Когда это все началось?
Вроде тогда же, когда у других.
Когда началось у всех.
Было 17 марта 2019 года. В институт нагрянули палестинцы. Важные, собранные. Главным среди них был Наиф Хаватме. Я-то думал, он давно уже отошел от дел, а он нагрянул.
Живой.
Легендарный.
Террорист. Борец за мир. Музейный экспонат.
Лидер Демократического фронта освобождения Палестины, о существовании которого помнят разве что у нас в институте.
На самом деле, мы уже виделись. Тогда была зима, он остановился в какой-то скромной гостинице, вдали от центра, и я возил к нему одного французского журналиста.
Тоже легенду.
Двухкомнатный номер был забит немногословными крепкими мальчиками с настороженными взглядами.
Мы ждали в гостиной.
Хаватме вышел из комнаты, похожий на памятник самому себе. В светло-сером костюме-тройке, в белой рубашке, с застывшим лицом, он двигался плавно и как-то почти механически.
В девятнадцатом году он был таким же.
Кажется, даже в том же костюме.
И мальчики не менялись.
Все повторялось, как под копирку: он появлялся в комнате, по лицу пробегала отстраненная улыбка, садился за стол, прямой, как палка, бледное, почти восковое лицо ничего не выражало. Его о чем-то спрашивали. В сущности, не важно о чем.
Глаза смотрели куда-то вдаль. Руки неподвижно лежали на столе. Он начинал говорить. Говорил пять минут, десять, полчаса, и казалось, мог говорить без остановки еще часами. Пока не наступил бы конец света. И не важно было, что именно он говорил. Не важно, кому. Не важно даже, когда. Все то же самое он говорил и десять, и тридцать лет назад, почти без интонаций, ровно, словно читал партийные заявления.
Это был последний день нашей работы на Рождественке, 12 той весной.
На следующий день начался карантин, и наша жизнь изменилась.
Как позже выяснилось, навсегда.
***
А может быть, эта история началась вовсе не тогда, а несколькими годами раньше.
У мамы в комнате есть маленькая фотография.
2013 год. Весна, наверное. Мы с Борькой, моим племянником. Я еще худой, в черном пальто чуть выше колена (куда оно потом делось?). Борька в куртке и забавной шапке. Мы стоим на фундаменте того, что потом станет нашим домом. Это еще не дом, но уже и не просто мечта о доме. Он похож на остов ковчега. На скелет рыбы, проглотившей Иону. Бледно голубое небо проглядывает через частокол досок и балок. Воздух кажется таким прозрачным, каким он бывает только весной и ранней осенью. Я вздымаю руки вверх – мол, смотри, что тут будет. Борька смотрит и прикидывает, получится ли.
Мы счастливы.
А до той фотографии было несколько лет, когда все без конца говорили о доме, спорили о доме, ругались о доме, мечтали о нем.
И был еще наш старый дом. Его голубоватые цвета осеннего неба стены словно намекали на то, что когда-нибудь появится та фотография.
Столько всего в нем было!
Сад казался огромным, хотя и был в два раза меньше нынешнего. В нем, помимо яблонь, росла малина и крыжовник, и летом надо было без конца эту малину то обрезать, то подвязывать. А кроме малины, крыжовника и яблонь росло мало что – трава, да и только. Бесконечный ванька-мокрый, с которым бабушка вела бесконечную же войну. Победить в той войне было нельзя, и мне нравилось ломать сочные полупрозрачные побеги сорняка, глядя, как сок стекает по руке, или лопать коробочки с семенами, которые разлетались во все стороны, предвещая новое наступление ванек.
Дом потихоньку разваливался.
В нем было мало места, и ложась спать, ты никогда не мог знать наперед, с кем проснешься.
Знаю все, что там было – совсем не только счастье. Но иногда, ложась спать, закрываю глаза и вижу его. Не сам дом, а кусочек террасы и маленький уголок позади, за огромными стволами черемухи и каштана, около уличного очага. Разросшийся дикий виноград вокруг. Металлическая сетка отгораживает хаос другой части сада и служит как бы последней преградой перед наступлением сорняков. Старый стол накрыт белой клеенкой.
Тут все.
И те, кто есть, и те, кого давно уже нет. Папа веселый, бабушка в кресле сидит, рядом лежат кроссворды, прабабушка Аклякля тоже тут… Все-все… Даже дед – Мартьянов – трезвый, мастерит что-то в стороне. Время года – конец лета. Пахнет фаршированными перцами. И нам всем почему-то очень хорошо. Сбоку стоит гитара – наверное кто-то играл, да забыл.
Не стало Мартьянова.
В последние годы, пока он был жив, сюда другие приезжали редко. Но бабушка приезжала каждые выходные. Сейчас я думаю, что меня она брала не так уж и часто – а в памяти осталось так, словно это было все время. Мы садились в электричку на Ярославском вокзале, обычно в четвертый вагон. В нем был мотор, и вагон немного подтряхивало на ходу – людей в нем было поменьше, чем в других. Запотевшие изнутри и подледеневшие снаружи толстые грязные стекла. За ними – заборы с граффити[ВК1] . Как сейчас помню – эти граффити выстраивались в настоящую историю. Она начиналась с того, что Ленин жив, а Цой не ушел, но вышел покурить, продолжалась размышлениями о России и русских и заканчивалась призывом «Ломай систему!».
Ехать всего полчаса – минут сорок. И за это время можно столько всего успеть, если не заснешь… Читать про Нарнию или драконов, слушать бабушкины рассказы, смотреть в окно, придумывая истории..ю
Старый автобус-пазик.
Вареные сардельки или жаренные куриные окорочка на ужин. Мороженное.
Когда все было не очень плохо, мы с дедом шли потом к нему в комнату. И хотя в ней всегда стоял запах прокисшего вина, мне там нравилось. Над кроватью висела большая карта Союза, а дед мне рассказывал про Египет.
Иногда, впрочем, не получалось. Со временем не получалось все чаще.
А когда он умер, то летом все снова стали ездить на дачу.
Долгие летние месяцы. Прогулки с крестной – с Алкой. Бесконечные посиделки.
11 августа, день рождения бабушки, когда съезжались все-все, какое-то огромное количество ее учеников…
Потом не стало бабушки.
Помню, как мы едем в катафалке, перед нами машина с мигалкой, я смотрю в заднее стекло и вижу бесконечную колонну автомобилей. На кладбище всё спрашивали, кого хоронят. Учителя.
Еще через десять лет не стало Алки.
Была зима и грязь, в Москве шли протестные митинги, а на Петровско-Разумовской умирала моя такая молодая крестная.
Все рушилось.
Дом разваливался.
И ясно было, что нужен новый, что так дальше нельзя. Но не было денег, не было желания, было страшно. А потом мама как-то все прокрутила-провертела, и вот мы стоим с Борькой посреди балок и лесов. Все будет по-новому, но и все, что было, – сохранится.
И если бы не было этого нового дома, такого, каким он оказался, то и остального всего тоже бы не было.
***
А значит, может, и так, что история эта началась еще раньше.
Может, она началась в конце тридцатых, когда не было еще ни поселка, ни гаражей вокруг поселка, когда на всей улице только и было, что три семьи, речушку внизу не называли «вонючкой», а до электрички ходили четыре километра пешком. Когда прадед-профессор химик получил тут участок, а Аклякля подарила половину свой подруге – тете Тане, которую я никогда не видел, но про которую знал с детства. Когда он не успел достроить дачу, погиб на войне, их дом на Арбате разбомбили, Аклякля ушла из школы и поселилась тут со своей мамой – всегда в черное одетой Ириной Васильевной – и дочкой-подростком. Они кормились с огорода и потихоньку сжигали библиотеку, чтобы пережить зиму. А летом Аклякля выращивала и продавала цветы, чтобы пережить лето.
Потом был Магадан. Как, почему, зачем они с бабушкой там оказались? Многое там еще неясно. Как, впрочем, и во всей нашей жуткой истории тех времен.
Появление мамы.
Вот она сидит еще совсем мелкая на ступеньках только достроенного дома и смотрит, смотрит, смотрит на дорогу – ждет, когда с работы вернется ее любимая мамочка, ее Аттика…
Может быть, все началось как раз тогда.
Не знаю.
***
В четверг, 18 марта 2019 г. все мы были на даче.
Нас было много – сейчас попробую, наконец, посчитать, сколько именно. Наконец – потому что, сколько за эти два года ни считали, цифра никогда не сходилась – она вечно колебалась где-то между четырнадцатью и шестнадцатью, оставаясь более или менее приблизительной. Словно помимо нас, в доме жил еще кто-то – невидимый.
Может, и жил.
Из Москвы мы привезли фигурку купленного в Марракеше малийского идола. Или не малийского, а сенегальского или и вовсе – сделанного во дворе того же магазина, где его купили.
Из чего сделан – непонятно: дерево, кожа, какая-то стекляшка в брюхе, перья торчат. Глаза – грубо просверленные отверстия, в которые вставлены белые фарфоровые пластиночки.
Он приехал вместе с нами и поселился в гостиной на большом обеденном столе. Стоял там все время, глядел на нас, охранял.
Уехал только, когда все закончилось.
Сколько же нас тогда было?
Считаю-считаю и все равно не получается.
Остается в голове какая-то приблизительность.
Были мы с Настей, мама и моя сестра Катя с мужем, Мишей и сыновьями – Борькой и Данькой, с Борькой была Радмила, еще была Авешка – наша всеобщая бабушка – и Татьяна Иосифовна, Мишина мама, которая долго с нами не выдерживала и уезжала, как только могла, теща Ира с сыном, Власиком, да еще Вика, Макс и Валид… Потом Валид уехал, приехала Лиза, Данина девушка. Вроде бы все… Но все равно, то это было так, а то и не так. Да и вы, наверняка, уже запутались.
Еще, конечно, была стая собак, для которых все происходившее оказалось просто праздником.
Когда я пытаюсь рассказать, как мы жили, у меня дурно выходит. Воспоминания последних двух лет словно слиплись в голове в один большой комок размокших газет, из которых потом сделают папье-маше. Этот комок невозможно разлепить, и совершенно непонятно, что было напечатано в тех газетах.
Самым безумным стал первый месяц.
Он вспоминается временем лихорадочного веселья, алкоголя, раздражения, вечной готовки, бесконечных пиршеств, поставленных на автоповтор разговоров об одном и том же, перемалывания слухов, неясности.
Наверное, работа тоже была, но она как-то терялась за всей этой ненормальностью происходившего.
Все немного завидовали Кате, Вике и, пожалуй, что Мише, в жизни которых сохранялось хоть какое-то подобие нормальности. Они вставали с утра, умывались, пили кофе, ехали на работу, вечером возвращались в наш маленький сумасшедший дом. Катька и Вика проводили весь день в психиатрической больнице и вечером делились новыми слухами и сплетнями. Мишка мотался по городу туда-сюда и, кажется, пользовался ситуацией, чтобы хоть иногда сбегать от нас всех.
Потом стало чуть проще.
Стали вырабатываться какие-то каждодневные ритуалы – они скрепляли нашу жизнь, задавая ей ритм и не позволяя скатиться в полный хаос. У каждого эти ритуалы были свои, но некоторые стали общими для всех.
По утрам я жарил яичницу. Это обычно занимало минут сорок. Две-три луковицы мелко нарезать, один стручок острого перца, азербайджанские (в крайнем случае, узбекские, но небольшие) помидоры – штуки три-четыре, бекон и сыр. Лук жарить долго, в середине процесса добавить в него нарезанный колечками острый перец и бекон, потом помидоры. Дождаться того, чтобы вся жидкость ушла и только потом залить все шестью-восемью-десятью яйцами. Посолить. Посыпать сыром.
Прикрыть крышкой на минуту и есть.
К этому моменту в кухне появлялась Авешка. «Яичница? Ты готовил? Тогда буду».
Настроение по утрам у нее было неважное, но за завтраком немного прояснялось, особенно если было, что обсудить.
Потом она шла отдыхать, а все возвращались или только приступали к работе.
Я отправлялся в комнату к Катьке с Мишкой и там, выкуривая сигарету за сигаретой, смотрел в пустой монитор – пытался выдавить из себя что-то. Что – уже не помню.
Помню только, что ничего не получалось, и мысли не лезли в голову.
Вообще, ощущение тяжелой, словно забитой ватой головы, в которой не появляется ни одной сколь-либо приличной мысли – одно из основных, когда я вспоминаю то время.
Спасением от безумия стали дежурства.
Команд всего было пять, и каждая из них брала на себя готовку и уборку в течение одного дня. В конце первой недели Борька устроил розыгрыш кубков – за чистоту, креативность и кулинарную изобретательность.
Мы тоже получили.
По вечерам собирались за огромным столом в гостиной.
Мама ругалась, что все не ведут общую беседу. Общая беседа в какой-то момент обыкновенно скатывалась в политику, и мы замирали в напряжении, ожидая очередной вспышки. Поводом могло стать, в принципе, что угодно – от последних новостей до состава поданных на стол блюд. Война, воспоминания юности, литература, фильмы, газетные сообщения, анекдоты, истории из жизни, последние сплетни, ассортимент товаров, Толстой и Голсуорси, Набоков и Горький, Маяковский и Эренбург – все летело в топку идеологических баталий.
«Пионеры» – Даня и Макс, к которым потом присоединилась Лиза, если это не был день их дежурства, скатывались со второго этажа стайкой, стайкой же ели, и потом убегали обратно. Авешка вечно на них умилялась, говорила, что они похожи на копошащихся в корзинке котят. Котята без конца курили кальян, заправлялись энергетиками и говорили о медицине. За это время мы все выучили, что (в порядке очередности) гиста, шиза и микра – это ужас. Причем у гисты еще и кафедра жуткая. Потом, правда, жуткими оказались кафедры микры и шизы.
Мишка предлагал Ире выпить по маленькой то за одно, то за другое, Влас ждал момента уткнуться в телефон, Вика оживлялась при разговорах о работе или собаках, Радмила разбавляла светскую беседу историями из жизни, Настя быстро сбегала на диван или обратно в комнату – работать.
Самыми веселыми были среды, когда дежурили Боря с Радмилой. Готовить Бобс не любил и особо не умел, поэтому выкручивался вечным барбекю, приготовление которого сопровождалось дегустацией водки. Готовить начинали поздно и ужин подавали ближе к полуночи. К тому времени я обычно был уже пьян.
У меня сохранилось часть меню тех времен – сначала я попытался их переписать сюда, но один список блюд занял почти страницу, и я все удалил.
Мой приятель Валид, приехавший в Москву из Туниса провести отпуск, и осевший с нами всё спрашивал: «Сегодня будет жирный ужин? Очень хорошо! Главное, чтобы был жирный ужин! Мясо каждый день ем!»
Днем он пытался связаться с посольством, добиваясь, чтобы его вывезли из России. Посольство либо отмалчивалось, либо ругалось в ответ. За ужином пил, а ночью, когда стало потеплее, выходил в сад и слушал музыку.
Как-то раз танцевал один там всю ночь напролет и потом заснул в гостиной на диване. Танцующий под яблонями ночью Валид – тоже один из символов тех времен.
На самом деле, танцевал не только Валид. Танцевали мы все – и это тоже было одним из ежедневных ритуалов.
Минут за десять до ужина включали модный в том сезоне клип Uno, выстраивались перед телевизором и танцевали. Танцевали все или почти все – даже недавно справившая девяностый день рождения Авешка и Татьяна Иосифовна, когда приезжала к нам.
Она приезжала не часто и, как только появлялась возможность, сбегала обратно. Домой, в Москву. Или на дачу. Ей было тяжело с нами. Всем было тяжело, но ей особенно. Отсутствие уединения, более или менее болезненное для всех, ею воспринималось особенно остро.
Когда все же приезжала, то привозила с собой совсем особенный ритм и стиль жизни.
День.
Я пытаюсь что-то делать в дальней комнате. Валид залипает в телефон в детской. «Пионеры» зубрят микру-гисту-шизу. Настя пишет магистерскую. Влас то ли учится, то ли делает вид, что учится. Мама готовится к лекции и злится на ворд или на пауэр-поинт. Ира и Радмила уткнулись в экраны ноутбуков. Боря пытается спасти бизнес и громко о чем-то ругается по телефону. Авешка у себя в комнате слушает «Эхо Москвы», готовясь появиться в гостиной: «Значит, так. Докладываю!».
А Татьяна Иосифовна сидит в кресле посреди всего этого коворкинга, положив ноги на пуфик, и слушает концерт Рахманинова по телеканалу «Культура». Скоро приедет Миша, она немного пожурит его за то, что он все время подбивает всех выпить, потом мы все посмеемся, вспомнив, каким «хорошим мальчиком он был» и «как он ходил за ручку». Устав от нас, перед ужином она уйдет к себе в комнату. Там будет гореть торшер, освещая теплые деревянные панели на стенах, она вырежет из газеты забавный тест или этнографический диктант, чтобы развлечь нас позже, возьмется за книжку.
Вечером, после танцев и ужина мы сядем смотреть сериал. Татьяна Иосифовна посидит немного со всеми, потом тихонько уйдет к себе. Зато Авешка нахлобучит на голову огромные наушники, сядет перед самым экраном и будет периодически прерывать просмотр репликами: «Катя, что он сказал? Ира, а как он сделал рукой минут пятнадцать назад? Ага, ага, не заметила. Потому что с вами невозможно смотреть кино!».
Ей тоже грустно. Если Татьяна Иосифовна еще может надеяться сбежать на дачу, то ей бежать и некуда, и незачем.
Да и уединения она терпеть не может.
Еще совсем недавно, всего несколько месяцев назад, она работала, а сейчас чувствует, что вернуться будет сложно. И хотя разговоры о возвращении к больным ведутся почти столь же часто, как разговоры о политике, она боится, что уже все. Что больные, которые пока что звонят постоянно, станут появляться все реже и реже. Что время уходит и уходит куда-то, и скоро может совсем уйти.
Иногда мы отмечаем дни рождения.
Татьяна Иосифовна готовит Наполеон и ореховые завитки. С базара на специальной машине привозят гору продуктов. Мы заказываем что-то необычное – осьминога, устриц, каракатиц – их привозит на специальном грузовичке одетый в синий комбинезон служащий и очень важно вручает мне белую пенопластовую коробку. Авешка цитирует «Пир во время чумы», припоминая об очередном разгоне митинга, деле против Навального или коррупционном скандале. «Все плохо. Все очень плохо. Но будет хуже. Увидите.»
Изо всех сил мы стараемся делать вид, что это все не так уж и важно, что важно только то, что есть мы, что мы вместе, что жизнь вокруг ограничена нашим садом и нашими яблонями.
Скоро станет совсем тепло, мы наполним бассейн и откроем шампанское…
Так прошли весна и лето 2019 года.
Так начался и разбежался год 2020.
Мы то жили все вместе, то разъезжались кто куда, но частью всегда оставались тут – в этом доме, в саду, на даче.
Летом 2021 г. Авешка встала с утра, позавтракала, поболтала с девочками, села на диван и умерла. Дня за два до того она мне сказала: «Васька, совсем уже обалдел со своими делами. Давай осенью возьмем маму и Настюшу и поедем в Израиль?».
Прошло лето, началась осень.
Татьяна Иосифовна попала в больницу с ковидом.
Я должен был лететь в Дубай. Забрал костюм из химчистки, встал посреди переулка и зарыдал.
Вернулся раньше.
Через день она умерла.
Не попрощались.
Ложась спать, я закрываю глаза и то представляю себе наш старый дом, то думаю о доме новом. Вот Настя, она уже спит рядом, положив на меня одну руку. В соседней комнате Борька с Радмилой, небось, еще смотрят что-то. Потом – пионеры и Катя с Мишкой. Бульдог улегся между ними, прижавшись как можно крепче. Этажом ниже – мама заснула, забыв снять очки и потушить свет, Ира и Влас, моя старшая теща Людмила Макаровна. Она еще не спит – читает.
Скоро начнется 2022 год.
Скоро начнется война.