Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Чем тягостнее современность, тем уютнее и привлекательнее (даже если это и не так) кажется нам былое. А потому я, противу устоявшихся заскорузлых негласных норм канала, выдержав от от предыдущей публикации цикла про 10 марта XIX столетия всего несколько дней, вновь возвращаюсь в милый моему сердцу позапрошлый век и предлагаю последовать за собою! Для настроения - ещё одно весеннее полотно (сверху была картина певца старой Москвы Михаила Сатарова)...
... и обязательное мартовское стихотворение.
Зелень нивы, рощи лепет,
В небе жаворонка трепет,
Теплый дождь, сверканье вод,
- Вас назвавши, что прибавить?
Чем иным тебя прославить,
Жизнь души, весны приход?
Хорошо, что небольшое, потому что непременный поэтический финал у нас ещё впереди. А это был Василий Андреевич Жуковский со своим "Приходом весны" от марта 1831 года. А мы, пожалуй, начнём...
Божьею Милостью Мы Александр первый Император и Самодержец Всероссийский. и прочая, и прочая, и прочая, Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить Религию, коренные Законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего Княжества в особенности и все подданные оное населяющие от мала до велика по Конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимости и непреложной их силе и действии; во удостоверение чего и сию Грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили.
В город Борго Марта 15-го дня 1809 г.
На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою тако:
Александр.
Начав омрачённое отцеубийством прекраснодушно и с самыми благостными намерениями своё царствование, воспитанный наставником Лагарпом в лучших традициях французского энциклопедизма, Александр Павлович собрал из друзей своего детства Негласный комитет, на котором обсуждались неслыханные для только что миновавшего осьмнадцатого столетия вещи: Конституция, крестьянская реформа, создание нового представительного органа, глобальное переустройство империи и ещё много-много всякого... Как всегда в таких случаях - "что-то помешало": войны с Наполеоном, мирное переустройство Европы, разногласия меж былыми единомышленниками, глухой ропот недовольства среди представителей высшей аристократии, и... просто "исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман..." Либеральные мечтания воплотились всего лишь в подтверждение Александром закона о форме правления Швеции 1772 года (в нашем случае - процитированным в начале Манифестом), а после - дарованием Конституции Царству Польскому. "Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение моих обещаний». Прекрасно! На этом либеральные устремления Императора и завершились. Увлечённый до крайности замыслами Александра молодой князь Пётр Андреевич Вяземский до такой же крайности был разочарован "охлаждением" Государя к собственным затеям. "Нас морочат, и только; великодушных намерений на дне сердца нет ни на грош. Хоть сто лет он живи, царствование его кончится парадом, и только. Меня уныние и злость одолели..." Раздражение столь много сделавшего для воплощения задуманных реформ Вяземского ( а он и Конституцию российскую сочинял) против Государя вылилось в откровенный демарш с отставкою и возмутительные стихи: позднее князь Пётр будет за это "отдуваться" целых десять лет, едва вымолив прощение у памятливого Николая Павловича...
Впрочем, столь отпетых оппозиционеров, подобных Вяземскому и Пушкину, писавшего по молодости про "самовластительного злодея" и "плешивого щёголя", в обществе было немного: я, разумеется, говорю не о "тайных сообщниках", выплеснувшихся на Сенатскую в декабре 1825-го, а о среднестатистическом лоялистском дворянском сообществе. Почитаем письмо от 15 марта 1820 года московского почт-директора Александра Булгакова брату Константину:
"Не буду я никогда в состоянии описать тебе восхищение мое, читая встречу твою с государем на набережной. Чего бы не дал я, чтобы быть свидетелем оной! Я отсюда вижу, как все происходит. Как этого ангела не любить, тогда как все должно к тому побуждать! Да и не думаю, чтобы были подобные изверги. Есть ли земля счастливее, спокойнее нашей? Везде ужасы, налоги, бедность, непослушание, раздоры междоусобные, партии; мы ничего этого не знаем, живем себе припеваючи. Есть, конечно, некоторые злоупотребления, но земля населена не ангелами, а людьми, а люди подвержены страстям. То-то ты, я думаю, пообедал хорошо в тот день! Слова: «Ну как, доволен ли ты мною? Я сделал все, чего ты пожелал», – не выходят из моей головы, и это государь говорит своему подданному! Недаром называют государя в Вене великим волшебником. Письмо твое не только сделало меня надолго веселым, но, кажется, придало здоровья..."
Не правда ли - столь неприкрытое обожание Вождя мучительно что-то напоминает? Особенно эта фраза: "Есть ли земля счастливее, спокойнее нашей? Везде ужасы, налоги, бедность, непослушание, раздоры междоусобные, партии; мы ничего этого не знаем, живем себе припеваючи..." Сколько раз мы уже слышали нечто подобное за последние лет этак девяносто? Да что - девяносто? Ещё с месяц назад! Ах, какой острой и злой может быть муза Истории Клио! Впрочем, давайте держать себя в рамках приличий и просто дочитаем письмо Булгакова.
"...Концерт Боргондио в театре был прежалкий, но и она чудесница. В субботу объявила, что будет в воскресенье петь, ни к кому билетов на ложу не возила; правда и то, что по этим дорогам 40 визитов в городе, как Москва, не объездишь в четыре дня, а она боялась еще простудиться и дурно петь во вторник у нас в Собрании. Она пела лучше намеднишнего, как будто нарочно. Последнюю арию заставили ее повторить, и она еще лучше пропела второй раз, ибо одобрение это ей очень польстило. К несчастью, еще было два съезда сегодня – у графа Потемкина и у Хомутова, поэтому весь бомонд сегодня разделился на две части, и никто в концерт не поехал"
Об итальянской певице Жантиль Боргондио сегодня практически не сохранилось никаких сведений, кроме сухого упоминания в энциклопедических источниках - вроде "Боргондио Жантиль (1780 — после 1830), итальянская певица", и - что более существенно - мемуаров её современников, подобных Булгакову или, например, Филиппу Филипповичу Вигелю, несмотря на острейший свой язык, сумевшему оценить таланты оной Жантиль весьма высоко:
"... через года полтора приехала к нам Боргондио. Вот это уж была певица: если б она и не очаровала нас своим пением, то поразила бы новостью его рода. В Италии прекратился наконец жестокий обычай младенцев лишать пола; ибо сии несчастные, как бы хорошо ни пели, в слушателях производили некоторое отвращение. Взамен их начали искать контральто между женщинами, и Боргондио была в числе сих счастливых обретений. Мы не слыхали ее в концертах, а несколько раз в одной лишь опере, в которой на подмогу дана ей была немецкая труппа. В ней явилась она Танкредом, а целую четверть столетия блиставшая перед немцами примадонна их г-жа Брюкль Линденштейн - Аменаидой; стареющему тенору Шварцу весьма кстати пришлась роль Аржира. Тут в первый раз услышал я усладительную музыку божественного Россини, и Боргондио, для которой написал он эту оперу, достойна была ознакомить его с петербургской публикой. Судить о музыке я не умею, хотя дело весьма нетрудное (стоит только внимательнее прислушаться к толкам знатоков), зато чувствовать ее так сильно, как я, не всякому дано..."
Затруднюсь с комментарием, но, пожалуй, если уж мизантроп Филипп Филиппович дал Боргондио столь лестную характеристику, рискну предположить, что певица была недурная! К тому же, что сам Россини написал оперу под её вокал! Да и другой остромысл и ценитель прекрасного - всё тот же Вяземский - крайне Жантиль жаловал. И, пожалуй, подвергнем Александра Булгакова за это остракизму: ведь его язвительность, думается, сродни знаменитым строкам Пушкина: " Балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел». Заелись вы, милейший Александр Яковлевич!
Не станем спешить покидать мою любимую первую половину столетия и задержимся здесь ещё на какое-то время!.. Тем более, что набрёл я на такой занятный... документ, что, право же, не грех ознакомиться с ним сразу как минимум дважды... иначе суть его представляется весьма расплывчатой.
"Милостивый государь
Александр Сергеивич получил от батюшки вашего прикозание естли получу ваше прикозание о сыне Гаврилы куда прикажите доставить его, о чем всенижайши просим ваши нижайшие рабы и знав ваши великие к нам милости, то осмелеваюсь утруждать не зделаети ль милость оставить насколко будет угодно вашей милости за что будем мы со старухой своей бога молить, по той притчины прошу что жена моя того и глежу что оставить и я один останусь на чужей стороны вашей милости известно как жить в чужой стороны без родных; здумал плут земской на меня разныи нелепости и доносы писать по притчине то когда я изобличил его в болшом мошенечестви в рассуждение зборов с крестьян и меня много обворовал, о чем я писал к батюшки то он узнал и стал с Елисеим выдумовать разные доносы, о чем припадаю к вашим стопам прошу вашей помощи в невиности моей; засим честь имею пребыть с истиным моим высокопочитанием и предоностию остаюсь ваш милостивейшего государя всенижайший слуга и раб найвсегда пребуду Михайла Калашников.
Я по приказу вашему высылать денги чрез Павла Военовича то мною и послано в два раза 1200 рублей осигнацием и с променом на них, равно и теперь збераю и доставлю к милости вашей; я помню свою обязоность и щедрыи милости ваши к нам.
Старуха моя ваши ручки целуеть и дочь толки тем несчастлива что ничего неть у него что было всё описано то теперь при должности живуть кое как а без должности хотя по меру ходи на ваше покровителство надеиться что вы не оставити своей милостью, во всем надежда на вас милостивый государь вы составите счастие всем нам"
Послание из Болдино Михайлы Калашникова Александру Сергеевичу Пушкину датируется 15-м марта 1832 года. Уфф... Оставим в покое козни и интриги противу Калашникова "земского плута" и Елисея (хотя эти пространные объяснения объясняются недовольством Сергея Львовича Пушкина своим управляющим, денежные поступления от которого за период его вступления на должность значительно сократятся, а потребности семейства Пушкиных - напротив, возрастут), остановимся на последнем абзаце. Недолгая "михайловская" страсть Пушкина Ольга, от которой появился (впрочем, скончавшись во младенчестве) у них сын Павел, к описываемому времени была уже замужем за помещиком Павлом Ключарёвым, дела которого находились в совершеннейшем расстройстве - до такой степени, что жить молодая чета перебралась к самому Михайле. "...дочь толки тем несчастлива что ничего неть у него что было всё описано". Уже в следующем, 1833-м году, Ольга попросит Пушкина о заимообразных двух тысячах рублей, надобных на выкуп с аукциона 15-ти крепостных. Пушкин откажет - что не удивительно: при его-то вечно стеснённых финансовых обстоятельствах. Впрочем, в том же году, лично заехав в Болдино, некоторую сумму всё же ей передаст... Семейная жизнь Ключарёвых в дальнейшем не сложилась, имение мужа таки было продано, супруги разъехались, дальнейшая судьба Ольги теряется примерно в 1840-х годах... Ни портрета, ни хотя бы описания Ольги Калашниковой не сохранилось.
15-го марта 1845 года из Франкфурта любезном своему другу Николаю Языкову пишет вовсе уж впавший в религиозно-пророческий пессимизм Гоголь. Текст этот читать совсем невесело - особенно ежели припомнить ранние его литературные произведения десяти-двенадцатилетней давности. Ощущение такое, словно писали это совершенно разные люди, или один - но до такой степени измолотый, перекалеченный жизнью, что жутковато делается... Какие же сумрачные озарения и потери пришлось пережить автору искромётных "Диканек", "Ревизора" и первого тома "Мертвых душ", чтобы дойти до таких степеней ревизионизма собственного душевного благополучия?
"Пишу к тебе из Франкфурта, где нахожусь уже почти две недели и где чувствую себя совсем нехорошо. Странное дело: покамест был в дороге, чувствовал себя лучше; как только остановился на месте, вновь хуже. Жуковский тоже был болен, но, по крайней мере теперь, чувствует себя лучше. А я наоборот. И что всего хуже, мало вижу средств к развлеченью духа... Изнурился как бы и телом, и духом. Занятия не идут никакие. Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние. Писем от многих давно не получал. В том числе и от Аксакова. Во Франкфурте зима постоянная и продолжается до сих пор. Повсюду снег. После Парижа, где теплые дожди, мглистая слякоть и черная земля остается обнаженной от снега, это видеть как-то странно. Немцы не запомнят такой сильной зимы. Прощай. Я еще ни на что не решился, еду советоваться к Коппу (Копп тоже болен, а потому не выезжает). Хочу узнать, что он еще скажет: куды мне пока лучше переезжать, в зной или в холод. Странно, что я зябну и не могу согреться в самой теплой комнате. Не забывай меня и пиши почаще. А между тем помолись в душе о моем выздоровлении..."
Увы, если человек сам не отказывает в себе желании падать в невозвратное, никто и ничто не состоянии помочь ему. "Только не найти его тебе, нигде не найти тебе покоя. Запрись в монастырь - одиночество напомнит о ней. Открой трактир при дороге - каждый стук двери напомнит тебе о ней". Цитата из удивительного Евгения Шварца (имеющая, разумеется, совсем другой подтекст) как нельзя лучше характеризует душевный надлом Гоголя - с тою лишь разницею, что в оригинале подразумевается Любовь, а применительно к Гоголю - Смерть. Задуманный было эскейпизм его в монастырь так и не состоялся, а переживаемый им мрачноватый религиозный экстаз выльется позже в "Выбранные места из переписки с друзьями"
А вот вам пример совершенно противуположного состояния души - в таком пребывает 15 марта 1857 года недавно обретший в далёком и диковатом Семипалатинске семейное счастие с Марией Исаевой унтер-офицер 7-го линейного батальона Фёдор Михайлович Достоевский...
Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но все-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедовался, устал ужасно, да и сам не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверно извинишь меня. Жена просит вас в письме своем полюбить ее. Пожалуйста, прими ее слова - не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите ее, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живем кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится. Не думаю, чтоб я грешил, имея в убеждении, что моя надежда исполнится. Но не знаю, как дожить до того времени, когда буду сам зарабатывать себе кусок хлеба. Тогда только, и только тогда, буду вправе называть себя человеком. А до тех пор благодарность всем вам, за то что любили и не забывали меня в моем несчастье, бесконечная. Беспокоят меня несколько мои припадки, что-то теперь опять затихли; дай бог, чтоб совсем прекратились. Из-за них с чувством какого-то уныния смотрю и на службу и на занятия мои теперь. К тому же убеждение, что я могу быть полезен и себе и другим, восстановлю свое имя и исправлю прошлое на другой дороге, другими занятиями, укореняется во мне более и более. Дал бы бог, чтоб я мог вам всем доказать справедливость слов моих. Разумеется, я не переменю своего теперешнего положения, своей службы на неизвестное. Я тогда изменю всё это, когда буду иметь факты, что могу существовать иначе и заниматься другим, выгоднее во всех отношениях, чем теперь...
Разумеется, Достоевский не был бы Достоевским, если бы и только что добившись предмета своей любви, не упомянул бы о нездоровье, нехватке денег и унынии.... Но в целом от его письма сестре Варваре исходит некоторый, весьма, правда, сдержанный, оптимизм - большая редкость для автора! Он верит и надеется, что уже скоро (скорее бы!) обретёт, наконец, свободу, сможет зарабатывать своим талантом, содержать семью... Обратил внимание, до какой степени общий тон письма перекликается с финалом его "Преступления и наказания"!
"...Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью..."
"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Эти (разумеется, гораздо более поздние) строки Ахматовой с полным правом можно применить к письму Льва Толстого свояченице Татьяне Андреевне Кузминской от 15 марта 1874 года.
"Таня, милый друг, сделай мне одолжение. Спроси у Саши брата, можно ли мне в романе, который я пишу, поместить историю, которую он мне рассказывал об офицерах, разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели, и как муж вытолкнул и потом они извинялись. Дело у меня происходит в кавалерийском гвардейском полку, имена, разумеется, непохожие, да я и не знаю, кто были настоящие, но все дело так, как было.
История эта прелестна сама по себе, да и мне необходима. — Пожалуйста, напиши. Еще, пожалуйста, напиши мне, любезный друг Саша, это я обращаюсь к Александру Михайловичу. Какие твои планы и виды и надежды по службе? Пожалуйста, напиши мне. Это очень меня интересует, и, верно, у тебя есть что-нибудь определенное, если ты так решительно бросаешь прелестный Кавказ (как Таня ни ругай его).
Ждем с великой радостью вашего приезда"
Думаю, любопытно было бы напомнить (я, например, этого эпизода не помню) - каким образом история, поведанная Толстому мужем Татьяны Берс-Кузминской - тогдашним прокурором Тифлисского окружного суда Александром Михайловичем Кузминским, из весьма коряво и несколько небрежного пера письма обрела литературные скелет, плоть и кровь? Пожалуйста!
"— ...Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, — сказал Вронский, глядя на нее смеющимися глазами. — Я не буду называть фамилий.
— Но я буду угадывать, тем лучше.
— Слушайте же: едут два веселые молодые человека...
— Разумеется, офицеры вашего полка?
— Я не говорю офицеры, просто два позавтракавшие молодые человека...
— Переводите: выпившие.
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, за ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— Вы с таким чувством это рассказываете, что мне кажется, вы сами один из этих двух.
— А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые люди входят к товарищу, у него обед прощальный. Тут, точно, они выпивают, может быть, лишнее, как всегда на прощальных обедах. И за обедом расспрашивают, кто живет наверху в этом доме. Никто не знает, и только лакей хозяина на их вопрос: живут ли наверху мамзели, отвечает, что их тут очень много. После обеда молодые люди отправляются в кабинет к хозяину и пишут письмо к неизвестной. Написали страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы разъяснить то, что в письме оказалось бы не совсем понятным.
— Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что в доме никто не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
— Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как вы говорите, колбасиками?
— А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.
— Ну и что же?
— Тут-то самое интересное. Оказывается, что это счастливая чета титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный советник подает жалобу, и я делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талейран ничто в сравнении со мной.
— В чем же трудность?
— Да вот послушайте... Мы извинились как следует: «Мы в отчаянии, мы просим простить за несчастное недоразумение». Титулярный советник с колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить свои чувства, и как только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости, и опять я должен пускать в ход все свои дипломатические таланты. «Я согласен, что поступок их нехорош, но прошу вас принять во внимание недоразумение, молодость; потом, молодые люди только позавтракали. Вы понимаете. Они раскаиваются от всей души, просят простить их вину». Титулярный советник опять смягчается: «Я согласен, граф, и я готов простить, но понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз...» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять их. Опять я пускаю в ход дипломацию, и опять, как только надо заключить все дело, мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в дипломатических тонкостях..."
Как, в некотором роде, духовное завещание (хотя до ухода Толстого ещё порядочно времени) читается письмо всё того же Льва Николаевича последователю своего учения Аврааму Васильевичу Юшко от 15 марта 1897 года.
"Спасибо вам, дорогой друг (простите, что по стариковской памяти за был ваше имя и отчество), за то, что известили меня о себе; хотя известия и нехорошие, а именно, что представители князя мира сего хотят во что бы то ни стало помешать вам. Зная вашу любовь к хорошей, настоящей христианской жизни на деле, и, главное, зная вашу способность (очень редкую) выдержать эту жизнь, очень больно думать, что вам помешают и тем лишат многих и многих самого главного и действительного — примера. Утешаюсь только тем, что, когда внутри горит самородный огонь новой жизни, то куда бы ни дели того, кто горит этим огнем, огонь будет делать свое дело и светить, и жечь, и греть..
Движение "толстовства" в те годы представляло собою весьма любопытное явление: его последователи создавали производственные земледельческие общины, призывали к отказу от платежа налогов и несения военной службы... То есть, по сути, несли в себе некоторую угрозу Власти - не революционную, с оружием и бомбами в руках, но всё же в достаточной степени опасную и носящую отнюдь не локальный характер. Колонии толстовцев появлялись повсеместно: в Симбирской, Харьковской, Тверской губерниях, на Кавказе... Их ссылали в Сибирь, они разъезжались по всему миру, обосновывались даже в Японии и Южной Америке. Авраам Юшко был один из активнейших адептов толстовства. Сын казачьего урядника с дипломом ветеринара, он отказался присягать Николаю II, его общину в Геленджике разогнали, запретили аренду земли, оказывать медицинскую помощь и учить детей. Как раз эти события и комментирует Толстой. Перенеся много лишений, будучи не в состоянии из-за собственной "неблагонадёжности" устроиться на работу, Юшко от своих идей не отступился, общину возродил, а в 1904-м призывал к прекращению войны с Японией...
"... заявить открыто правительству, что ни мы, ни наши сыновья и братья, души и тела которых убивают на Востоке, не хотим войны. …Требуем… остановки этой бойни…"
Печален и финал его жизни. В 1918-м году Юшко вместе с сыновьями Романом и Василием были убиты на вокзале Владикавказской железной дороги в Екатеринодаре. Дети служили в Добровольческой армии - не по велению души, просто были мобилизованы.
"...Вася еще не выписался из лазарета, а у Ромика была цинга, но их все-таки забрали... Вася не мог вырваться из отряда – поэтому папа с Ромиком сначала поехали в отряд, чтобы потом с Васей уехать оттуда… Они поехали горами и доехали уже до Старошабановского перевала – это в 30 верстах от Михайловского, там на них напал большевистский отряд и обстрелял – Вася и другие остались на месте убитыми, а папу, Ромика… взяли под арест и потащили – что они терпели все время, один Бог только поймет – если он мог допустить такое отношение к людям, всю жизнь посвятившим на служение людям. Ромик был еще несколько раз ранен, папу били прикладами… В каждой станице они проходили через самосуд разъяренной толпы… их привезли на вокзал, а здесь какая-то жестокая… рота вместо доставки их в штаб оттащили за вокзал и убили, и убили так зверски, что не могу представить, что были в руках людей, а не разъяренных зверей. На другой день нам с сожалением говорили, что «вышло печальное недоразумение»...
Да... Как там написал Юшко Толстой в 1897-м? "Делать свое дело и светить, и жечь, и греть..." Самое ужасное, что погиб Авраам Васильевич от рук того самого народа, за который всю жизнь и боролся. И одно, бросающееся в глаза, отличие столетия девятнадцатого от "века моего, зверя моего"... Таким, как идеалист Юшко, места в новой России уже не было.
Кажется, пришло время нам сегодня расстаться! Традиционно завершая день стихотворным обращением, вынужден покаяться: стихи, написанные русскими поэтами 15 марта показались мне... либо неуместными, либо не вполне comme il faut. Потому немного сшельмую и предложу вашему вниманию произведение Алексея Кольцова от 14 марта 1840 года, в котором он художественно делит людей на две категории. Какие?
Есть люди: меж людей они
Стоят на ступенях высоких,
Кругом их блеск, и слава
Далёко свой бросают свет;
Они ж с ходулей недоступных
С безумной глупостью глядят,
В страстях, пороках утопают,
И глупо так проводят век.
И люди мимо их смиренно
С лицом боязненным проходят,
Взглянуть на них боятся,
Колена гнут, целуют платья;
А в глубине души своей безмолвно
Плюют и презирают их.
Другие люди есть: они от Бога
Поставлены на тех же ступенях;
И так же блеск, величье, слава
Кругом их свет бросают свой.
Но люди те – всю жизнь свою
Делам народа посвятили
И искренно, для пользы государства,
И день и ночь работают свой век…
Кругом же их с почтеньем люди
Колена гнут, снимают шапки,
Молитвы чистые творят…
О, много раз – несчастных, бедных
Вас окружала пёстрая толпа.
Когда вы всем, по силе-мочи,
С любовью помогали им,
Тогда, с благоговеньем тайным,
Любил глядеть я молча,
Как чудно благодатным светом
Сияло ваше светлое лицо.
Ах, до чего же мало у нас нынче публичных людей "второй" категории - тех, что с "благодатным светом"!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", цикл статей "Век мой, зверь мой...", ежемесячное литературное приложение к нему, циклы "Размышленiя у параднаго... портрета", "Однажды 200 лет назад...", "Я к вам пишу...", "Бестиарий Русскаго Резонёра", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу