Дома дела шли ещё хуже: мама сочла, что я «большой мальчик» и перестала уделять мне хоть какое-то внимание. Теперь оно безраздельно принадлежало моему брату Герману. Ему вот-вот стукнет три года, а он «уже уверенно ходит и говорит», а ещё его ожидает «большое будущее», если верить восторженным высказываниям дяди Никиты. Если «камянь» вместо кармана и «биба» вместо «рыба» - это «уверенно говорит», то Германа действительно ожидает карьера оратора. Меня шокировало, насколько субъективно родители относятся к своему чаду, возводя что-то совершенно обычное в абсолют и гиперболизируя любое его действие. Как по мне, то брат у меня был абсолютно заурядный. Вечно орал, ныл и болел. Короче, ничего, кроме неудобств не доставлял.
Однажды меня попросили посидеть с ним, когда мама с отчимом пошли в театр отмечать какую-то годовщину. Я пригласил Фила в гости, чтобы не сойти с ума вдвоём с ребенком. Не имею ни малейшего понятия, как разговаривать с детьми. Все эти сюсюканья кажутся мне форменной глупостью. Я знал, что мне нужно покормить его и следить, чтобы Герман не навредил себе. Фил пришел, когда я только-только вставил кассету «Тома и Джерри» в видеомагнитофон. Пускай малец с молодых ногтей привыкает к нормальным мультикам.
- Что-то он совсем не похож на тебя, - заметил Фил.
- Я знаю. Он в дядю Никиту пошел. Такая же глупая физиономия.
- Не очень-то ты любишь своего родственника.
- Я не просто не люблю. Я его ненавижу. Ты когда-нибудь ненавидел кого-то так сильно, что хотел убить?
- Возможно. А ты хотел убить своего брата?
- В своих фантазиях я убивал его десятки раз. Душил подушкой, выбрасывал из окна, продавал цыганам на вокзале...
- А ты жестокий тип.
- Ну это же только в мыслях.
- А что тебя останавливает?
- Боюсь, что тогда мама меня окончательно разлюбит, - честно признался я.
- Только это? Тогда ты точно псих.
Герман отвлёкся от мультика и притащил мне детальку от своего конструктора, вручив её с такой важностью, будто ничего дороже у него никогда не было. Я взял.
- Видишь, малец к тебе привязан. А ты тут помышляешь о братоубийстве, - попытался поддеть меня Фил.
- Мы оба знаем, что я никогда ничего такого не сделаю. Я просто честно признался, что думал об этом. У моего брата есть всё, о чем я только мог мечтать. Он растёт с папой и мамой, и точно не станет таким фриком, как я. А я в своём доме чужой. Иногда мне так неловко находиться здесь.
Я помолчало и продолжил.
-Мне кажется, что мама жалеет о моём существовании каждый раз, когда смотрит на меня. А Германа она любит и лелеет. За это я его и ненавижу. У него есть всё то, чего у меня никогда не было и не будет. Понимаешь, у меня нет шансов заслужить любовь? Ни мамину, ни чью-либо ещё...
- Опять ты про ту девчонку. Я тебя умоляю, будут сотни других. Ещё и получше, - в свойственной ему манере заметил Фил.
- Я тебе не верю. Ты читал «Собор Парижской Богоматери»?
- Мультик смотрел.
- Так вот я - это тот Квазимодо, засмотревшийся на Эсмеральду.
- Ну ты и дурак, конечно. Ещё неизвестно, в кого превратится твоя Эсмеральда через 10 лет после окончания школы. Сначала выйдет замуж за какого-нибудь слесаря, потом выйдет из берегов, а твои любимые синие глаза поблекнут в бытовухе одинаковых дней. Мой друг, твоя проблема в идеализации обыкновенного.
- Может, ты и прав, - сокрушённо сдался я.
- А мама тебя любит, по-другому же не бывает?
- Только дурак ни в чём не сомневается, помнишь?
- Но сомневаться абсолютно во всём контрпродуктивно. Есть некоторые непреложные истины. Аксиомы, так сказать. Одна из них: родители любят своих детей.
- Расскажи об этом моему отцу. Всегда есть исключения из правила.
Филипп не нашелся, что ответить. Против лома нет приёма. Герман опять отвлекся от мультика и с важным видом полз ко мне, что-то сжимая в маленьком кулачке. Молча он протянул мне динозавра-медсестричку из Киндера. Я уже давно не собирал эти игрушки, но широкий жест оценил. Для трёхлетки - это настоящее сокровище. Может, он и не так плох, как я думал. Мне впервые стало по-настоящему стыдно за свои чёрные мысли. Мой брат не виноват, что родился в более благоприятных обстоятельствах, чем я. И уж его вины точно нет в том, что мой отец ни разу не захотел даже взглянуть на меня. Винить здесь можно только себя самого. Я не достоин любви и пора бы мне уже смириться с этим. В конце концов, у меня есть лучший друг, который понимает меня с полуслова. Не всем везёт найти родственную душу. Надо ценить то, что имеешь до того, как потерял это. Ведь ничто не вечно. Жаль, что понимаем мы это только тогда, когда уже слишком поздно менять что-либо.
Так, мы начинаем опаздывать, время не ждёт. Рассаживайтесь по своим местам, моя дырявая память ждёт, когда мы посмотрим на ещё один лоскуток, который ей удалось сохранить. Летом 2000 года я в очередной раз отправился к бабушке в Максатиху. Я уже чувствовал себя слишком взрослым, чтобы прислушиваться к мнению старшего поколения. Мне почти 13 и я ясно вижу, насколько пожилые люди не понимают реального положения вещей. Бабуля выстраивала свою картину мира из застаревших убеждений и того, что видела по телевизору. Говорят, старики в какой-то момент превращаются в детей. Бабушке было уже далеко за 70. Она плохо видела, ещё хуже слышала, но очень любила разглагольствовать на тему того, что раньше и солнце ярче светило, и трава была зеленее.
- Трава всё такая же зеленая, ты просто уже не можешь её рассмотреть, - однажды не выдержал я.
- Никогда трава не была такой зеленой, как в то лето, когда мы только- только выиграли войну. И солнце светило так ярко, как никогда. Его свет больше не заслоняли клубы дыма. Странное дело, я помню то лето намного лучше, чем прошлогоднее. А ведь прошло уже больше 50 лет...
- Просто в то время ты была молода, происходило много разных событий. А последние годы жизнь размеренная, поэтому ты её и не запоминаешь. Помнишь, например, как мы в том году картошку сажали?
- Нет, - грустно вздохнула бабушка.
- Потому что мы каждый год её сажаем. Запоминается что-то особенное, а рутина стирается, понимаешь?
- В кого это ты такой умный?, - поддела меня бабушка.
- В самого себя, в кого же ещё, - не поддался я.
Бабушка усмехнулась и погладила меня по голове. Последнее время она стала хуже себя чувствовать. Некогда живая и активная она всё чаще отдавала предпочтение дивану и телевизору. Зорьку бабуля продала своей соседке, а огород забросила. В этом году мы уже не высаживали картошку. Бабуля жаловалась, что у неё громко стучит в голове, а сердце бьётся невпопад. Мама по телефону учила меня, как правильно измерять давление: надеваешь манжетку тонометра на руку чуть выше локтевого сгиба, качаешь воздух резиновой грушей и слушаешь, когда будет первый удар сердца, а потом последний. Бабуля говорила, что у неё повышенное давление, но однажды тонометр показал 190 на 110 и мама потребовала, чтобы мы вызвали врача. Приехала скорая, доктора сделали какие-то уколы и предложили бабушке лечь в больницу, но она отказалась, чтобы не оставлять меня в доме одного. Врачи не стали настаивать и прописали ей ряд лекарств.
Поначалу мне показалось, что она пошла на поправку, мы даже вместе ходили в гости к соседке и навещали Зорьку. Но в конце августа бабушка начала меньше есть и практически перестала выходить из дома. Я бегал в булочную за её любимыми пирожками с яблоками, но она не проявляла к ним ни малейшего интереса. Бабуля похудела и стала походить на предзакатную тень самой себя. Ниже меня на две головы, очень миниатюрная и хрупкая. Я был уверен, что она поправится, но вскоре она перестала вставать с кровати. Однажды давление поднялось так высоко, что пришлось снова вызвать бригаду врачей. Тогда они уже настояли на госпитализации. Воробьиное тельце бабушки положили на носилки и разместили в машине скорой помощи. Врачи сделали это с такой лёгкостью, что показалось, будто бабуля весит не больше 30 килограммов. Я сел рядом с ней и держал за сухонькую ручку, но очень нервничал и всё время боялся сжать её слишком сильно. Кожа на кисти была тоненькая и вся испещрённая сине-зелёными венами. Казалось, что рука рассыпется от моих прикосновений. Бабушка всё время смотрела на меня: её глаза были полны слез и страха. Машина ехала по выбоинам сельских дорог, всё тряслось и слёзы катились по её впалым, морщинистым щекам. Почти беззвучно она шептала, что любит меня и хочет, чтобы я не прожил жизнь зря. Сдерживая слёзы, я отвечал, что рано прощаться и это ещё не конец.
- Пообещай мне, что не проживёшь жизнь зря, - чуть более окрепшим голосом настаивала бабушка.
Не понимая толком того, что это значит, я пообещал бабушке, что точно не проживу жизнь зря. На миг её глаза посветлели, в них вспыхнула искра радости, и даже показалось, что слёзы высохли. Потом веки опустились, она заснула. Я сжимал в своей руке её руку, охранял бабушкин сон и терпеливо ждал, когда мы наконец доедем до больницы. Сердце билось в такт выбоин, на которые мы так часто налетали. Дальше всё было, как в тумане. Динамичная картинка пропала, остались лишь стоп-кадры, окутанные серой дымкой. Машина остановилась, двери отворились. Врачи аккуратно вытащили бабушку, её ручка выскользнула из моей. Санитар подхватил её и проверил пульс, послушал сердце, приоткрыл веки. Серые глаза с широкими зрачками не реагировали на свет. Он подошел ко мне. Я уже знал ответ, но всё равно спросил:
- Вы вылечите её?
- Как тебя зовут?, - спросил санитар.
- Оскар.
- Прости, Оскар. К сожалению, твою бабушку нельзя вылечить, она уже в лучшем месте. Далеко от всех нас.
Наверное, он пытался утешить меня этими дежурными фразами, но я видел, что ему всё равно. Для него моя бабушка — очередная старушка. Ему не было жаль ни её, ни меня.
- Она не в лучшем месте. Она умерла. Это разные вещи, - ответил я.
- Её душа на небесах. А нам нужно связаться с твоими родителями, чтобы разобраться с формальностями. Можешь дать номер своего папы? Или мамы?
Он всё меньше нравился мне. Долговязы и неловкий. Во всех смыслах.
- У меня нет отца, а вот домашний мамин продиктую, - холодно ответил я.
Санитар ушёл утирать мамины слёзы сквозь телефонную трубку, а я не мог отделаться от чувства удушающей пустоты, расширяющейся у меня в сердце. Я вспоминал, как много лет назад бабушка читала мне перед сном «Тысячу и одну ночь» и, порой, засыпала первее меня. Чувствовал во рту вкус её бутербродов со сливочным маслом и сахаром, которые мама запрещала есть. Осязал, как колется синий свитер, который она связала мне на позапрошлый Новый год. Я сказал, что он уродливый, не захотел носить и мама отнесла его в детский дом. Играл с бабулей в шахматы и нарды, ей не было равных в логических играх. Пугающе-чёрное ничто поглощало моё нутро, а перед глазами застыл посветлевший бабушкин взор. «Пообещай, что не проживёшь жизнь зря». Будто сама смерть сквозь её маленькую ручку коснулась меня и предостерегла:
- Оскар, смерть кажется быстротечной и бессмысленной, но она мало чем отличается от жизни. Не успеешь моргнуть, а ты уже немощный старик, у которого за спиной остались одни сожаления о том, что ты мог бы сделать, но не сделал. Морщин на твоём лице много больше, чем смысла в прожитых десятилетиях. Жизнь кажется длинной, но это самый большой её обман. Смерть честнее: вот ты был и вот тебя нет. Но у смерти и жизни много общего: ни то, ни другое ничего не меняет. Это просто цикл, вечный круг, где одно не может существовать без другого. Для того, чтобы это колесо имело хоть какое-то мало-мальски ценное значение, попробуй наполнить один из компонентов смыслом. Пообещай, что не проживёшь жизнь зря.
Выполнить обещание оказалось сложнее, чем дать его.