Евлампий Никифорович Кательников… Донской казак необычной судьбы.. А что мы знаем о нем.?
В энциклопедических справочниках можно коротко прочитать, что «КАТЕЛЬНИКОВ Евлампий Никифорович (1775-03.03.1854) – литератор, историк, философ. Один из первых литераторов-самородков Дона. Родился в ст. Верхне-Курмоярской Земли Войска Донского (в 1952 г. затоплена Цимлянским водохранилищем) в семье станичного писаря. В 1789 г. поступил на службу и к 1801 г. был уже есаулом. Разжалован в 1804 г. в рядовые казаки за неприятие мер по задержанию контрабандистов на австрийской границе, вернулся в родную станицу, где проживал до осени Отечественной войны 1812 г. Попав вместе с полками казачьего ополчения в действующую против Наполеона армию, он вплоть до 1815 г. служил под началом атамана М.И. Платова: сначала простым писарем, потом «дежурным штаб-офицером и письмоводителем». Атаман возвратил ему чин есаула. Изучил по мере продвижения русской армии по Западной Европе польский, немецкий и французский языки. Осенью 1814 г. в Варшаве, в походной типографии русской армии была напечатана его работа «Отрывок занятий на малом досуге донского казака Евлампия Кательникова», куда вошло его стихотворение «Дон». На родину вернулся в 1815 г. Написал исторический очерк о Верхне-Курмоярской станице (1818), опубликованный только в 1860 г. в газете «Донские войсковые ведомости». Автор двух работ религиозного содержания: «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова» (напечатана и рекомендована министром духовных дел епархиям, духовным академиям и семинариям России) и «Начатки с Богом острого серпа на золотом венце» (запрещена, а сам автор сослан в Шлиссельбургскую крепость). Последние 28 лет своей жизни провел в Соловецком монастыре в ссылке; умер и погребен на территории этого монастыря». (Донская энциклопедия. Сост. М.П. Астапенко. Гл. ред. С.С. Таптыгин. Таганрог, 2015. С. 343).
Предлагаю подписчикам и читателям отрывок из моего исторического повествования «Неукротимый духом…», который посвящен ссылке Кательникова за антицерковные высказывания и еретический труд «Начатки с Богом острого серпа на золотом венце» в далекий Соловецкий монастырь по приговору церковного суда, состоявшегося в марте 1826 года. В решении этого суда было записано: «Дабы ты, есаул, не имел возможности распространять свои зломерские заблуждения среди истинно верующей паствы и дабы исправить тебя, заставить раскаяться в заблуждениях твоих и по возможности вернуть тебя в лоно истинной православной церкви, ссылаем тебя в Соловецкую обитель».
Михаил Астапенко, историк, член Союза писателей России.
…Стояла тревожная весна 1826 года, Россия, взбудораженная восстанием декабристов на Сенатской площади Петербурга, затаилась, притихла, напряженно и настороженно наблюдая за следствием над заговорщиками, покушавшимися на самодержавный строй и жизнь самого государя императора Николая I. В это неспокойное время по непрочному весеннему снегу, еще не сошедшему в северных губерниях империи, катили к Соловецкому монастырю нетеплые сани с опальным есаулом Кательниковым. Его сопровождали два жандарма, старший из которых имел предписание начальства, в котором говорилось: “Назначая вас для сопровождения в Соловецкий монастырь есаула Евлампия Кательникова, я предписываю вам теперь же принять его и немедленно отправляться с ним в путь, наблюдая следующее: 1. Во время пути неотлучно находиться при арестанте в полном вооружении, не позволяя ему ни с кем разговаривать. 2. Вы должны иметь осторожность, чтоб арестант не нанес себе вреда и не бросился бы на имеющееся у вас оружие. 3. Квартир нигде не нанимать, а требовать от местных начальников и останавливаться для отдыха в тех местах, где есть воинские команды, от коих просить по прилагаемому при сем открытому листу, караул, который оставлять во все время пребывания вашего на месте. 4. По прибытии в Соловецкий монастырь тотчас явиться к тамошнему архимандриту, представить прилагаемый конверт и просить его распоряжения о принятии от вас арестанта и выдаче квитанции. 5. В случае значительной болезни арестанта, вы должны доехать до ближайшего города и отдать его в ведение тамошнего начальства для излечения и доставления, по выздоровлении, за надлежащим присмотром в Соловецкий монастырь, взяв в сдаче квитанцию. 6. В заключении сего предваряю вас, что неустройство во время пути, а тем более упуск арестанта подвергнут вас строжайшей ответственности по законам”.
Оглядывая неохватные северные пространства, еще не проснувшуюся суровую северную природу, глядя затуманенными очами на холодное неласково-голубое небо, Евлампий Никифорович с тяжкой неотвратимой безысходностью вдруг почувствовал, что не выбраться ему из этих гиблых мест, что сложит он свои косточки здесь, в далеком от теплого Дона крае. Из закоулков памяти сама собой выплыла знакомая с детства мелодия старинной казачьей песни, которую у очага теплого куреня пели ему в детстве отец и мать и которую он пел сам:
Ой, да разродимая моя дай сторонка,
Ой, да не увижу больше я тебя.
Ой, да не увижу, голоса не услышу,
Ой, да звука да на зорьке в саду ой да соловья.
Ой, да еду, еду по чистому полю,
Ой, да сердце чувствует оно беду.
Ой, да сердце чует, оно предвещает
Ой, да не вернуться мне младцу домой.
Ой, да разродимая моя дай мамаша
Ой, да не печалься дюже обо мне...
Сидевший рядом с Евлампием жандармский офицер с удивлением заметил, как пленник изменился лицом и что-то проникновенно зашептал, но что, жандарм так и не разобрал. Чужая душа - потемки!..
К Соловкам подъехали ввечеру, проделав огромный многосотверстый путь. Евлампий огляделся: здесь ему умирать... Дивен Бог, разве ведал он, что родившись на теплом юге, в Земле донских казаков, будет обречен судьбой на вечную ссылку сюда, в неведомые северные края...
Древняя соловецкая земля, обильная валунами, комарьем и сохнущими на корню деревьями, тем не менее издавна привлекала внимание смелых и предприимчивых людей, оставивших потомкам “лабиринты”, выложенные камнями и святилища безвестных северных божеств. Храброе беспокойное племя поморов, промысловиков и торговцев часто появлялось здесь для ловли вкуснейшей сельди и нерпы, здесь часто вспыхивали бойкие торги.
Монашеская жизнь в этих краях затеплилась в пятнадцатом веке, когда иноки Савватий и Герман поставили здесь деревянную хижину. После смерти Савватия здесь появился монах Зосима, который сумел добиться от новгородцев грамоты на владение Соловецкими островами. При нем же началось здесь интенсивное строительство. Имена преподобных Савватия и Зосимы долго будут почитаться потом у донских казаков, многие из которых, в том числе и Степан Разин, приезжали в Соловки поклониться святым чудотворцам, которые слыли умелыми врачевателями ран.
Удивительное преображение Соловецкого монастыря связано с именем игумена Филиппа (в миру боярского сына Федора Колычева), возглавившего обитель в конце сороковых годов шестнадцатого века. Деятельный и энергичный игумен Филипп завел свои кирпичные заводы, которые в большом количестве выпускали столь нужный для монастырского строительства кирпича. В короткое время трудолюбивые монахи проложили на островах аккуратные булыжные дороги. Одетые в булыжник каналы соединили более полусотни озер с монастырскими Святым озером. Маяки в виде крестов и колокола указывали в ясную погоду и в туман путь к пристаням, одетым в камень. Игумен Филипп оказался не только талантливым организатором, но и одаренным инженером. Он с помощниками сумел поднять уровень Святого озера и пустить воду в обитель. Вода же, послушная хитрым приспособлениям Филиппа, крутила мельничные колеса, приводя в движение огромные жернова. С материка завезли на острова коров и северных оленей, которые давали мясо и молоко. В дни постов монахи употребляли рыбу, вылавливая ее из садков, образованных оконечностью залива и дамбы, возведенной трудолюбивыми монахами. В монашеских кельях стараниями талантливых мастеров было устроено уникальное отопление, когда горячий воздух от печей расходился по специально сделанным продухам в стенах. Грозные крепостные стены и башни, возведенные гением мастера Трифона, отбивали у недругов России всякое желание штурмовать монастырь, хотя такие попытки в истории Соловков бывали.
Когда Евлампия доставили в монастырь, здесь все шло своим чередом, строгим порядком, заведенным еще несколько веков назад: жировала в садках редкостная рыба, работал старинный гидропровод, приводя в движение крупорушку, толчею и сукновальную машину, на монастырских угодьях паслись тучные стада коров и оленей. Но тень политической тюрьмы четко нависала над Соловками, и это было видно по наличию в монастыре специальной солдатской команды, по звону кандалов, по зарешеченным оконцам темниц и стонам, которые временами раздавались оттуда.
В глаза Евлампию сразу бросилось старинное, мрачного вида, здание в три этажа, высившееся над замшелой каменной стеной, отделявшей его от других монастырских зданий. Кательников кинул взгляд на ряд маленьких темных окон с тусклыми, позеленевшими от времени стеклами с толстыми тройными рамами и двойными металлическими решетками и тоскливо-пронзительная мысль хватанула за сердце:
- Вот здесь и суждено мне скончать дни свои! Укрепи дух мой, Господи!...
Жандармы сняли Кательникова с саней и, придерживая за руки, повели к архимандриту Досифею Немчинову. Тот, хмуро оглядев нового узника принял от штабс-капитана Иванова предписание, в котором говорилось: “С сим направляется бывший есаул войска Донского Евлампий Кательников, весьма подозрительный в противности православию. А когда оный есаул привезен будет и ты б, богомолец наш, архимандрит Досифес с братиею, его, есаула, в Соловецкий монастырь приняли и посадили б в тюрьму и велели держать там, что он из оной тюрьмы не ушел. А бумаги и чернил ему не давать и чтоб он ни с кем и не о чем ни в какие разговоры не вступал и ничего бы непристойного не разглашал и не говорил, чего ради к нему не токмо из посторонних никого, но и из монастырской братии и служителей ни в келью, ниже во время слушания литургии и прочаго церковного пения, ни для чего не допускать и разговаривать запрещать”.
Прочитав бумагу, Досифей велел бородатому писарю начертать квитанцию для жандармского штабс-капитана Иванова. “Доставленный во вверенный управлению моему Соловецкий монастырь к содержанию в крепостном арестантском отделении арестант Евлампий Кательников,- начал строчить писарь, - от сопровождавшего его штабс-капитана Иванова в означенном монастыре сего 1826 года марта 29 дня в десять часов утра мною благополучно принят, в чем ему, штабс-капитану Иванову, за подписью моею, с приложением монастырской казенной печати квитанция сия и дана. Архимандрит Досифей”.
Получив квитанцию и откланявшись, штабс-капитан с облегчением покинул неприветливые стены покоев архимандрита. Евлампий остался стоять, молча рассматривая Досифея и его палаты. Архимандрит, встав из-за широкого стола, хлопнул в ладоши. Мгновение спустя из-за двери вышли двое крепкотелых монахов.
- Обыщите сего есаула! - глазами указал на Евлампия Досифей. Монахи - видать не впервой! - приступили к сему постыдному действу. Евлампий спокойно наблюдал, как проворные руки дюжих служителей монастыря вытаскивают из карманов его кафтана деньги, платок, маленькую книжечку богословского содержания. Оставив Кательникову самое необходимое из одежды, остальное имущество монахи связали в небольшой узел и унесли.
-Сие остается у меня на хранении..., - хмуро пояснил Евлампию Досифей, неприязненно вперив в него тяжелый взгляд водянистых глаз, потом вызвал двух караульных солдат и велел отвести арестанта в крепость.
Евлампия Никифоровича втолкнули в одиночную камеру, скрипнула тяжелая металлическая дверь, и он остался один. Минуту постоял, привыкая к сумеркам камеры, потом огляделся. Узилище, куда поместили привыкшего к южному теплу есаула, представляло собой помещение длиной в три и шириной в два аршина с необычайно толстыми и сырыми стенами. Впереди, на высоте - стены, тускло мерцало маленькое оконце с массивной железной решеткой. Увидев его, Евлампий рванулся к этому единственному источнику света и свободы, выглянул, но ничего не увидел, потому что окно упиралось в высокую крепостную стену, на расстоянии двух-трех сажень, окружавшую тюрьму. Ощутив промозглый холод, Евлампий зябко укутался в кафтан и провел пальцем по стене: росистый потек неторопливо пополз по следу пальца. Сырость!.. Присев на деревянный топчан, прикрытый серым одеялом, Евлампий погрузился в невеселые думы, истово шепча молитвы.
Скрипнула и со стуком упала крышка в двери, Евлампий поднял голову: в отверстие просунулалсь деревянная миска, рядом лег кус ржаного хлеба, стукнула кружка с водой.
- Ей, есаул, - раздалось из отверстия, - бери! Се есть твой обед, привыкай! Кательников тяжело поднялся с топчана и принял то, что стражник окрестил обедом... После трапезы, на Евлампия Никифоровича в одночасье навалилась усталость и он, забившись, уснул тяжелым безрадостным сном...
…Воспрянув ото сна, Евлампий предался истовой молитве. Мгновение спустя с неприятным стуком откинулась крышка в двери и оттуда стрельнул настороженный взгляд стражника. Кательников продолжил молитву, но страж не уходил, изучающе глядя на опального есаула.
- Уйди, служивый, - не выдержал Евлампий Никифорович, - ужель не видишь, с Господом нашим беседую, не мешай, ведь не басурманин же ты!
Откуль я знаю, - загудел страж, - молишься ты, аль стену копаешь, чтоб убечь! Велено особливо иметь за тобой надзор. Стал быть, привыкай, ваш бродь! - добавил он почти озорно...
Дни тянулись серые и однообразные. Постоянные туманы окутывали землю, холодное нелюдимое море билось у стен монастыря, нагоняя еще большую тоску. Длинные полярные ночи томили душу нерадостными воспоминаниями о далекой, как сон, родине, где остались жена, дети, внуки. “Как вы там, родные мои? Вспоминаете ль меня в молитва ваших!?” С особой жестокостью терзали такие мысли душу опального есаула в суровые зимние дни и ночи, когда над островами в кромешной тьме выла пурга и лютовали морозы и некуда было деться от воспоминаний. “Весточку бы послать на Дон! - думал Евлампий. - Да куда теперь, совершенно отрезаны мы от мира человеческого, ни письма, ни книги, ни газеты не приходят сюда и надоть ждать весны, первого парохода, который принесет желанные весточки с воли. Скорей бы, господи!..
Тюрьма, в которой сидел Евлампий Кательников, была построена в северо-западном углу монастыря, близь Коронежской башни. Нижний этаж тюрьмы в 1798 году начальство превратило в казематы, это было при Павле Петровиче, а тридцать лет спустя, уже во времена Николая I, то же сделали и со вторым этажом. Караульные солдаты, а существовала специальная караульная команда, находились здесь, в помещениях, сделанных между арестантскими “чуланами”. Поскольку из-за такого близкого соседства часто возникали столкновения между узниками и солдатами, в 1842 году по ходатайству архимандрита Иллария для стражи была построена специальная казарма. Команда, состоявшая из пятидесяти человек во главе с обер-офицером, сменялась ежегодно, дабы служивые не заводили прочных знакомств с узниками. Только в 1886 году после посещения Соловецкого монастыря командующим войсками Петербургского военного округа великим князем Владимиром Александровичем, воинская команда была убрана из монастыря.
Узники Соловецкого монастыря регулярно подвергались изощренным наказаниям, самым страшным из которых считалось заключение в “земляных тюрьмах” или, правильнее говоря, в подземных.
В Соловках подземные тюрьмы были устроены под одной из монастырских башен, находящейся в северо-западном углу крепости. Они представляли собой вырытые в земле ямы в три аршина глубины: края у них были обложены кирпичом, крыша состояла из досок, на которые строители насыпали тонкий слой земли. В крыше находилось небольшое отверстие, закрываемое дверью, запирающейся на замок. В эту дыру опускали и поднимали узника, а также подавали ему скудную пищу. Потребность в сне бедолага утолял на тонком слое прелой соломы. Для исправления естественной нужды подавались через эту дыру особые судна, которые очищались раз в сутки. Печей в этих жутких погребах не было.
Особо непокорных узников бросали сюда, скованных по руках и ногам. Единственными живыми существами здесь были крысы, водившиеся во множестве. Случалось, что озверевшие от голода твари набрасывались на беззащитного и беспомощного от истощения узника, часто обгрызая ему уши и нос. Давать несчастным какую-нибудь палку или прут, чтоб отбиться от крыс, строго запрещалось. Один из караульных солдат, подавший находившемуся в земляной яме “вору и бунтовщику Ивашке Салтыкову” палку для обороны от обнаглевших крыс, был схвачен “за такую поблажку бит нещадно плетьми”.
Редко кому удавалось живым и здоровым выбраться из этого ада. Евлампий, прошедший это испытание, выжил, сохранив, к удивлению стражников, здравый смысл и здоровое тело.
Среди собратьев Евлампия по несчастью были священники, офицеры, студенты, военные поселяне, крестьяне, дворовые люди, солдаты и бродяги. В остроге еще сидели учитель приходского училища, чиновник 8-го класса, два монаха, послушник и один мещанин. Некоторые узники просидели в монастыре по двадцать, сорок и более лет...
...С 1812 года сидел в Соловецком остроге крестьянин Вятской губернии Семен Шубин, сосланный “по высочайшей конфирмации, последовавшей на решение правительствующего сената за старообрядчество и произнесение на святую церковь и святые дары богохульных слов”. Почти ровесник Кательникова (родился в 1777 году) Шубин просидел в Соловецком остроге 63 года и умер на 89 году жизни. К концу своего заключения, когда Евлампий, как грамотный человек, переписывал некоторые второстепенные бумаги монастырской канцелярии, он прочитал характеристику на несчастного Шубина. В ней говорилось: «Срок заключения не назначен. От старости лет не выходит никуда из кельи, большею частью лежит в постели, в баню возят на лошади. Малограмотен и книг не читает, кроме собственной псалтыри: в церковь никогда не ходит по ненависти к ней. Одержим давнею грыжею, без врачевания ее по неимению здесь ни медиков, ни лекарств. Понятия от невежества тупого, рассудком здоров. Увещания при всяком случае делаются, но он, состарившись в ереси, не принимает их и безнадежен к раскаянию: нрава ропотливого и сварливого. По укоренению в ереси и за старостию должен оставаться в теперешнем его положении”.
Другой сотоварищ Евлампия по несчастью губернский секретарь Иосиф Дыбовский, католик, был сослан в монастырь “За дерзость и богохульство”. Монастырское начальство характеризовало его следующим образом: “Понятия хорошего, но прельщен своим лжемудрованием, кажется, от болезненного состояния, которому в Соловецкой обители не пособить. Увещания делаются с напоминанием его латинской религии, но не действуют на него, называет себя веры еврейско-христианской, иконы в свою комнату не принимает, на верность подданства присяги не захотел выполнить. Характера раздражительного, вспыльчивого и ожидает каких-то событий по своим таинственным замечаниям от болезненного состояния. ...Он заслуживает снисхождения на перемещение и облегчение его участи”.
Штабс-капитан Щеголев был сослан в монастырь в том же, что и Кательников 1826 году, за “духовное преступление”. Когда его привезли в Соловки и ввели в каземат, он пришел в такое ужас от того, что здесь, в этих мрачных стенах, пройдет остаток его жизни, он тут же гневно - решительно выкрикнул караульному офицеру: “Господин поручик, прикажите вывести меня из сих мрачных стен, ибо если вы не сделаете этого, я разобью себе голову о стену!” Но потом он постепенно смирился и покорно доживал свои дни в монастыре...
С 1818 года томился в монастыре крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев “за оскопление себя и своего помещика и распространение этой секты”. Моложе Евлампия Никифоровича на десять лет, Дмитриев просидел в монастыре 65 лет. В характеристике на него писалось: “Заключен навсегда. Выпускается из кельи для прогулки в коридоре, а летом на дворе арестантском. Неграмотен и книги слушает только при чтении другими, в церковь божию не ходит. Понятий скрытых, рассудком здоров. Увещания делаются, но им не принимаются и безнадежен к раскаянию, ведет себя смирно. По его скопческой ереси, опасной другим, должен оставаться в заключении”. Интересно, что потом, когда Дмитриеву исполнится в 1874 году 90 лет, его отпустят на свободу. Слезы брызнут из глаз старца. Жизнь прошла! - скажет он. - Мне некуда идти, ибо нет у меня ни дома, ни родных и близких. Одно и осталось - вот эта тюрьма, здесь, видно, и помирать придется...” Он умер в 1880 году, не раскаявшись...
Петербургский мещанин Семен Кононов сидел в соловецком узилище с 1822 года. Его осудили “за обращение к скопческой секте и закоснение в пагубных заблуждениях”, и просидел он в заточении тридцать три года...
Двадцать девять лет провел в монастыре крестьянин Саратовской губернии Актарского уезда Егор Афанасьев “за неисполнение им духовной епитимии, наложенной на него за убиение малолетнего своего сына и отступление от православия в раскол”.
В 1830 году в монастырь привезли очередного узника: им оказался крестьянин Калужской губернии Степан Сергеев, осужденный “за крещение себя старообрядчески двуперстным сложением и рассказы нелепостей, происходящих от религиозного изступления”. Отсидев в тюрьме двадцать пять лет, он скончался через год после смерти Кательникова.
Бывший игумен Селенгинского монастыря Израиль, лишенный игуменства, священства и монашества за основание новой секты и “прочия богопротивные действия”, сидел в тюрьме с 1834 года, протянув двадцать один год в тяжелейших условиях...
Среди сотоварищей Кательникова по несчастью были узники с нарушенной психикой. К их числу относился крестьянин-раскольник Степан Сергеев, сосланный “за рассказы нелепостей от религиозного изступления”.
В 1828 году в Соловецкую обитель был доставлен мастеровой одного из чугунных заводов Припетербуржья Петр Потапов. Евлампий узнал, что новый узник обречен на вечное содержание за убийство в припадке сумасшествия своего отца Потапа и его жены Прасковьи. Через пять лет монастырское начальство доносило в Святейший Синод, что Петр Потапов “Находится в высшей степени сумасшествия и его надобно отослать куда следует для лечения”.
Военный поселенец Федор Рабочий был доставлен в монастырь в 1830 году “для покаяния на всю жизнь за убийство им в скрытном сумасшествии трех своих дочерей и родного брата, а также за покушение произвести многие другие убийства”. Евлампий, прознав про нового узника, часто спрашивал о нем стражников, и те отвечали под секретом, что Федор Рабочий “находится в сильном сумасшествии и даже помет свой употребляет с пищею”.
- Господи, за что муки такие имает человек сей! - крестился Евлампий, уходя в свой чулан.
В одну из редких прогулок по тюремному двору Евлампий Никифорович познакомился с заключенными здесь бывшими студентами Московского университета Николаем Поповым и Михаилом Критским, прикосновенным к заговору” декабристов. Разговорились... Вспомнили восстание в Петербурге, печальную участь руководителей заговора, приговоренных к казни. Потом перешли к давнему прошлому. “Известно ли вам, господин есаул, - сказал Попов, указывая рукой на трехэтажное здание тюрьмы, - что в сем каземате находился в заточении последний кошевой атаман Сечи Запорожской Кальнишевский? Родственная вам душа, тоже казак!
-Неужто! - воскликнул Евлампий Никифорович. - Сего я не знал. Нут-ко, поведайте мне историю сего славного атамана, господин Попов.
-Так вот, - продолжал Николай Попов, - будучи глубоким, но еще весьма крепким стариком, он просидел в сем узилище целых шестнадцать лет, не имея возможности выйти на свежий воздух и солнце.
- А за что сидел сей муж? – печально - заинтересованно спросил Кательников.
- А вы за что сидите, господин есаул? - иронические откликнулся Попов.
- Ни за что, нет вины моей ни в чем! - буркнул Евлампий...
- Вот-вот! - оживился Попов. - И атаман Кальнишевский не чувствовал за собой вины ни перед государем, ни перед империей, однако ж целых шестнадцать лет отсидел. Потом, правда, выяснилось, что вины за ним никакой нет, и правительство решило освободить опального атамана. Важный правительственный чиновник объявил от имени монарха сию весть Кальнишевскому, спросил, чем можно наградить его за тюремное терпение.
- Ну и что ответил атаман?! - в один голос спросили Кательников и Михаил Критский.
- А Кальнишевский ответил, что стар он уже и не прельщают его мирские почести и богатства ему не нужны, ибо не прожить ему и того, что имеет. И попросил старый атаман государева чиновника, чтоб царь-батюшка выстроил для оставшихся в Соловках узников настоящую тюрьму, чтоб не мучили они в душных казематах, как маялся Кальнишевский. Вот и воздвигли тогда сей каземат, в коем сидим ныне мы..., - печально завершил беседу Попов...
В начале 1830-х годов Соловецкая тюрьма пополнилась еще одним узником. Кательников выяснил, что это был священник из Владимирской губернии Владимир Лавровский, арестованный “по подозрению в подбрасывании возмутительных листков по разным места Владимирской губернии”. Когда Кательников осторожно поинтересовался, что это за листки, отец Владимир возмутился:
- Я не писал сих листков, ибо в них порицалось крепостное право и советовалось крестьянам писать своим детям в армию, чтобы те возмущались и требовали отмены крепостного состояния. Мог ли я, пастырь словесного стада Христова, верноподанный государя моего Николая Павловича, мог ли я призывать народ к столь противузаконным действиям?!
- Покорно простите меня, отец Владимир! - тихо промолвил Кательников. - Я не ведал, что воспоминание о сиих листках повергнет вас в столь тяжкое состояние.
- Я жертва несправедливости жандармского полковника Маслова, производившего по сему делу дознание и следствие, - заплакал Лавровский. - Но Бог видит все, сия несправедливость зачтется их высокоблагородию полковнику Маслову!.. И он воздел к небу трясущиеся руки, словно призывая бога в свидетели... Кательников тихо обнял Лавровского, успокоительно похлопывая своей широкой ладонью по его трясущимся от рыданий плечам.
Познакомился Евлампий Никифорович и с чиновником 8-го класса Крестинским, которого заточили сюда “за совращение себя, жены своей и детей в раскольническую ересь беспоповщины”. Смурен и неразговорчив был сей чиновник восьмого класса...
Не все выдерживали иссушающий человеческую душу и истощавший тело монастырский режим: в 1833 году один из узников Соловецкой тюрьмы поручик Горожанский, доведенный издевательствами начальства до крайней меры терпения, убил стражника Скворцова. Дело получило огласку, была назначена комиссия. Ее возглавил жандармский подполковник Озерецковский.
Комиссия обнаружила, что из пятидесяти человек арестантов, видевших в остроге, сорок один узник был сослан сюда “по высочайшему повеления”, а восьмерых упек сюда Святейший Синод, комитет министров или Главный штаб. Один из сотоварищей Кательникова Лев Павлов, обвиненный в “старообрядческой ереси”, был заточен в Соловецкий острог по секретному отношению архангельского губернского правления. Озерецковский нашел режим тюрьмы тяжелым, подчеркнув, что “многие арестанты несут наказания, весьма превышающие меру вины их”.
После пребывания в монастыре комиссии Озерецковского тюремный режим здесь на первых порах несколько изменился в лучшую сторону. Арестантов поселили в сухие и светлые (по сравнению с подземными казематами) чуланы, запиравшиеся только на ночь, а днем узники могли сходиться в коридоре и вести беседы. По праздникам Евлампия с сотоварищами водили в церковь, каждую неделю им дозволялось мыться в бане. Воду для своих нужд узники брали в озерце, расположенном в полверсты от монастыря, за пищей попеременно ходили в монастырскую кухню.
Потом “вольности” потихоньку стали урезаться. Архимандрит Досифей велел “уплотнить узников”, и в чулане, длиной в три и шириной в два аршина три вершка, где раньше жил один арестант, теперь было помещено два человека. Койки стояли так плотно, что между ними мог пройти только один узник, рамы не имели форточек, отчего воздух был тяжел, и арестанты, задыхаясь, часто теряли сознание. Для естественной нужды не разрешалось выходить в нужник, а стражи подавали арестантам судна-параши. Ухудшилась пища, а зимой запрещалось зажигать огонь, чтобы при свете поужинать, и арестанты наощупь черпали ложками бурду, расплескивая ее на пол... Банные дни стали редкими, узников водили в нее только ранним утром, когда нормальные люди еще спали и видели сладкие сны...
Двадцать восемь лет провел Евлампий Кательников в Соловецком монастыре, и все эти долгие и невыносимо трудные годы дух непокорства, дух самостоятельности во взглядах на проблемы духовной и политической жизни не покидали его. Находясь в положении бесправного узника, он, тем не менее, вступал регулярно в споры на церковные и общежитейские темы с духовным начальством и с товарищами по несчастью. “Я должен раскрыть дар божий во славу его, должен оправдать веру мою, - написал он в Священный Синод, - и во оправдание ее написать небольшую книгу...”
Монастырские власти с ненавистью и страхом смотрели на неукротимого донского есаула, не зная, как и чем можно сломить его волю и дух, ибо не помогали ни ямы, ни голод, ни плеть. Все долгие годы заточения непокорный характер Евлампия Никифоровича не менялся, и на него монастырским начальством писалась одна и та же характеристика: “Есаул Кательников только по наружности кажется набожным, но эту набожность прикрывает лицемерием. В церковь ходит редко, не признавал себя однако к ереси. Пристрастен к своевольному толкованию пророческих писаний, ожидает, что будет вселенским апостолом и учителем, гордится знанием духовных предметов, приписывает себе благодатное состояние и считает себя всех умнее, отчего не слушает делаемых ему внушений. На вспыльчивого и сварливого, при том...непостоянен в речах, от того, что говорил, и по хитрым оборотам своим весьма подозрителен в противности православию”. К концу жизни Кательников постригся в монахи, а потом получил свободу, но остался на холодном севере.
В конце снежного и вьюжного февраля 1854 года Евлампий Никифорович простудился и слег. Истощенный организм восьмидесятилетнего донского есаула, прошедшего невероятные испытания, полностью израсходовал жизненную силу. Остатки ее медленно уходили из сухощавого изможденного тела Кательникова... Второго марта к умирающему был приглашен монах-духовник, который исповедал и соборовал есаула. Он лежал в полузабытьи на деревянной скамье, укрытой скудным одеялом и под жуткое завывание холодного ветра, бившегося в единственное узкое оконце кельи, видел угасающим взором картины своей жизни: вот он мальчишкой прыгает с высокого яра родной станицы в теплые воды Дона-реки, вот он в кругу семейства, предупредительного и почтительного, а вот он, полный сил и здоровья, въезжает в поверженный Париж, весенний Париж 1814 года, и возбужденные, веселые парижане бросают цветы бородатому есаулу... Все в прошлом!... Жизнь прошла. Одна надежа на деток и внуков своих!” - пронеслось в затухающем сознании. Вдруг тонкой ниточкой откуда-то из глубины умирающего мозга пробилась мелодия донской песни, что с детства любил Евлампий:
Как ты батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш Дон Иванович
Про тебя лежит слава добрая
Слава добрая, речь хорошая.
Мелодия росла и ширилась и вдруг оборвалась на излете, и сразу наступила тишина, тьма, павшая откуда-то сверху накрыла сознание, оборвав его... Собрат-монах, причащавший Кательникова, с удивлением узрел, как лицо умирающего просветлело, словно он узрел что-то радостное, легкое и приятное душе. В следующее мгновение предсмертная судорога стремительной волной выгнуло тело есаула, он вытянулся и затих. Навеки, навсегда...
- Господи, прими мятущуюся душу раба твоего Евлампия! - торопливо закрестился монах и добавил с легкой завистью: “Отмучился, родимец! Царство ему небесное. Аминь!
Похоронили Евлампия Никифоровича рано утром, когда его живые собратья спали тяжелым сном и не могли проститься с ним. Простенький гроб с телом мятежного есаула тихо опустили в могилу, засыпав ее на уровень с поверхностью земли, а потом замаскировали дерном. Ни креста, ни надгробной плиты, ни отметки, по которым близкие могли бы найти могилу дорогого человека, не было поставлено над прахом мятежного донского есаула.
Но как ни старались недруги Евлампия Кательникова исторгнуть имя и дела его из памяти потомков, им это не удалось. Его биография была опубликована в 1911 году в официальном издании Области Войска Донского «Донцы ХIХ века», где представлены самые выдающие деятели Дона. «Личность Кательникова недостаточно выяснена, а его «еретические заблуждения» против православной веры не вполне определены и до настоящего времени, - писал донской историк А.А. Кириллов в начале ХХ века. – Несомнено, что своим служебным положением и влиянием на других он обязан исключительно своим нед.жинным духовным дарованиям, крепкому уму, наблюдательности, своему знакомству, начитанности. …Кательников обладал крепкою волею, был находчив, изобретателен, в этом удостоверяют все исторически известные факты из его жизни».
Судьбой своего прадеда по материнской линии интересовался известный писатель Александр Серафимович (Попов), попытки создать биографию мятежного есаула предприняли донские историки, и ныне имя первого донского писателя по справедливости возвращено его потомкам.
При написании статьи использована следующая литература:
1. Донцы ХIХ века. Новочеркасск, 1911. С. 116-118.Биография Е.Н. Кательникова.
2. Сборник областного Войска Донского статистического комитета. Вып. 1. Новочеркасск, 1901. С. 114-115; Вып. 2. С. 95-97.
3. Журнал «Наука и религия». № 10. 1980. С. 39-41.
4. Карнович Е.П. Замечательные и загадочные личности ХVIII и ХIХ столетий. СПб., 1884. С. 338.
5. Журнал «Русская старина». № 9. 1902. С. 612-613.
6. Пругавин А.С. Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством. М., 1905. С. 40-70.
Астапенко Михаил Павлович, историк, член Союза писателей России, член Союза журналистов России.
1 Донская энциклопедия. Сост. М.П. Астапенко. Гл. ред. С.С. Таптыгин. Таганрог, 2015. С. 343.