Я не сторонник радикальных мер, все знают, что я очень спокойный, тихий человек в жизни, я могу лежать сутками на диване, но когда доходит до работы, все должно работать как хорошие часы.
Спектакль с моим участием всегда отличался от спектакля со всеми остальными артистами. Все приходили на работу гораздо раньше, потому что знали, если спектакль начинается в семь, то в половине пятого я уже на территории театра, в пять часов я уже буду гримироваться, все будет висеть наглаженное, и я проверю все, от реквизита от декораций, как постелен пол и так далее.
Для меня профессионализм всегда очень важен. Работа и милые отношения имеют четкую грань. Как говорил Аль Капоне: ничего личного, только бизнес.
Мой педагог Пестов заложил в меня много в детстве, и одна из важных вещей: в свой хлеб не плюют. Для меня балет, кроме того, что это была любовь, радость, для меня это было служение, но служение очень четкое, не знающее компромиссов.
Меня никогда никто не заставит сделать ничего против балета и против служения искусству.
Великая Марина Семенова, благодаря своей красоте и таланту, сохранила балет на территории России, но мало кто об этом знает… В 1925 году Луначарский инициировал просмотр, этот день пришелся на выпускной вечер Марины Тимофеевны. И Ваганова с Луначарским сидели рядом с комиссарами, которые принимали решение, быть балету в России или не быть. Это было уже сталинское время, Сталин был у власти.
И Семенова так их очаровала, она была так прекрасна и совершенна, что они выделили гигантские деньги на то, чтобы были сохранены Академия в Ленинграде, тогда это было училище, училище в Москве, труппы в Москве и в Петербурге, и открылись везде в главных городах страны такие же училища и балетные труппы.
И вот она была моим педагогом.
Балету меня научили два человека – это Пестов в школе и Семенова в театре. Уланова меня научила актерской жизни, она во мне зародила интерес к актерству как таковому и объяснила законы сцены. Но танцевать меня учили Пестов и Семенова.
И Семенова мне в первые месяцы в театре, когда был жуткий скандал с Григоровичем, а я был еще молодой солист и меня все время пытались куда-то пристегнуть, на чью-то сторону. Она меня подвела к рампе и говорит: «Ты видишь, кто там висит?». А на плафоне Большого театра нарисованы Аполлон и девять муз. И она говорит: «Вот кому мы служим. Запомни! Не руководству. Ты служишь только Аполлону, он наш с тобой директор. Все равно, кто будет руководить. Стоят колонны и квадрига, ты танцуешь – все!».
И для меня это самое важное. Для меня в искусстве не существует других авторитетов.
Почему было сложно этим мелким администраторам, бездарностям, которые воевали со мной в Большом театре? По одной простой причине: я не склонял перед ними головы, когда они меня заставляли наврать про искусство.
Другое дело, что я заслужил то право и то место в русском искусстве, когда мой голос слышен, и любое слово, сказанное мной, даже тихо, гораздо слышнее и звонче толпы. И я прекрасно понимаю ту миссию и ту ответственность, которую я нес много лет, и мое положение.
Когда артисты Большого театра сталкивались с несправедливостью, они шли не в дирекцию, а к Николаю Цискаридзе, чтобы он отнес письмо, решил что-то, например, чтобы постелили пол. Это все решал я своим авторитетом: двери открывались, деньги выделялись.
Был смешной случай, я уехал на гастроли, меня не было больше месяца, а в зале, где я репетировал, вечерами репетировал Григорович, восстанавливал «Ромео и Джульетту». И в зале стояли часы, и он каждый день ругался, что часы стоят, и никто не обращал внимания. И вдруг он приходит, а часы пошли, и он говорит пианисту: «О, наконец, заменили батарейку!». И пианист ему с улыбкой так говорит: «Цискаридзе вернулся».
