— А Камо?
— У него тоже крастэнгит. Такой же. У всех крастэнгит. Даже у самого Крастэнга, кажется. У Крастэнга — и то крастэнгит.
— Ну как, хорошо?
— Пожалуйста, Поп, ответь.
Он делает глубокий вдох. Всей грудью — сейчас бросится головой в воду. И ныряет:
— Ну так вот, твой Крастэнг рассказывает мне про свое детство. Сиротское детство во время войны, той, последней, страшной, когда вся земля выпускала кишки всей земле... Представляешь себе сиротский приют в то время и в той ситуации?
Когда его наказывали, он проводил ночь во дворе, даже зимой, такое было правило: всю ночь просить прощения у статуи Святого Людовика! Там был старик-надзиратель, седой, бородатый, зубов половины нету — он им объяснял, брызгая ледяной слюной, что, если дети — сироты, значит, они сами виноваты, что семья — это не право, а награда, всякие такие вещи, представляешь!
Моя голова теперь — айсберг. И в него только что врезался «Титаник». Крастэнг в том дворе!
***
«Ваш сын не понимает своего счастья», — всегда повторял Крастэнг, когда Поп к нему приходил, и с каждым разом его рассказы были всё печальнее, всё безнадежнее и всё убедительнее, как боль, пронесенная через десятилетия и преподнесенная на блюдечке, вся еще трепещущая, с жестокими подробностями, всеми этими мелочами, вроде и пустячными, но они-то мучительнее всего... и Поп вынужден был выслушивать всё до конца, и этот будничный ужас порождал кошмары — он видел меня сиротой на месте Крастэнга, видел, как я сижу во дворе приюта, у подножия этой статуи, на дне этого двора-колодца с мертвыми каштанами, он видел меня, отданного на милость старика-надзирателя в сером халате, такого старого, что он казался бессмертным.
— И знаешь что? Он заставляет тебя есть цикорий в белом соусе! Который ты терпеть не можешь! Ни свет ни заря! И на тарелке — застывший соус! Не знаю почему, но вот этот размазанный застывший соус — это хуже всего! А ты сидишь на дне этого колодца, у ног мертвого короля, ты отталкиваешь тарелку, а он, старик, он не настаивает, он знает, что будет подавать ее тебе снова и снова, и ты в конце концов сожрешь его, этот
цикорий...
Хлопнула входная дверь, и голос Мун донесся из кухни:
— Апельсинового сока хотите?
Поп понизил голос, придвинулся ближе.
— А я, Поп, твой отец, — я смотрю на это сверху, из окна, — думаю, это окно его теперешней квартиры, — я тебя вижу там, на дне, и ничем не могу тебе помочь, я, твой отец! Я вывешиваюсь в окно и кричу во весь голос: «Это все неправда! Это сон! Ты не сирота! Не бойся, я с тобой! Я, твой отец! Я, Поп!» Но двор такой глубокий... Мой крик как будто не вниз летит, а вверх... как будто вихрь какой-то относит его в темноту... и ты меня, конечно, не слышишь... не слышишь... и смотришь на это окно, как будто меня не видишь...
Его рука у меня на лбу такая горячая... Растаявший лед стекает водопадом слез.
— Ох, ты же промок... дай-ка вытру...
— Нет, Поп, рассказывай... рассказывай...
— Да это все, на этом месте я всегда просыпаюсь. Просыпаюсь, как встрепанный, рядом с Мун, и она шепчет: «Тихо, тихо, все хорошо, спи».
Но куда там, я уже не могу уснуть и маюсь до утра с картинкой, от которой потом несколько дней не могу отделаться: ты на дне этого колодца, в этом слишком большом халате... ты и тарелка с цикорием... серым и холодным, как дохлая рыба... Ну вот, и не сплю... жду, когда ты проснешься... и утром, как увижу — ты выползаешь на кухню... идешь на автопилоте к своей кружке с какао... только тогда я вздыхаю с облегчением!
___________________
Фрагмент из книги Даниеля Пеннака "Приключения Камо"
#книги #детские книги #книги для детей #классика самоката #литература