15
В конце лета я тоже был отправлен на этап с группой заключенных, имевших какое-либо отношение к схватке с ворами. Новый лагерь, куда мы все прибыли, был гораздо больших размеров. На огромной территории зоны серыми вереницами раскинулись жилые юрты вместо бараков. В одну такую юрту вселялось не более ста человек. Жили рабочими бригадами. С первых дней моего пребывания в этом лагере я понял, что он значительно хуже того места заключения, где я был раньше. Здесь уголовные элементы разных мастей являлись как бы администрацией лагеря. Вернее, лагерное начальство почти не обращало внимания на произвол и хаос, которые творились в лагерной зоне при непосредственном участии рецидива. К примеру, любой бригадир мог проиграть пайки хлеба в карты за всю бригаду ... и ничего ... За тяжкое избиение заключенного никто не нес абсолютно никакой ответственности. Вся деятельность лагерного начальства сводилась к заботе о выполнении норм выработки в рабочих зонах и стопроцентоном выходе заключенных на работу. Часто даже тяжелобольных в массовом порядке старались выпроваживать в рабочую зону.
По первому месяцу, проведенному мной в этом лагере, я припомнил такой случай. Не знаю почему, но однажды утром по какой то причине меня не выпустили на работу. Кажется, из-за большого срока. Начальник конвоя вернул меня сразу после развода в лагерь, хотя до этого случая я регулярно работал в рабочей зоне. Я стоял неподалеку от главных ворот, довольный тем, что этот день будет моим и я смогу немного отдохнуть после изнурительной работы. Развод по рабочим местам к этому времени был закончен. Развод обычно сопровождался комедийно-драматическими представлениями. Многие заключенные от голода и болезней были не в состоянии работать и пытались остаться в лагерной зоне. Тогда нарядчики, которые были большие мастера на всякие шутливые издевательства, силой препроваживали их за зону лагеря. Особенно доставалось отказчикам — тем, кто в какой-то мере своих сил еще мог работать. Но даже если попадались такие, которые в действительности не могли уже трудиться, нарядчики брали их за руки или за ноги, тащили к главным воротам и выбрасывали затем за зону. Там таких заключенных ждал конвой так называемого «довода». Старший нарядчик Славка Громов занимал в этом мероприятии особое положение. Он был среднего роста, плотный, плечистый, лет тридцати пяти, с красивым худощавым лицом, черными глазами и часто моргающими ресницами. В руках он держал длинную увесистую палку. Громов на свой выбор из множества отказчиков находил себе жертвы и потом глумился над ними как хотел. Первый заключенный, к которому он подошел, был очень маленького роста, сильно истощенный, с опухшим воспаленным лицом. Несмотря на жаркие летние дни, этот так называемый отказчик был в шапке, рваной телогрейке и потертых ватных штанах. На ногах изношенные парусиновые ботинки. Такую обувь заключенные обычно называли суррогатной. Громов прошелся вокруг него. Подергал его за шиворот и, надменно ухмыляясь, с ехидством заговорил:
— Не пойму, чего ты отказываешься честно трудиться. Ведь одет ты роскошно, по сезону, накормлен по норме. Вид у тебя довольно бравый. Месяц, ну от силы два хорошо поупираешься своими рогами — и ты на свободе. У нас в лагере зачеты, сам знаешь, день за год дают, но, разумеется, надо дерзать в труде. Лозунгов, наверно, не читаешь, вот и результат — твоя симуляция.
Долго молчавший отказчик тихим робким голосом вдруг проговорил:
— Грудь у меня болит, дышать тяжело. Работать сил нет моих.
— Грудь болит, — подхватил насмешливо Громов, — в костях ломота. Все у тебя желанием горит, а работать неохота. И уже более строго: — Ты знаешь, за границей люди ищут работу, бастуют. А вы здесь прячетесь от работы. Не понимаете, конечно, что в труде — все счастье жизни.
Громов позвал самоохранников: отказчика подхватили под руки и вышвырнули за зону лагеря, где в окружении конвоя уже набралось много заключенных, которые по разным причинам не вышли с разводом на работу.
Следующей жертвой Громова оказался узбек: высокий худой отказчик с грязным, давно не мытым лицом.
— А ты, шашлык, чего на работу не пошел?
Тот молча схватился руками за свой живот.
— Знаю, курсак совсем прогнил. — ответил за него Громов. — На помойке, наверно, сегодня был прямо с утра. Скоро от грязи покроешься панцирем, как черепаха.
Громов ударил узбека палкой по животу. Узбек отпрыгнул, согнувшись, в сторону и жалобно вскрикнул:
— О-о-о-вах: — О-о-о-вах ...
— Вах ... Вах ... Вах ... — подражая ему, повторил старший нарядчик и устремился к следующей жертве.
Этой жертвой был молодой еврей с большими навыкате глазами, длинным горбатым носом и толстыми губами. Вид его не выдавал признаков истощения.
— А ты, бедный Хаим, чего затемнил? — угрожающе спросил Громов. — Наверно, уже и в лагере открыл свой ювелирный? Причина довольно уважительная для симуляции.
— У меня большая температура, — смело заявил еврей, презрительно поглядывая на старшего нарядчика.
— Температура, — ехидно повторил Громов и сунул палку ему под мышку. — Вот я сейчас смерю тебе ее.
Я сам по профессии гинеколог, но в градусах хорошо разбираюсь. Не дыши, — обратился он строго к больному, который послушно зажал конец палки под мышкой. — Какой срок?
— Пять лет.
— Ну, с таким сроком дышать тебе разрешаю. Дыши во всю грудь чаще, свободно и вольно, так, как в песне поется: «Широка страна моя родная». — Громов вытащил палку, которую держал под мышкой заключенный, внимательно наигранно посмотрел на нее. — Так, температура у тебя тридцать шесть со смыком. А поэтому надо тебе пахать. И крепко пахать. Ведь кирка и лопата давно скучают без вашего величества.
Больного тут же потащили к воротам, и он, упираясь, успел лишь крикнуть:
— Не могу.
— А ты через не могу, — ответил ему вслед Славка Громов.
Он тут же подошел к лысому старику с большой головой, которая, казалось, болталась, как на нитке, на его тонкой шее. Смуглое лицо этого отказчика, с острыми скулами, было будто обтянуто иссохшей кожей какого-то животного. Он начал креститься, окидывая робким взглядом старшего нарядчика.
— Ты что крестишься на меня, как на икону Николая-угодника? — возразил неопределенно Громов.
В его голосе в этот момент прозвучало какое-то уважение к этому старику, который вместо ответа бормотал не понятные никому молитвы. Он вдруг опустился на колени, продолжая креститься и шевелить губами.
— Встань на ноги, старый осел! — закричал Громов. — Ты пойми, что Бога нет. А Иисус Христос осужден Особым совещанием… Поэтому чеши-ка ты на работу, и побыстрей.
Старик, словно не слышал эти внушительные фразы, продолжал стоять на коленях и креститься. Тогда его подхватили под руки и поволокли к воротам.
Но вдруг появилось чудо в образе заключенного, особенно развеселившее старшего нарядчика и остальных участников утреннего развода. Самоохранники привели отказчика, руки и ноги которого были обмотаны ржавой колючей проволокой, так что он едва мог ходить и владеть своими конечностями. На шее его тоже висели куски проволоки. Взглянув на такое явление в образе человеческом, Громов воскликнул, надрываясь от смеха:
— А это сокровище, где выловили? Весь разукрашен драгоценностями, как турецкий султан. Наверно, ограбил ювелирный магазин этого еврея, что закосил сегодня на температуру.
— Он прогуливался в зоне, как в парке, — ответил один из самоохранников.
Громов с улыбкой приблизился к нему.
— Ты в натуре ошалел или прикидываешься сумасшедшим?
В ответ отказчик начал строить всякие гримасы, безумно вращая глазами и откидывая назад голову. Вдруг он захохотал таким отвратительным голосом, словно цирковой клоун. Потом загавкал, как собака, протяжно завывая.
Громов сейчас же подскочил к нему.
— Куси, куси, пес-барбос. — Он сунул свою палку в лицо сумасшедшему. — Вот, перегрызи ее. Поверю, что ты забесился, и накормлю от пуза.
Поднялся шум, крики, дружный смех всех присутствующих на этом сборище лагерных придурков. Про других отказчиков в это время совсем забыли, и они, пользуясь моментом, по одному незаметно стали разбегаться в разные стороны и прятаться в юртах. Под крики и смех старший нарядчик продолжал забавляться умалишенным, который, кончив гавкать, сразу перешел на другой жанр своего исполнения. Он закричал срывающимся на фальцет тонким голосом.