у меня нет. Мама просто морально не выдержит такого поворота. И я продолжала искать. Наконец, в одной из аптек нужный препарат оказался. Я скупила весь, который был в наличии, и вздохнула с облегчением.
На следующий день я поехала в больницу. Было много препирательств с охраной, как обычно, бюрократия вставала на пути неприступной преградой. Мама звонила и почти с истерикой спрашивала где я. Я опять злилась и билась в словесной хватке с охранниками. Это отвратительное состояние отчаянья и спешки шло вперемешку с какими-то приглушенными отголосками из детства: ну вот я снова плохая, сейчас опять подведу маму и она расстроится. Быстрее! Быстрее! - попасть в больницу и отдать лекарство.
Наконец, меня пропустили, и я почти бегом поспешила в отделение. На входе меня встретила та самая заведующая и сердито покачала головой: "ну какой иммуноглобулин...", но коробочки забрала. Все понимали что сейчас происходит. И в ее ворчании и последовавшем тихом вздохе было полно боли и сочувствия.
Я зашла к маме в палату. Она была все такой же желтой и очень-очень худой. Рядом лежала кислородная подушка, стояла капельница. Прямо рядом с кроватью находилось огромное окно. Как только мама легла в больницу, погода словно решила поиздеваться: стало стремительно теплеть, на деревьях набухали почки, снег полностью сошел, а в воздухе витал аромат приближающихся ясных дней и нового природного цикла. В палате весной хоть и не пахло, но солнечные лучи нагло и самоуверенно лезли в окно, проникали в каждый уголок комнаты и как будто дразнили. Мама грустно смотрела сквозь стекло: "За окном весна, но я ее больше не увижу". Я пыталась отшутиться и сказать, что она обязательно отсюда выйдет, но эти слова звучали скорее дешево и обреченно.
Я привезла журналы, что-то из еды, и пообещала в следующий раз привезти электронную книгу с множеством интересных романов и рассказов, которые будут отвлекать маму от серых больничных будней. Мы много говорили, мама держала меня за руку и пристально разглядывала. Как будто старалась запомнить до мельчайших деталей.
Через пару дней я приехала опять и привезла электронную книгу. Мама казалась уже почти невесомой и все такой же желтой. Она говорила тише, отказалась от принесенного обеда и выглядела очень сонной и рассеянной.
Еще через пару дней я приехала в третий раз. Мама говорила уже полушепотом, была все такой же сонной и уже совсем не вставала с постели (я думаю, что ей давали много обезболивающих, чтобы мама больше спала и отдыхала). С грустью она сказала, что ей понравилась одна книга, но она оказалась скачанной лишь наполовину. "Как жаль, что я не узнаю, чем все закончится." Я в душе выругала саму себя за невнимательность и пообещала привезти всю книгу целиком, она обязательно дочитает ее до конца! Мама попросила посидеть с ней, пока она не заснет. Я тихонько гладила ее по руке, по волосам, а душа в этот момент плакала и разрывалась на части.
На обратном пути, сидя в такси, я кажется была настолько бледной и потерянной, что таксист не выдержал и начал аккуратно расспрашивать что случилось. И то ли голос у дядьки был такой задушевный и доверительный, то ли я уже находилась на пределе своих возможностей, но я начала рыдать. И рассказывать все как есть. И про мамину болезнь, и про то, что я боюсь потерять маму, и про то, что мне просто по-человечески очень страшно. Дядька внимательно слушал и ехал как будто чуть медленнее. Потом мы с ним еще много говорили, я не помню что именно, но он все-таки сказал мне нечто такое, от чего из машины я вышла с заметным облегчением.
В тот же день мама позвонила и сказала, что пришли ее анализы, и они стали чуточку лучше. Ее голос как будто бы стал бодрее. И я решила обмануться и довериться этой информации. Ну значит мама поправится? Правда же? И выйдет из больницы?
В субботу утром 20 апреля я встретилась с папой. Он приезжал к маме последние несколько дней и за это время как будто очень сильно постарел. Он курил больше обычного, суетился и наконец выдал: анализы плохие, очень. Но маме сказали, что все наоборот. Ни у кого не хватило смелости сказать ей правду - настолько все было плохо с ними.
Вечером в субботу я позвонила маме. Мама смогла сказать в трубку только "привет", потом телефон перехватил папа. Он был с ней в тот момент и попросил пока не звонить.
В воскресенье днем 21 апреля папа сидел у меня на кухне и рыдал.
Он приехал к маме утром. Она ела кашу и казалась чуточку бодрее чем в предыдущие дни. Они много разговаривали, о чем я никогда не узнаю, но наверное, что-то очень личное, что касалось только их двоих. Пришли врачи на плановый осмотр. Они померили давление, пульс, переглянулись и сказали, что маму надо срочно везти в реанимацию. Мама послушно отложила тарелку с кашей и легла на каталку. Перед тем как уехать из палаты, мама кивнула с легкой улыбкой на прощание папе.
И было в этом кивке, думается мне, столько эмоций, сколько никогда не передаст ни один фильм, ни одна книга, вообще ни что. Иногда мне казалось, что я тоже должна была там быть. Увидеть маму в последний раз. Но в то же время я понимала, что если бы увидела этот кивок собственными глазами, то не смогла бы стоять спокойно. Наверняка бы в порыве отчаянья совершила какую-то глупость, начала останавливать эту злополучную каталку. Не увозите! Оставьте! Мамочка, ты ведь так и не дочитала книгу! - но маме не надо было видеть меня такой.
В понедельник рано утром 22 апреля мне позвонил папа: "Ну вот и отмучилась наша Танюшка. Сердце остановилось".
И мир остановился тоже.