Свернувшись калачиком, один в пустой квартире, Валек шептал в темноту: «Мамочка, где же ты? Я так по тебе скучаю». Мамочка не пришла ни сегодня, ни завтра…
Пытаясь убить время до поезда, я переходила по привокзальной площади от ларька к ларьку, рассматривала сувениры, читала заголовки газет и журналов. Стоило только ступить за границы ярко освещенного ларька, сразу попадаешь в непроглядную тьму. Тусклый свет фонарей с трудом пробивался сквозь темноту зимнего вечера. Я вздрогнула от неожиданности, когда услышала рядом звонкий мальчишеский голос: «Тетенька, дайте денежку на хлеб». Денег я не дала, предложила вместе пойти в магазин и купить все, что пожелает. Наконец, привыкнув к темноте, я увидела перед собой мальчика лет шести, который держал за руку девочку лет трех. Поняв, что денег им не дадут, дети развернулись и убежали. Спустя некоторое время я снова увидела эту странную парочку рядом с мужчиной, который доставал из кошелька деньги. Желая выполнить свой гражданский долг, я отправилась в дежурную часть. На мое заявление милиционер, нагнав на себя серьезный вид, ответил: «Мы знаем этих ребят. Да, у них есть мама. Отца нет. Да, попрошайничают. Разберемся. Спасибо».
Так распорядилась судьба, что волею случая через несколько лет мне довелось заняться торговлей на перроне вокзала. Вокзал – это государство в государстве. Со своими законами, со своими приключениями. Мне было интересно наблюдать за проезжающими, которые редкий день не попадали в какую
-нибудь передрягу. Но больше всего меня привлекали люди, каждый день снующие туда-сюда по перрону в поисках своего покупателя. У каждого была своя причина, которая толкала его на это малоприятное занятие. Неряшливо одетые, нетрезвые личности подозрительной наружности предлагали пассажирам всякую всячину: от сувениров до рыбо - ягодной продукции. Меня просто поражали заоблачные цены и удивляли те, кто брал этот товар неизвестно какого качества. Мы все, вращавшиеся на этом пятачке доходной земли, знали друг друга. Жили, можно сказать, одной семьей. Чужаки, желающие получить хороший навар, редко прорывались к выгодным для сбыта местам. Потолкавшись рядом с нами день-два, они бесследно исчезали. Никто не задавал лишних вопросов. Если среди случайных людей попадался кто-то, кому действительно торговля на перроне была единственным доходом, он оставался. Как правило, эти люди приходили сюда по чьей-нибудь рекомендации. Пройдя всякого рода проверку старожилов, новый товарищ по бизнесу допускался в святая – святых: к самым злачным торговым местам. Обитатели перрона знали все тонкости пассажирооборота на вокзале. К каким-то поездам появлялись все, а потом исчезали. В такие минуты весело было наблюдать за проезжающими, которые в растерянности бегали по перрону, пытаясь отыскать человека с рыбкой, ягодами, теплой картошечкой с солеными огурчиками. Они не хотели потерять из поля зрения свой вагон, т.к. опасались, что поезд уйдет и оставит их в чужом городе.
Вот здесь на перроне среди этой неблагонадежной публики я снова встретила его. Конечно, за те шесть лет с нашей последней встречи он изменился, повзрослел, и я не сразу его узнала. Но слушая в короткие передышки между поездами истории, я поняла, что Валек – это и есть тот мальчишка, который вместе со своей сестрой просил деньги у случайных прохожих на привокзальной площади.
Валек был непревзойденным мастером торговли. Его обаяние подкупало. Жалость к высокому, худому, нескладному подростку заглушала звоночек – предупреждение. И покупатель готов был заплатить деньги, даже если не был уверен в свежести рыбы, болтающейся на веревке в грязных руках смышленого подростка. Продавать вяленую, копченую рыбу подвыпившим проезжающим у него получалось куда лучше взрослых конкурентов. Сбыв взятую в долг продукцию иногда на первом же фирменном поезде, мальчишка исчезал. Иногда его не было видно несколько дней. Затем появлялся снова. Я наблюдала, как в такие дни он, отвернувшись, чтоб никто не видел, пересчитывал на грязной ладошке монеты, потом шел к киоску, покупал пирожки и коробку сока. Это были его завтрак, обед и ужин. В дождливые холодные дни, когда торговля не шла, он и вообще голодал. В такие моменты на помощь приходило суровое перронное братство. Сердобольные бабушки отдавали ему то, что не удалось распродать: пирожки, картошку, иногда доставались котлеты, которые лично у меня всегда вызывали подозрение. Он принимал все подношения с благодарностью. Никогда не ныл и не жаловался на судьбу, как это делали взрослые мои товарищи по торговле. В разговор вступал охотно, но о себе говорить не любил. Только иногда, будто нехотя, скупо бросал несколько фраз. Из этих разрозненных отрывков я собрала воедино всю его короткую жизнь, которая представляла собой одну сплошную боль брошенного подростка. Его израненная предательством душа не очерствела и не разучилась любить. Сначала я думала, что торговля на перроне – это просто возможность выжить. Исподволь расспрашивая Валека о семье, о родителях, в какой-то момент я поняла: на перрон он ходил не только за деньгами, он ждал свою маму. Естественно, он никогда не признался бы в этом. Но иногда я замечала, как он в нечастые минуты передышки вытягивал худую, грязную шею, напряженно разглядывая толпу приезжих. Переводил взгляд с одной женщины на другую. А губы шептали: «Где же ты, мамочка?». В глазах одновременно читались отчаяние и надежда. Лицо было совершенно бесстрастным. Только наблюдательный человек под этой маской напускного равнодушия мог понять, что действительно творилось в душе мальчика.
Так случилось, что сестра моего знакомца была аллергиком. Мать, оставшаяся после смерти мужа одна с двумя малышами на руках, не задумываясь, приняла ухаживания хорошо обеспеченного мужчины, имевшего дом в районе Анапы. Для больного ребенка это было спасением. Вероятно, мужчина имел право диктовать свои условия одинокой женщине, но, на мой взгляд, она не имела права принимать такие условия. Я не берусь осуждать мать, возможно, она надеялась забрать сына тоже, но позже. Когда устроятся. А тогда они уехали втроем, бросив парнишку на произвол судьбы. Мама оправдывала непростое решение заботой о здоровье маленькой дочери. Но и сыну в тот момент было все лишь 12 лет.
Проснувшемуся в то утро в одиночестве в холодной нетопленной квартире подростку пришлось научиться жить самостоятельно. Его мама и сестра строили новую жизнь в теплой Анапе, но в этой жизни для Валека не было места. С этого момента вокзал стал для него всем: пристанищем и доходным местом. Он разом попрощался с детством, его размышления о смысле жизни были порой разумнее некоторых взрослых. Он был абсолютно независим. Всем своим видом давал понять, что ни в ком не нуждается и никого не желает допускать в свой внутренний мир. Да никто особо и не пытался его поучать, воспитывать или помогать. Здесь, на перроне, каждый выживал сам, как мог. Суровая реальность, одиночество и необходимость работать, чтобы не умереть с голоду, сделали свое дело. Валек жил так, как считал нужным. Я довольно долго просто наблюдала за ним со стороны. А потом педагог (по образованию я – учитель) взял верх, и ближе к началу учебного года я стала задавать ему вопросы о школе. Расспрашивала тех, кто знал его уже давно. Сам он неохотно обсуждал свои проблемы. Но я настаивала, что в школу ходить нужно. За плечами у него, на тот момент 16-летнего, было всего семь классов и никаких документов. Заручившись его согласием, позвонила знакомой, которая работала в вечерней школе. Объяснила ситуацию. Поскольку она тоже была учителем до мозга костей, поняла, разыскала по своим каналам документы и записала его в восьмой класс. Первые два месяца новоиспеченный ученик ходил исправно. Сезон «хлебных» поездов завершался, вечерние занятия 3 раза в неделю много времени не отнимали. Мое бедное материнское сердце жаждало отогреть брошенного ребенка. Я уже строила планы, каким замечательным приемным сыном станет Валек. Пригласила к себе домой, он согласился с нами встретить новый год. Я мечтала, каким незаменимым помощником будет мне: и детей из садика, школы заберет, и уроки поможет приготовить, пока я на работе (торговля на вокзале отнимала все время, и мои собственные дети тоже были предоставлены сами себе). Увы, идиллия длилась недолго. Однажды подросток пропал в очередной раз. Оказалось, что и в школе давно не появлялся. Я разыскала его квартиру. Со страхом шагнула в полутьму прокуренного, грязного подъезда. Поднялась на этаж и остановилась перед обшарпанной дверью. Звонок не работал, я постучала. В ответ услышала отборный мат. Дверь распахнулась, и на пороге появился взъерошенный, нетрезвого вида Валек. Растерялся, увидев меня. Воспользовавшись его замешательством, я шагнула в квартиру. В нос ударил стойкий запах перегара, сигарет. На кухне весь стол был завален грязной посудой. На полу валялись пустые бутылки из-под алкоголя и лимонада. Примерно четверть комнаты занимала уродливая, потрескавшаяся, задымленная печь. Кирпичи кое-где выпали. В таком виде печь представляла опасность для хозяина квартиры. Напротив печи у стены стояла кровать, на ней громоздились в беспорядке сваленные подушки и одеяла. На полу, на стульях разбросана одежда, явно давно не стиранная. На грязном, затоптанном полу рядом с обувью стояли чашки, тарелки с остатками еды. Было холодно – на дворе поздняя осень. И в этом жилище был вынужден существовать шестнадцатилетний подросток. В полнейшей растерянности я промямлила что-то типа: как тебе не стыдно не мыть посуду, не мыть полы. Тут же замолчала, потому что душили слезы. Я, взрослая женщина, педагог по образованию, не могла понять, кем надо быть, чтобы оставить ребенка одного. Я уже готова была приняться за уборку квартиры, в голове строила разговор с мужем насчет дров для печки. Валек оказался белее разумным. Он вежливо, но твердо заявил: «Вы знаете, я должен идти, меня ждут». Я вынуждена была покинуть квартиру. Дрова мы привезли. На какое-то время теплом он был обеспечен.
А я задалась вопросом: он же должен получать пенсию по потере кормильца. Какие-никакие, а все же деньги. Спросила Валека. Он ответил: да, получает, на себя и сестру. Я с облегчением вздохнула. Все же две пенсии – неплохие деньги для мальчишки. Мнимое спокойствие мое было через некоторое время нарушено. По обыкновению мы ждали поезд, болтали, смеялись. Вдруг ему позвонили. Не передать словами какая радость отразилась на его лице, когда он увидел номер. Трясущимися от волнения руками он поднес трубку к уху. Молча слушал, сдержанно отвечал. С каждой минутой его лицо превращалось в непроницаемую маску. Я видела, как на скулах заходили желваки. Взгляд стал злым и колючим. А в глазах плескались невыплаканные слезы. Закончив разговор, Валек молча развернулся и ушел. Никто из нас не решился его остановить – так мы все были ошарашены увиденным. Придя в себя, я бросилась следом. Он стоял на перроне перед урной и нервно курил. Худые плечи поникли. Это уже не был уверенный в себе гордый подросток. Я подошла, спросила: «Кто звонил? Мама?» Кивнул молча, продолжая курить. Обрадовавшись, что не убежал от меня, как раньше, я опять спросила: «Что-то случилось?» И тут его наконец-то покинуло долго сдерживаемое напускное равнодушие. Размазывая по лицу слезы, всхлипывая от душивших его рыданий, Валек рассказал, что звонила мама. Он как раз получил пенсию. Мама требовала выслать пенсию сестры, т.к. она пока не работает, а Аленке (это сестра) нужно зимнее пальто и сапожки купить. Он пытался объяснить, что не может сейчас отправить деньги, т.к. торговли нет, а надо дрова купить – зима не за горами. Мать ничего не хотела слушать. Я в ужасе узнала, что Валек исправно каждый месяц отсылал деньги сестры. Жил на свою пенсию и на то, что получит от торговли. Мать ему не давала ни копейки. Аленка болела, ей нужны были лекарства, специальная диета. Новый мамин муж не спешил раскошеливаться на чужого ребенка. И вот сердобольный Валек, несмотря на то, что сам порой оставался голодным, эти деньги не тратил на себя, а посылал сестре. Я слушала и не могла поверить, что все это правда. Но у меня не было причин не доверять мальчишке. Я своими глазами видела, чем закончился неприятный разговор. В голове не укладывалось, как могла так поступать мать со своим сыном. Полная решимости высказать этой кукушке все, что думаю, забрала у парнишки телефон. На экране высветилось: «мамочка». Я стояла и смотрела на эту надпись. Молчала, не могла произнести ни слова. Не «мать», не «мама» - «мамочка» о женщине, которая бросила его на произвол судьбы, бросила одного ради чужого мужчины в погоне за призрачным счастьем. Я не могла понять и осознать, кем надо быть, чтобы сотворить такое. Разве способно любить сердце, которое осталось глухим к переживаниям ребенка? И не верила, что после всего этого мальчик по-прежнему называет свою мать «мамочкой».
Я, конечно, не позвонила тогда. Просто побоялась, что мои эмоции вызовут ярость у той, другой. Она позвонила мне сама, спустя несколько дней. Благодарила, что я забочусь о ее сыне, что помогаю, обещала вернуть деньги за дрова. Голос ее был холоден. В нем не было ни тепла, ни искренности. Мое вежливое «спасибо» закончило наш разговор. Спустя еще какое-то время счастливый Валек объявил, что мама разрешила ему приехать в Ленинград, куда они собираются переехать (видимо, игра в семью потерпела крах). Провожали его всей дружной привокзальной компанией. Вскоре я устроилась на нормальную работу и необходимость ходить на вокзал отпала. Примерно через год судьба снова свела меня с моими бывшими товарищами. Поболтали о том, о сем. Спросила про Валека. Оказалось, через месяц он вернулся обратно. Злой, разочарованный, еще более замкнутый. Ничего не объяснил, но и так было понятно, что с мамой отношения наладить не удалось. От обиды ли, или просто от безысходности, потянуло его к игровым автоматам. Иногда выигрывал, но чаще все деньги проглатывали однорукие бандиты. Мечтал сорвать большой куш и поехать в Анапу на солнышке греться. Занимал деньги, зарабатывал – отдавал. Долги накапливались. И однажды бесследно исчез. Жив ли он теперь, или кредиторы в порыве праведного гнева перегнули палку – никто не знает. Я иногда вспоминаю о нем и тогда слышу его тихий, молящий голос: «Мамочка, где же ты?»
