Пустовский
Как только прицеп с пчёлами поместили в гущу сорняков и кустарников, – двор, где раньше пребывала знаменитая экспериментальная пасека Михалыча, напоминал период диплодоков и птеродаклей, – пчёлы моментально успокоились, как будто поняли, что путешествия окончились и их привезли домой. Весь следующий день я посвятил тому, что выяснял, почему вдруг агрессивно настроенные пчёлы на гречихи стали паиньками в хуторе, где в километре от пасеки были посеяны одни лишь бахчевые культуры. Потом намного позже в одном источнике я прочитал, что пчёлы успокаиваются в рельефной местности вблизи проточной воды. Хутор Пустовский лежал в котловане, который одним концом выходил к Хопру, а другим упирался в Фоминский лес, где в своё время скрывалась банда батьки Фомина. Окрестности котлована были изрыты оврагами, перемежавшиеся холмами и колхозными полями. Бродя по заросшим улицам и полуразвалившимся куреням, я невольно представлял себе совсем другую жизнь в этом живописном уголке казачьего края. Здесь был и бревенчатый клуб, и школа, и магазин. Не было одного – хорошей наезженной грунтовой дороги. А также ума у местных руководителей. Любопытство брало вверх, и я заходил внутрь ветхих строений. В домах стоял запах сырости и штукатурки вперемешку с запахом старой одежды и печной золы. Кое-где по полу валялись старинные фотографии местных жителей. Такое было впечатление, что люди собрались в одночасье и ушли. И ушли-то недалеко, всего лишь за семь километров, туда, где их обеспечили работой – в центральную усадьбу. Укрупнились, так сказать. А здесь остались брошенными вишнёвые и яблоневые сады, полгектара смородины, огороды и много ещё такого, что городской житель увидел бы впервые и подивился бы невостребованности этих богатств.
Усадьба Михалыча вообще не была загорожена даже плетнями. В гуще лопухов и амброзии стоял улей-перевёртыш – единственное напоминание того, что здесь раньше стояла необычная пасека. Это были две железные трубы, врытые в землю, между которых на шарнирах болтался этот самый перевёртыш. Я даже для интереса пнул его ногой – двухкорпусной дадан сделал кульбит и как Ванька-встанька принял исходную позицию только с точностью наоборот. С переворачиванием ульев эксперименты велись задолго до Михалыча, но вот применить этот фокус для выведения племенных маток ещё никто не додумался.
Бродить по заброшенному хутору мне доставляло удовольствие. Оказывается, хутор населяли две старухи: бабка Санька и Грипка – Агрипина Тимофеевна. Последняя была страшная матершинница – редкой души человек. Эти две приятельницы были последними из могикан и выполняли функцию государева ока, оставшись вдали от центральной усадьбы. Кстати сказать, прежние жители Пустовского нет-нет, да и наезжали в свои брошенные поместья. То на рыбалку приедут, то за ягодами. И все, оказывается, хорошо знали Михалыча. «Сашка, какими судьбами?! Опять с пчёлами? Ну, как жизня?»
В течение нескольких дней моего хождения по хутору я обнаружил ещё две жилые семьи. Это были старожилы. Их дома стояли вблизи Хопра, а сами они вели натуральный образ жизни, копаясь в огородах, ловя рыбу и промышляя охотой. Тем не менее, их присутствие никак не сказывалось на общем впечатлении, полученном от Пустовского: заброшенность и опустелость. Вот в этом-то месте нам и предстояло создавать свои пасеки, начиная с нуля.