- Так вот этот самый матрос и учил нас пацанов уму разуму, просвещал, так сказать, в энтом деле. А нам-то что, мы рты разинем и внимаем ему, аж слюни текут во все стороны. Бывалыча такая тишина в комнате нашей общаги устанавливается, что смотрители с опаской заглянут к нам в комнату, да так и остаются стоять в дверях до первых петухов. То он рассказывает, как во Вьетнаме проституток сутками напролёт напалмом жёг, то на Кубе с негритянками на пляже всю ночь сомбреро отплясывал. И всё, ты, понимаешь, у него так получается, что за ним потом образуется длинная цепь, очередь, как за колбасой при коммуняках. А во всем была повинна, стало быть, его необныкнавенная пичужка. Он ведь не поленился и нам её показал по пьянке! Такая чуда, ребяты, я сам первый раз такое лицезрел. Видал у нас колбасу продают местного пошиба? Чи сарделька, чи жеребячий хрен, вот такая вот длиной…. Не веришь? Мы, как глянули – ай! Такая зависть нас обуяла, аж до слёз прошибло! Все разом захотели поиметь такую, да где там… Он ведь её на морской рыбе отращивал, на крабах, да на бананах…. Рыбьим жиром кажный раз натирал! О как! Потом так заладилось, что вся общага к нам стала ходить на просмотр и прослушивания. Он все тонкости любовного дела нам предоставлял во всеуслышание, говорил, мол, в Индии это «гамма с утра», что ли, называется. Я тогда у него многое почерпнул. Все женщины были от этой «гаммы» беспрерывно мною довольны. А матрос как придёт с очередной свиданки, так давай нас воспламенять, как она жопой кабдыкала, да как он с неё рук не спущал. Любая отдельная часть женского обихода, внушал он, требует особой придирчивости и обработки. Женщина, она как расстроенная гитара, на которой тебе - кровь из носу - нужно сыграть арию. Кажная частица её набухшего тела – это струна, которую ты натягиваешь в лад.
Все трое сидели за рассохшимся деревянным столом, дававшим крен в сторону того, кто на него в припадке смеха дерзал облокачиваться. За этим столом, похоже, сиживало всё генеалогическое древо Сукочевых, а гены, как говориться, пальцем не раздавишь. Тень, от разросшейся во все стороны груши, надёжно укрывала собеседников от всевидящего ока полуденного июньского солнца. Лёта прилежно лежала у стоп своего хозяина и шумно дышала, обильно сдабривая своей прозрачной и тягучей слюной, затвердевший от зноя и поросший быльём чернозём.
В столь жаркий день сидеть бы где-нибудь под деревом, да потягивать холодненькое пивко, что, собственно говоря, пресвятая троица и делала: потягивала «три медведя» из пол-литровых банок, разбавляя тяжёлый дрожжевой хмель неспешной задушевной беседой.
Оказывается, даже в богом забытом селении под шумным и, вызывающим недоумение названием «Шокин Блю», можно за какие-то сутки свести на нет все имеющиеся запасы адреналина и просто устать от череды головокружительных приключений и потока информации, сметающего на своём пути все ранее имевшиеся представления об устройстве жизни на земле. Поэтому лучший способ расслабиться и прийти в себя – это пропустить пару бутылочек холодненького пивка, сосредоточившись на продвижении внутрь пенящейся, слегка покалывающей и дающий в ноздри влаги; на реакции стенок желудка на этот прохладный живительный душ; на расширении стенок кровеносных сосудов, указывающие на то, что содержимое напитка достигла цели; на приятной разморённости и отяжелевших конечностях, вследствие уже достаточного наполнения оросительных каналов организма. И, наконец, как венец торжества тела над духом, ощущение пока ещё возбуждающей распёртости в области мочевого пузыря.
- А однажды, стало быть, наш матросик того, сошёл с верного пути на берег, сказал: «Баста! Такую женщину повстречал, братушки, ни в сказки сказать, ни пером описать, ни вздумать, ни взгадать! Не женщина, а мечта! Женюсь, братушки. Хватит мне донжуанничать направо и налево! Не могу я без этой такой-растакой павы моей разлюбавы спокойно почивать – пичужка востала, и ничем её перешибить не могу – не в моей это природной власти. Но! Братушки мои, она не из этих таких растаких мать их в дых! Она особая. Меня к себе не подпускает даже на уровень предплечий - локотки выставляет! Хочет сперва, чтобы я ей показался при галстуках, чтобы в кина водил, чтобы порядок в себе блюл, коры до безумия начищал и шнурки гладил. В общем, она вся невозможенно правильная и образованная: стихи наизусть шпарит, а меня так ласково Жоржем нарекает. «Жорж, - говорит, - вы почём ноне мороженное покупали? Страсть, какое холодное!»
Хочу, я её, братушки, ажник скулу на бок сводит, а поделать ничего не могу – слишком уж неприступная баржа».
И так, кажную ночь возвращался наш матросик со свиданий от своей возлюбленной и не мог не удержаться, чтобы не поделиться своими достижениями в области ухажоривания.
«Братушки, - говорит, - ноне я её в щёчку поцеловал. Это у неё называется дружеским поцелуем. Такой мечтой от неё враз потянуло, что пичужка, говорит, возьми и упрись ей в колено. У неё ажник зрачки из глазниц повыпадвали, а щёки так и возгорелись синим пламенем от удовольствия, стало быть».
На следующий день разбудил нас всех матросик в час ночи. «Полундра, говорит, на абордаж! Поцеловал, говорит, свою недотрогу в губки. Вот, говорит, и помада на бороде. Чуете, как от меня ейными духами прёт? То-то!» Апосля ложился, не раздеваясь на кровать, и засыпал со сладкой улыбкой на устах.
На другой день вернулся под утро. Усталый и умиротворённый: груди ейные гладил и исцеловывал. «Вышел, говорит, на прямую дорогу к своему семейному счастью. А груди у неё, братушки, истинно лебяжьи – белые с розовыми сосцами, надутые как паруса, колыхаются из стороны в сторону, так бы и заснул промеж них, как кузёнок. Разят, братушечки мои, парным молочком и всё тут. Пичужка до сих пор стоит постойки смирно. Скоро, скоро она дождётся своего звёздного часа! Полундра на абордаж!»
На следующее утро вернулся наш матросик в общагу, ну сам не свой. Аж трусится весь и заикается - допустила до лобка. «На лобке, - говорит, - у неё такой пушок, нежный и завитый в мелкие кудряшки»….
- Ха, - добавил от себя Иван Михайлович, - должно бигуди ставила для пущей важности. - Ну, так вот значится лобок…. Гладил он её по ейному лобку и воображал себе сладкую жизинь. Она его чуб легонько так трепала и приговаривала: «Рано ещё Жоржик, рано…. Подожди, любимый, до свадьбы. Уже немножко осталось».
- А ты откуда знаешь, Михалыч, что она ему говорила? Ты что, у них в ногах стоял? – не выдержал Костик.
- Я ничего супротив не имею. Может, она двумя руками в это время ему пичужку сдерживала, может, как бревно лежала, а только после этого случая исчез наш матросик с поля зрения надолго. Не видели мы его цельный год, а ведь он грозился нас всех как одного подстричь и пригласить на свадьбу. Так мы хотели на его паву посмотреть…. Ить в минуты самозабвенной отчайности кажный её подразумевал, эту самую, с колыхающимися сиськами. А вот не пригласил, побоялся, чтоб не сглазили. Обиделись мы на него.
Так вот как-то он мне повстречался на моём жизненном пути. «Здорово, братушка, - говорит, - ну что, кого-нибудь на абордаж подцепил?»
Тут я, конечным делом и спросил его, почему он нас так подвёл со свадьбой. «С какой такой свадьбой?» - удивился он. – «Да как же, с той самой»…
Наконец, когда память к нему воротилась, он погрустнел и махнул рукой: «А, вобля она астраханская! Хотела обвести меня вокруг моего самого указательного пальца! А вот ей!» - «Да что стряслось-то, - не унимался я, - ведь ты же спать не мог, всё о ней галдил». - «Ну, было дело. А и то сказать, с виду ведь она, ну как натуральная мечта – лучезарная и пышногрудая. А органы у неё…. Ай, что за органы! Но не таков матрос Григорий Буцайло, чтобы колени склонять и слюни пускать при виде кажной животворящей лепёшки! Эх, Ваня…. Давно бы я уж с ней под ручку ходил, да в самую последнюю ночь, в ту, что она мне пообещалась отдать свою самую сокровенную утварь, закавыка, понимаешь, вышла. В обчем, начал я её облюбовывать. Исцеловал все грудки. Понадкусывал тальицу с обеих сторон, тронул ягодицы. Вижу, изнемогает моя пава, бёдрами подрагивает, коленками сучит и глаза закатывает. Стало быть, Ваня милый, в охотку баба вошла. Обнажил я ей лобок, щекочу средостения своей мезозолистой бородой, вот думаю и молочные реки с кисельными берегами…. И вдруг! Прямо рядом с с…м родимое пятно! Веришь нет, Ваня милый, меня так в холодный пот и прошибло! Все мои сочленения обмякли, а рессоры просели. Представляешь, и пятнышко-то как семечко, тьфу и нет-ничего, но на таком заковыристом месте! Как мосол в горле застрял, ей-богу! Я аж поперхнулся от досады! Это ж надо такое мне извращение преподнести под самый-то мой нос да в такую-то самую ответствующую минуту?! Плюнул я в её слизистую оболочку, надел штаны и был таков».
А ты мне, Костян, про тайные знаки на теле толкуешь, мол, нузно бить бительным, нузно изуцять, примецять, выцлинять… - Михалыч вытянул губы трубочкой и начал как мальчишка передразнивать Костю. - Я вот что тебе скажу: народ наш ушлый от самого низа и до самой крайней плоти - всё видит и всё знает. Его за конец не проведёшь!