В 1897-1903 гг. в Маньчжурии, на территории современной китайской провинции Хэйлунцзян, в городе Харбине и на станциях вдоль железной дороги на «полосе отчуждения» КВЖД сформировалось уникальное российское социальное и культурное пространство, обладавшее целым рядом признаков государственного образования. Зона КВЖД фактически представляла собой российский анклав в Китае, так как русские в Маньчжурии проживали на территории, управляемой собственной администрацией, и вплоть до 1920 г. пользовались правом экстерриториальности. Сооружение и обслуживание железной дороги, развитие торговли стимулировали постоянный рост численности русского населения, в основном за счет железнодорожных служащих, военных чинов российской Охранной стражи КВЖД, предпринимателей и членов их семей. Одна из важных особенностей русского быта в Китае по сравнению с русскими эмигрантскими сообществами в европейских странах заключалась в колониальном типе мышлении, что отмечали и китайские исследователи.[1] Во время восстания ихэтуаней («Боксерского восстания») 1900 г. в Маньчжурию были введены российские войска.[2] Впрочем, акцентировать внимание на этих событиях в историографии стало не принято уже в 1920-е гг. поэтому в обзоре, составленном Е.Х.Нилусом к 25-летию КВЖД, отмечалось: «Эта дорога <…> сопоставила лицом к лицу различные культуры Востока и Запада, создав новую возможность их мирного и плодотворного синтеза». [3]
Революция 1917 г. поначалу не оказала существенного влияния на привычный уклад жизни в Харбине. Здесь, в атмосфере российской провинции, практически не ощущался ритм происходящих переломных событий, продолжали работать банки и полиция, а железная дорога по-прежнему принимала коммерческие заказы. Но поражение Белого движения в Сибири привело к массовому исходу беженцев через российско-китайскую границу. В историографии даются самые разные оценки численности русского населения в Китае начала 1920-х гг.[4] Л.К.Шкаренков, ссылаясь на данные А.Киржниц, писал о 100 тыс. русских, указывая на то, что значительная часть из них поселилась в полосе отчуждения КВЖД до революции 1917 г.[5] По другим данным в Китае к тому времени насчитывалось около 200 тыс. русских.[6] Существуют также завышенные оценки численности: 400 тыс.[7] и даже 500 тыс. человек.[8] Согласно данным П.Балашкина в Китае в то время проживало около 250 тыс. русских.[9] Последняя оценка является наиболее распространенной.
В результате изменилась и структура харбинского общества. В 1924 г. представитель Верховной комиссии Лиги наций по беженцам в Китае Д.Грейг разработал «Классификацию числа беженцев без предвиденных занятий», в которой оказались представители следующих профессий:
«…рыболовы, сельскохозяйственные рабочие, шахтеры, кирпичезаводчики, горшечники, стекловары, мастера химического изделия, скорняки, текстильщики, производители пищевых продуктов и напитков, мебельщики, фотографы, строители, каменщики, каменотесы и кровельщики, маляры и декораторы, неопытные рабочие, лица, работавшие в газовых, водяных и электрических предприятиях, персонал путей сообщений и транспорта, коммерсанты, финансисты, лица, работавшие в страховых предприятиях, лица, имеющие опытность в общественно-административных делах, доктора, нотариусы, инженеры, служащие клубов и гостиниц, писцы, конторщики, ходатаи по делам, стенографы и лица, работающие на пишущих машинках, приказчики, продавщицы и укладчики, механики и динамо-моторные служители, рабочие по различным иным, здесь не поименованным отраслям работ…».[10]
В особую группу выделялись бывшие русские офицеры, которых охотно принимали в различные китайские вооруженные формирования, действовавшие тогда в Маньчжурии и в Синьцзяне. Впрочем, сами участники тех событий, как, например, эмигрировавший впоследствии в США полковник Владимир Зубец, в своих воспоминаниях предпочитали рассказывать об этом, как о службе в «Китайской армии».[11]
Побывавший в Харбине в 1930 г. советский публицист Е.Полевой юмористически классифицировал сложившиеся социально-психологические типы горожан: «обыватель доисторический или нафталинный» (остатки пионеров строительства КВЖД); «обыватель типичный или нормальный» (мещанин); «обыватель активный, спекулирующий»; «обыватель американизированный, фокстротирующий».[12]
Бывший председатель Малого Совета министров Сибирского Временного правительства (1918 г.), журналист харбинской газеты «Русский голос» Иван Иннокентьевич Серебренников также выделял три основные группы русских жителей Маньчжурии начала 1930-х гг.: «старожилы, которые обосновались там еще до революционных событий 1917–1920 гг., эмигранты и беженцы, советско-подданные».[13] Показательно, что на обложке дневника И.И.Серебренникова в Гуверовском архиве в США нами была обнаружена надпись: «Подлежит отправлению в Сибирь, на хранение в музее Восточно-Сибирского отдела Русского Географического общества в Иркутске», далее запись от 3 июня 1943 г.: «Я хотел бы, чтобы наш личный архив был окончательно сосредоточен в Иркутске…».[14]
В 1920 г., после того, когда стало очевидно поражение Белого движения, бывшие российские подданные утратили права экстерриториальности в Маньчжурии, что, в свою очередь, способствовало трансформации русского сообщества в Китае в эмигрантскую диаспору. Китайская полиция приступила к арестам не желавших добровольно возвращаться в Россию. Уполномоченный по устройству русских беженцев писал Главноначальствующему Восточных провинций: «…восемнадцать сибирских казаков отправлены 24 мая против желания в Забайкалье. Усердно прошу защитить в возвращении в Харбин, иначе им грозит смерть»[15], «…заявили властям, что пусть лучше убьют их здесь, но в Советскую Россию они не поедут».[16] Но в том же архиве сохранился и список из 552 человек, которые подали прошения о возвращении в Россию. Начавшийся сразу после окончания Гражданской войны процесс реэмиграции привел к расколу диаспоры, а потом и исчезновению Русского мира в Маньчжурии.
Когда в 1924–1925 гг. КВЖД перешла под совместное управление Советской России и Китая, часть служащих дороги получила китайское гражданство, прочие были вынуждены или лишиться работы и средств к существованию или принять советские паспорта («красные книжки», как их называли в Харбине). Сложилась ситуация, невозможная применительно к русским эмигрантским сообществам в Европе, когда в одной стране, в равных, с точки зрения противопоставления себя местному населению, условиях оказались так называемые «белобандиты», беженцы без гражданства и советские граждане.
В этой связи интересно замечание родившейся в Китае и в 1947 г. уехавшей в СССР писательницы Натальи Ильиной: «Эмигранты второго поколения, попавшиe за границу малыми детьми, живя в Америке или во Франции, ходили в тамошние школы, родной язык забывали, от русских корней отрывались – не все, но многие. Этот процесс был особенно характерен для молодых русских, выросших в США. В Китае подобного слияния с местным населением произойти, конечно, не могло. Кроме того, эмигрантская молодежь Шанхая тридцатых и сороковых годов в большинстве своем выросла в Харбине, оставалась русской и по языку, устремлениям».[17]
Принципиальное изменение политической обстановки, сопровождавшееся притоком беженцев из Сибири, вызвало финансовый кризис среди предприятий русской собственности в Маньчжурии. Русские коммерческие предприятия в Китае с самого начала массового исхода беженцев из России оказывали пострадавшим материальную поддержку, но обострение финансовой ситуации на КВЖД заставило их значительно сократить размеры помощи. Уполномоченный по устройству русских беженцев Д.Грейг получал большое количество запросов о финансовой поддержке от различных организаций, в том числе, занимавшихся проблемами детей беженцев в Харбине.[18] Комиссия Лиги наций приступила к реализации программ помощи русским беженцам в Китае только в 1924–1925 гг., когда уже начался процесс перехода КВЖД в совместное советско-китайское управление. Таким образом, период 1920–1923 гг. стал одним из самых тяжелых для русского населения в Маньчжурии. Утрата прав экстерриториальности также способствовала трансформации русского сообщества в Китае в эмигрантскую диаспору.
В целях защиты своих прав русские в Маньчжурии объединялись в различные общества по политическому, конфессиональному и профессиональному признакам. Среди созданных организаций в свою очередь начался объединительный процесс. В 1920 г. в Харбине возник Совет объединенных государственно-национальных несоциалистических организаций под председательством А.А.Кропоткин, в который вошли представители 15 эмигрантских групп.[19] Одновременно русские в Китае начали активно изыскивать возможности переезда из Китая в другие страны. Этому процессу активно способствовали созданные организации.
В процессе советизации полосы отчуждения КВЖД новая администрация железной дороги пыталась через китайские власти воздействовать на русские периодические издания, находившиеся в оппозиции новому порядку управления.[20] Особую критику у советской администрации вызывала газета «Русский голос», в которой печатались, в частности, сведения о жизни дальневосточных русских, эмигрировавших в другие страны. Целый ряд сообщений поступал из Америки, в своих письмах в газету эмигранты рассказывали о тяжелых условиях жизни, просили предупредить оставшихся в Китае о преждевременности выезда за границу. Подобного рода информация на страницы газеты не попадала, так как редакция «Русского голоса» считала развитие политико-экономической ситуации в Китае бесперспективным и видела своим долгом способствовать отъезду русских из Китая. Об этом говорится в письмах 1925 г. из китайской редакции газеты А.В.Голицыну в США.[21]
В феврале 1932 г. Япония создала на северо-востоке Китая марионеточное государство Маньчжоу-го. В том же 1932 г. Китай посетила специальная комиссия Лиги наций. Комиссию интересовал вопрос, почему русские не переселялись в другие страны. Харбинский Комитет помощи русским беженцам в лице председателя В.И.Колокольникова дал комиссии следующие пояснения: часть русских жителей Маньчжурии охотно переселилась бы в Европу, США, Канаду или Австралию, для чего были необходимы средства и соответствующая правовая база, но всего этого не существовало. Кроме того, по оценкам Комитета помощи беженцам большая часть русских эмигрантов в Маньчжурии, в количестве около 150 тыс. человек, в любом случае осталась бы в Китае, так как продолжала верить в возможность возвращения в Россию или надеяться на реставрацию дореволюционных порядков в полосе отчуждения КВЖД, где русские до начала 1920-х гг. пользовались правом экстерриториальности.
В Шанхае Российский эмигрантский комитет (РЭК) 16 декабря 1941 г. издал «Приказ № 4», запрещавший всякую критику действий и распоряжений городских властей, Японии и союзных ей государств; в русских периодических изданиях разрешалась публикация только тех сведений, которые были официально одобрены японскими властями. В приказе отмечалось, что эмигранты, уличенные в нарушении данного приказа, подпадали под действие законов военного времени, и РЭК отказывался предпринимать какие-либо меры для защиты этих людей.[22]В.Петров отмечал, что уже в 1930-е гг. «…в создавшейся обстановке японского жандармского гнета жить стало невыносимо…».[23]
Шанхай стал главным центром русской эмиграции в Китае после передачи КВЖД в советское управление. На этом этапе произошло окончательное формирование эмигрантского сознания. Одновременно в среде эмиграции наступило понимание особого характера условий своего существования по сравнению с судьбой русских эмигрантов в Европе. В этой связи заслуживает интереса замечание Н.Лидина в «Русских записках»:
«Эпопея русской дальневосточной эмиграции в северный и срединный Китай – убедительная, яркая иллюстрация приспособляемости, выносливости русских людей, сброшенных из родных берегов на далекую чужбину, их искусства строить свое материальное благополучие в чуждой по обстановке и быту среде. Правда, здесь, в Китае, в местах русского эмигрантского рассеяния в пору прилива эмигрантской волны открывалось широкое поле для применения русского труда, какого и в помине не было в Западной Европе».[24]
Тон цитированной статьи отражает новые ценностные ориентации, окончательно укрепившиеся в сознании большинства русских эмигрантов в Китае к середине 1930-х годов. Прежде всего, превозносились умение и стремление найти свое место в чужом обществе. Возвращение в Россию, во всяком случае, в обозримом будущем, для шанхайских русских стало казаться невозможным, поэтому «выносливость» выступила на первый план среди прочих особенностей национального характера.
Можно согласиться с утверждением о том, что человек не является, по крайней мере, с социологической точки зрения, членом сообщества (community) лишь потому, что живет в нем, но скорее является им потому, что участвует в жизни такого сообщества.[25] Но несмотря на высокую степень интеграции русских в повседневную жизнь европейского сообщества в Шанхае, было бы типологически неверно включать русскую диаспору в состав западного community, так как наши соотечественники образовывали особую группу, как в собственных глазах, так и с точки зрения городских властей.
Основой реконструкции различных социально-психологических и культурных типов, характерных для исследуемого эмигрантского сообщества, может стать выделение принятых в нем типов самоидентификации и рассмотрение корреляции этих типов с социальными условиями жизни. Этническая самоидентификация в условиях эмиграции приобретает также и политический смысл.
[1] Пример китайского взгляда на проблему русского колониализма в Маньчжурии и вопросы взаимоотношений русских с местным населением см.: Ли Мэн. Харбин — продукт колониализма // Проблемы Дальнего Востока. 1999. № 1. С. 96–103.
[2] Очерк участия Охранной стражи КВЖД в событиях 1900 г. в Маньчжурии. Бэйцзин, 1984 (кит. яз.).
[3] Очерк участия охранной стражи КВЖД в событиях 1900 г. в Маньчжурии. Харбин, 1910; Исторический обзор КВЖД. 1896–1923 гг. Сост. Е. Х. Нилус. Харбин, 1923. С.10.
[4] Аблова Н.Е. КВЖД и российская эмиграция в Китае. М., 2005. С. 120–121, 124, 125–127.
[5] Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1987. С.22.
[6] Кепинг О.В. Последний начальник российской Духовной миссии в Китае — архиепископ Виктор: жизненный путь // Православие на Дальнем Востоке. СПб, 1993. С. 92; Svanberg J. The Russians in China // Multiethnic Studies in Uppsala. Essays presented in Honour of Sven Gustavsson, June 1, 1988. Upsala University, 1988. P.100.
[7] Проблемы изучения истории российского зарубежья. Сб. статей. М.,1993. С. 48.
[8] Сергеев О. И. Роль российской эмиграции в хозяйственном освоении Варги (район Северо-Восточного Китая) // Исторический опыт освоения восточных районов России. Тезисы докладов и сообщений международной конференции. Кн. 2. Владивосток, 1993. С. 202.
[9] Балакшин П. Финал в Китае. Возникновение, развитие и исчезновение Белой эмиграции на Дальнем Востоке. Т.1–2. Сан-Франциско, Париж, Нью-Йорк, 1958. С.3
[10] АПХ. Ф.77, Оп.4, Д.1-25. Доктор Д.Грейг. Лига Наций. Верховная комиссия по беженцам. Делегат в Китае;Классификация числа беженцев без предвиденных занятий.
[11] HIA. Zubets, Vladimir Aleksandrovich. Box 1. На службе в китайской армии (1933).
[12] Полевой Е. По другую сторону китайской границы. Белый Харбин. М., 1930. С.24.
[13] Серебренников И.И. Русские интересы в Китае // Эмигрантская библиотека. 1934, № 9. С.29-30.
[14] HIA. Serebrennikov, Ivan Innokent’evich. Box 4. Folder 1947–1948.
[15] АПХ. Ф.77. Оп.4. Д.136. Л.60. Главноначальствующему Восточных Провинций… .
[16] АПХ. Ф.77, Оп.2, Д.135, Л.184. Уполномоченный по устройству русских беженцев.... .
[17] Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1988. С.218-219.
[18] HIA. Coll. Golitsyna, Liubov’ V. Box 2.
[19] HIA. Coll. Miroliubov, Nikandr Ivanovich. Box 2. Russian Non-Socialist Organizations in Harbin, China. Outgoing Correspondence, 1921.
[20] См.: The Russian Daily Press in China. By R. Lowenthal. Yenching University. Reprinted from «The Chinese Social and Political Science Review». Vol. XXI. №.3. October-December, 1937. Peking, China. P.330–340.
[21] HIA. Coll. Golitsyna, Liubov’ V. Box 2.
[22]Bulatov R. Частная коллекция архивных материалов. Вестник Российского Эмигрантского Комитета в Шанхае. Шанхай, 1942.
[23] Петров В. Русские в Америке. XX век. Вашингтон, 1992. С. 121.
[24] Лидин Н. Русские эмигранты в Шанхае // Русские записки. 1937. № 2. С.308.
[25] Park R., Burgers E. Introduction to the Science of Sociology. Chicago – London, 1969. P.63.