«Когда человек умирает, изменяются его портреты», – с проницательной психологической глубиной заметила как-то Анна Ахматова.
Не так давно, вспоминая актрису Людмилу Стрижову, несколько лет тому назад стремительно ушедшую из жизни, и оглушившую этим внезапным уходом и тех, кто знал ее близко, и тех, кто на протяжении десятилетий был поклонником ее таланта на сцене, один из моих знакомых сказал: «Стрижова – это явление. Она была великой, истинно народной актрисой».
Услышав эту громкую, «фанфарную» фразу (а такими оценками мы щедро разбрасывались когда-то по отношению друг к другу в далекой богемной юности), пришлось улыбнуться. Зная Людмилу Стрижову с ранней юности и выхлебав с нею в жизни не один пуд соли, живо могу себе представить, как, услышав это «навеличивание», она с юмором, но довольно жестко тут же оборвала бы его. Театр был смыслом ее жизни, она отдала ему все, что могла: незаурядный артистический дар, нервы, кровь и дыхание. Но естественная для каждого таланта жажда признания, никогда не перевешивала в ней трезвого, строгого отношения к себе. И вообще, патетики она не любила.
Конечно, она знала цену своего редкого таланта и была, что называется, актрисой от Бога. Но великой она все же не была. Зато была самобытной, единственной в своем роде, непохожей даже на знаменитых актрис своего времени, портреты которых печатались в журналах. А это уже многого стоит.
К 2006 году, когда она получила давно заслуженное звание народной артистки, каковой и была от рождения, многое – из лучшего – уже состоялось в ее жизни и на сцене. В те годы расцвели полнота ее женственности и полнота ее разнообразных актерских дарований. Жена талантливого режиссера Александра Ищенко, ведущая актриса иркутского ТЮЗа, лучшие в ее творческой биографии роли по пьесам Вампилова и книгам Распутина, за которые она получила премии, и, наконец, поездка во Францию.
Заядлые театралы уже ходили в ТЮЗ «на Стрижову». Голос ее часто звучал на областном радио, где она давала интервью, размышляла о традициях русской театральной школы, читала рассказы Шукшина. В галерее известных иркутских актеров она – одна из первых. В жюри, на театральных фестивалях к ее оценкам внимательно прислушиваются.
Об этом, успешном периоде ее творчества, известно довольно много. Мне же хочется вспомнить сегодня те далекие, ушедшие годы, которые в творческом смысле были для нее самыми трудными, а порой и мучительными. Вспомнить ее «без бронзы» наслоившихся званий и общественных заслуг, – такой, какой ее знали и любили в нашей семье и в кругу самых близких друзей нашей бесшабашной юности.
Для меня она и поныне все та же. Стриж… Стрижулечка… Стрижуля.
Впервые о Людмиле (будем пока называть ее официально) я услышала от ее одноклассницы Галины Черновой, которая училась со мной на журфаке университета двумя курсами старше. Начитанная, интеллектуальная, с музыкальным образованием, она часто оговаривалась при встрече: «Вчера видела Стрижову, так нахохоталась!». «Представляешь, оказывается, Симоновский репетирует с Людмилой «Двое на качелях». Часто проговаривала она при этом и свои впечатления, с нею связанные: «Она так здорово изображала…» (и потом шли имена то одних, то других блестящих актрис – славы русской сцены). Или: «Стрижова потрясающе пересказала мне …» (дальше шло название какого-нибудь гремевшего в то время фильма).
Чернова так прожужжала мне все уши о ней, что однажды, не выдержав, я сказала: «Да приведи ты эту Стрижову к нам в редакцию, что ли, в конце-то концов!» И услышала в ответ слова, которые польстили: «Она видела на выставке твой портрет и тоже хотела познакомиться». Конечно же, после всего услышанного я ждала этой встречи с любопытством, потому что никогда прежде не видела «вживую» настоящую артистку. А Людмиле, видимо, хотелось сравнить портретный образ, увиденный в художественном музее, с его «живым» оригиналом.
(В этом полудетском любопытстве мы потом признались друг другу).
Надо сказать, что Галина свела нас, как говорят, «на свою голову». Почти с первой же встречи мы так стремительно подружились, так открыто потянулись друг к другу, так бурно и горячо стали общаться, что не замечали вокруг больше никого. Особенно поначалу. Это был какой-то сумасшедший запой жадного, непрерывного, ненасыщаемого общения, который растягивался иной раз на сутки–трое, в которые мы почти не расставались, полусонно перемещаясь по улицам и набережной Иркутска, приезжая с ночевками в Ново-Ленино, где в узкой спаленке с белыми занавесками на окнах до утра горел свет, пока в дверь не начинала барабанить ее мать, Серафима Васильевна:
– Девки, вы че, совсем сдурели? Скоко говорить-то можно? Людк-а-а-а, – сердилась она. – Замучала уж подругу. Спите! Отцу с утра на работу вставать!!
Тогда мы заползали под одеяло и там еще шептались часа полтора, потому что Стрижуля (так я ее стала называть) не успела еще до конца пересказать, проигрывая в лицах, очередной фильм. А делала она это так блестяще, что обоим было не до сна.
Кто-то из журналистов, влюбленный в нее, написал, что в ней всегда гудела какая-то мощная турбина, выгоняя наверх бурную, нерастраченную энергию ее сердца. И это, действительно, было так. А в те годы особенно еще и потому, что, окончив театральное училище, как одна из ярких его выпускниц, она довольно долго была не востребована в ТЮЗе и с ее-то способностями выходила на сцену то в роли Зайчихи в детской сказке, то в образе прислуги с тремя-пятью репликами. Это обстоятельство было предметом ее постоянных страданий.
Чтобы до конца осознать ее творческую драму, которая тянулась много лет, нужно вернуться в прошлое и рассказать о ее тернистом пути в «артистки», когда разные люди и при разных житейских обстоятельствах не раз хлестали ее по щекам, пытаясь доказать, что куда ей с ее скромной внешностью на сцену
Однажды она сказала: «Едем завтра в Ново-Ленино! У папки день рождения, поздравим». В трехкомнатной хрущовской «распашонке» Стрижовых небогато, но чисто. На столе дымится отварная картошка с лучком и румяная курочка, дразнятся соленые рыжики и грузди, горка хрусткой капусты в алюминиевой чашке посыпана сверху брусникой (именинник – заядлый таежник). Гостей немного, почти все свои, перед каждым – стеклянные, граненые рюмочки на ножках. И вот она родимая – прозрачная, как слеза, [ напиток ], до которой были весьма охочи и сам виновник торжества – Иван Иванович, и три его сына: трудолюбивые работяги с извечной русской слабинкой. Особенно младший, Борька – курчавый балагур, мастер спорта и любимец хоккейной команды, не лишённый, как и сестра, артистизма и юмора. Людмила любила его по-матерински заботливой любовью, и его загульные приключения приносили ей много переживаний. Меня посадили рядом с ним, и, глянув на его потемневшее, слегка опухшее лицо, подумалось: любимый братец только что вышел из «штопора». Но беглая горечь этого наблюдения испарилась уже через пять минут, когда, ловко подцепив вилкой крепенький груздок, Борис галантно, с неотразимым мужским обаянием поднес его мне, обронив при этом: «Позвольте предложить благородной даме наше фирменное…». И с хитрецой подмигнул сестре.
Когда лица сидящих порозовели, на темный диск дешевенького проигрывателя легла пластинка. Первой поднялась из-за стола Серафима Васильевна. Ситцевый платок она всегда туго, вроде чепца, повязывала на голове. Крепко сбитая, слегка тяжеловатая от возраста, она так легко и плавно поплыла по комнате в домашнем своем халате, разводя руками и подзывая в пару мужа, что глянув на свою, вмиг помолодевшую подругу, крякнув – «От ты-ы-ы!», вышел к ней и виновник торжества. Высокий, сухопарый, с волнистой седой шевелюрой Ванька, как звала его жена, вышедши в круг, вроде бы и не плясал вовсе, а только крякал от удовольствия, поворачивался то туда, то сюда, глухо, ритмично притаптывал домашними тапками, убыстряя плясовой темп, да лихо откидывал временами с вспотевшего лба богатую, не поредевшую с годами седую шевелюру. Но во всей его скупой на широкие движения пляске угадывалась и мощь, и страсть пережитой когда-то любви к молодой Серафиме. (Во время войны он попал в штрафбат за пятиминутное опоздание на работу, освобождал наших военнопленных из концлагерей и многое перевидал).
Финал плясовой завершился неожиданно. Не вытерпев, как бес из табакерки, выскочил из-за стола изрядно уже «поддатый» Борька, куражливо «прокатился» вокруг них кривым велосипедным колесом, и, стремительно обхлопав себя по коленкам, вдруг встал, точно вкопанный. Уморительное выражение блаженного деревенского дурачка нарисовалось на его физиономии. Потом он засунул палец за щеку, как это делают отпетые зэки, и звонко, точно выбивая пробку из горлышка бутылки, чпокнул, поставив большой восклицательный знак в конце вечеринки. Мы долго смеялись над ним и отходили душой в этом теплом семейном застолье, домочадцы которого были так щедро одарены врожденным, природным артистизмом.
***
Как рано просыпается в человеке его призвание? «Старшие сестры отца жили в Подмосковье, – вспоминала Людмила на творческом вечере. – Когда родители уезжали навестить их, брали меня с собой. Лет шесть, однако, мне было. До Москвы до-о-о-лго ехать. В вагоне дня через три становилось скучно. Тогда я расправляла ситцевое платьишко и, пока соседи на верхней полке дремали, начинала петь: «На позицию девушка провожала бойца…» Пою, на слезу нажимаю… Из соседнего тамбура выглянут попутчики, подсядут к нам, я еще пуще того стараюсь. После концерта конфеты мне принесут, пряники. Так до Москвы с концертами и доедем. Папка с мамкой гордились, что ты! Дочь-то у них артистка!»
На самом деле ее сольные детские концерты начались гораздо раньше, еще в Ново-Ленинском «скиту» – в общем коридоре шумного бревенчатого барака – коммуналки, где жили несколько семей. Вот там-то, встав на табуретку и шмыгая носом, совсем маленькая Людка звонко декламировала стихи и не по-детски проникновенно пела про «маленький синий платочек», который «падал с опущенных плеч» (любовь к Шульженко, кстати, она пронесла до конца жизни).
Но я неслучайно так подробно написала выше о Борьке (так звала его обычно Стрижуля). Особая привязанность их друг к другу была взаимной. И он горячо любил ее, хотя и скрывал это под грубоватым, мужским юморком. Конечно, он знал о ее заветной, сокровенной мечте. Но когда сестра подросла и все чаще стала торчать у зеркала, внимательно вглядываясь в себя и мечтая о будущем, которое вне сцены уже не представляла, Борька, наверное, оберегая ее от предстоящей боли, проходил мимо и небрежно ронял: «Ну, ты посмотри! Посмотри на себя! С такой-то «тяпкой» и в артистки?! Ты че, сеструха, рехнулась? Это ж как из меня скрипач!» И затягивал у ворота воображаемой белой манишки воображаемую бабочку.
Борька как в воду глядел. Многое пришлось пережить ей, прежде чем она полноправно поднялась на сцену. В Иркутское театральное училище она поступала трижды, и только на четвертый попала по счастливому стечению обстоятельств. На приемных экзаменах несколько членов жюри не признали внешность Людмилы сценической. Но были и те, кто настаивал на ее зачислении, угадав в ней талант незаурядный. Среди зрителей на просмотре этюдов во время приемных туров была машинистка, которой очень понравилась нестандартная абитуриентка из Ново-Ленинского скита, в отчаянии сплясавшая перед комиссией напоследок (терять уже было нечего!) жгучую цыганочку. Понравилась так сильно, что, отстукивая потом список поступивших в училище, она сделала «опечатку» с ее фамилией. Долгожданный список был вывешен на всеобщее обозрение в коридоре. Опечатку обнаружили поздно. Но не менять же заново список, когда с ним уже познакомились студенты и родители? Это же скандал! Да еще какой! И Людмилу Стрижову приняли кандидатом с испытательным сроком – до января. После новогодних каникул мечта ее жизни, наконец-то, сбылась: она стала полноправной студенткой.
У этой забавной иркутской истории есть продолжение. Вторая серия, так сказать. Любой одаренный актер из провинции мечтает учиться в столице. Мечтала об этом и Стрижуля, которая дерзнула однажды приехать в Москву и подать заявление в «Щуку». Тем более, что ее наставник – Владимир Израилевич Симоновский – учился здесь, на одном курсе со знаменитым актером Александром Калягиным.
Будучи уже народной артисткой, часто встречаясь со зрителями, она с юмором рассказывала о том, что когда-то глубоко ранило ее. По замечательному очерку Татьяны Сазоновой, которая была ей как сестра последние десятилетия жизни, знаю немножко другой вариант этой истории. Но я опишу его так, как запомнила его со слов Людмилы. Возможно, это была ее более поздняя творческая трактовка ушедших событий, хотя суть здесь не в мелких расхождениях, а в главном. Итак…
– Вошла я в зал, где за длинным столом сидят члены жюри: мужчины и одна женщина. Кто в бумаги уткнулся. Кто карандашом о крышку стола постукивает. Видно, что все они уже порядком устали: поступающих до меня прошло перед ними много.
– Ну-с-с, барышня! – спрашивает, наконец, один. – Что вы нам показать хотите?
Смотрю, дама, которая рядом с ним сидела, встрепенулась и голову от бумаг подняла. Модная, вся из себя: в темных очках, ярко накрашена, и перстень с каким-то большим камнем на руке. Глянула на меня, усмехнулась:
– Милочка моя, а вы-то к нам зачем?
Я растерялась:
– Как зачем? Хочу быть артисткой.!
Она брови вскинула:
– Вы-ы-ы?! Артисткой?
И так она это произнесла, что я не сдержалась, заплакала. Стою, слезы текут. Молчу. Как будто с ног меня сшибли.
– Деточка, – говорит она ласково. – Да вы посмотрите на себя в зеркало хорошенько? Кто же на вас, на та-ку-ую, в театр-то пойдет?
Я аж задохнулась! Вытерла слезы и говорю:
– Ну, уж! Пол Ново-Ленино-то на меня точно пойдет!
Она опешила:
– Ново-Ленино … Это где ж такое?
– Да у нас, в Иркутске!
– Ну, раз вы так уверены в себе… Покажите нам, что вы умеете.
Остальные члены жюри улыбаться стали, взглядом меня поддерживают: «Не робей, сибирячка! Давай! Жги!» А у меня в груди боль такая! Такая боль! Не высказать. Сковало всю и отойти не могу. Так и ушла ни с чем. А ведь я и петь, и рассказывать, и плясать могу…
Думаю, эта расхожая ситуация с удивительным постоянством повторяется в истории нашего русского театра вообще. Вспомним непростой путь к вершинам заслуженной славы таких актрис как Инна Чурикова и Алиса Фрейндлих, отличавшихся «лица необщим выраженьем». Видно, сам Бог в таких случаях испытывает человека на прочность и верность своему призванию. Вот и Людмилу испытывал.
«Но что такое красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» – вопрошал поэт Николай Заболоцкий.
Стрижуля во всем была нестандартной. Даже в расхожем, обывательском смысле нелепо было бы назвать ее по виду «милашкой» или «симпатяшкой». По отношению к ней это было как-то мелковато и неточно. В магнетизме людского притяжения к ней лежало что-то совсем иное, более глубокое, чем впечатление о внешности человека. В любой компании, где она (по ее же выражению) «распускала хвост», пересказывая смешную или житейскую историю, сила ее артистического обаяния была такова, что устоять перед ним не могли завзятые Дон-Жуаны. К тому же она была прекрасно сложена, пластична и музыкальна. В богатой, подвижной мимике ее лица, казалось, была спрятана целая галерея человеческих типажей, и когда она входила в раж, легко изображая их, это завораживало каждого. И все же главное – не в этом. В душе ее мерцал тот самый «огонь в сосуде» – огонь светлой, талантливой личности, который не только поразительно преображал ее саму на сцене, но и в жизни смягчал тех, кто сталкивался с ней.
Продолжение следует