Я помню наши семейные праздники лет с трех-четырех, значит, это самое начало шестидесятых. Мама работала бухгалтером в лесничестве, папа - учителем в школе. Жили довольно скромно, зарплаты в те годы были небольшими, но обходились и довольствовались малым, не голодали, конечно, временами даже сластничали - это мама научила меня такому слову: вернется как-нибудь с работу веселая с загадочными счастливыми глазами , водрузит на стол авоську с кульками и зовет:
-Беги, дочка, сластничать будем!
Я доставала и распаковывала эти кульки из толстой серо-желтой благоухающей (до сих пор помню запах и нигде не могу вдохнуть его вновь) оберточной бумаги и высыпала содержимое на тарелки . Глазурь от пряников, рассыпные сахаринки от мармелада, шоколадные мазки от конфет без фантиков обязательно оставались на бумаге, и я их слизывала, соскребала, выгрызала, порой вместе с оберткой, и долго потом жевала - мусолила сладкий бумажный шарик. В такой вечер не было обычной жареной картошки или тушеной капусты, а открывались баночки кабачковой икры и рыбных консервов. На большом блюде дышали горячим мясным духом толстенькие розоватые сардельки,дотронуться до спинок которых вилкой было страшновато и весело, поскольку сразу же в тебя выстрелит жгучий фонтанчик душистого сока и чуть обожжет руку, а то и щеку ( в такие моменты я звонко и радостно взвизгивала). На блюдце поднимал тонкие уголки и плакал скупыми крупными солеными слезинками голландский сыр, может имя у него было и другое, но мне запомнилось это, такое далеко-заморское и сказочное, - г о л л а н д с к и й!...
Перед папиной тарелкой мама торжественно водружала высокую толстого зеленого стекла бутылку с вином, а перед моей - прозрачную, с маленькой полумесяцем этикеточкой на плечах, лимонаду ( нет, не лимонада, а, почувствуйте разницу и прелесть, лимона-а-а-ду). Развеселая буковка Л стояла на этикетке на разных ногах: одна была толстенькая и прямая, а другая тоненько загибалась-закручивалась куда-то вверх.
Всем было весело и вкусно... Папа смешил нас, баловался со мной за столом, а румяная мама только счастливо улыбалась и не делала никаких замечаний. Если он вставал из-за стола и проходил за чем-нибудь мимо мамы, то обязательно останавливался за ее спиной, клал большие тяжелые ладони ей на плечи, слегка прижимал их, наклонялся и целовал черные косы, сложенные на затылке. Мама тихо, чуть стыдливо опускала глаза... Для завершения вечернего праздника обязательно готовился самовар, большой и важный, он недовольно шипел раскаленными углями и тяжело отфыркивался обжигающим паром.
До чаепития я не дотягивала, да и сыта была любимым лимонадом... Папа на руках уносил меня в комнату, клал поверх заправленной их с мамой высокой кровати, прикрывал чем-нибудь, чмокал в щеку горячими влажными губами, окутывая своим неповторимым мужским запахом, и возвращался к маме.
Сквозь дрему и неплотно прикрытые двери доносились ко мне его приглушенный басок и журчащий мамин смех, гулявшие по кухне и затихавшие, затихавшие...
Были и большие праздники с гостями. Гостей я знала всех: сосед - мамин начальник, директор лесхоза, Владимир Иванович с женой-простушкой Машей, маленькой толстой женщиной с рыжими неопрятными волосами, интеллигентная пара лесных инженеров, приезжающих из Васильева: высокий статный Аркадий Леонидович в тяжелых роговых очках и красавица Лидочка в модной бостоновой юбке-бочонке и шелковых чулках со швом, как будто нарисованным на стройных икрах. В тапочки тогда не переобувались, Лидочка грациозно вынимала ножки в туфельках из резиновых ботиков и смело проходила в переднюю. Я задыхалась от восторга и "Красной Москвы", заполнявшей всю комнату вместе с появлением Лидочки, старалась украдкой провести по шифону блузки, ворсу юбки или холодному шелку чулок. Более восхищенного почитателя, чем я, у молодой женщины быть просто не могло.
Еще всегда приходили дядя Саша с тетей Ниной, которые жили вдвоем без детей в доме напротив. Тетя Нина была дальней папиной родственницей, женщиной строгой и болезненно чистоплотной. Я как могла избегала посещений их дома, поскольку принимали там только на кухне и в комнаты приглашали, когда надо полюбоваться на какую-нибудь обновку. Мебель вся спрятана-схоронена в выбеленные холщовые чехлы, накрахмаленные и отутюженные настолько, что вполне могли оставаться на своих местах и без нее. Присесть на такой наряженный стул я не смела и теребила материнский подол иль отцовскую брючину с призывом поскорей уйти. Как я поняла из взрослых разговоров, хозяина дома - дядю Сашу, редко впускали в эту белоснежную с вышитыми салфеточками обитель, а чуть провинившегося лишней рюмочкой вообще оставляли спать в прихожей.
Иногда бывала тетя Женя Федулова, землячка мамы, жившая теперь в одном с нами городе, немолодая интеллигентная дама с неизменным кружевным воротником и легкими пушистыми седыми волосами, собранными в аккуратную прическу. Больше таких представительниц старой аристократии я в своей жизни не встречала. Меня она называла белокурым ангелом, маму - милой Мусенькой, а на каждое обращение папы восклицала: " Ну что Вы, Геночка, не стоит беспокоиться. Спасибо, милый друг! или Чудесно, все просто чудесно!"
В праздничный день с утра на середине комнаты раздвигался большой стол - особая папина гордость! Смастерил он его собственноручно, нет, это слово не подходит к случаю, выделал, выстругал, выточил настоящего красавца о четырех массивных резных дубовых ногах ( столяром-самоучкой отец был первоклассным) и выморил живое дерево так крепко, что стол казался мне темно-фиолетовым. Ровную теплую столешницу устилала тогда нарядная льняная скатерть, расшитая цветами и обвязанная кружевом по краям.
Постепенно стол наполнялся угощениями: соленые помидоры, огурцы, грузди, заправленные лучком и душистым подсолнечным маслом согревались-отходили в глубоких суповых тарелках после ядреного студеного рассола, сыто благоухали пироги, дымились блюда с разнообразной рыбой.
Город наш стоит на Волге, а папа был еще и заправским рыбаком, так что рыба всегда в изобилии водилась в доме.
А еще у нас была радиола "Урал-57", выпущенная и купленная родителями в том далеком 57-ом, как удалось скопить им со своих скромных доходов необходимую сумму остается только догадываться. И, конечно же, набор картонных конвертов с толстыми виниловыми пластинками, с которых звучали вальсы, современные фокстроты и эта незабвенная сибирская полечка.
К назначенному часу дом наполнялся веселыми нарядными людьми, верхняя одежда сваливалась на сундук, рядом оставлялись женские ботики, и только поношенное меховое манто тети Жени бережно пряталось мамой в шкаф. Детей в те годы во "взрослые гости" не брали, а меня отвести, за неимением близких тетушек-бабушек, было некуда, так что я была единственным ребенком на таких праздниках и потому, наверное, все так запомнила, впитала, полюбила...
Гости шумно рассаживались за стол, мужчины ухаживали за женщинами, с аппетитом ели и хвалили мамины разносолы, поздравляли папу с удачным уловом. Он, довольный похвалой, улыбался и добрел и посылал меня за Альфой. Охотничья собака-спаниель жила во дворе, в дом допускалась только по праздникам да уж в очень морозные зимние ночи. Альфа была умной и прекрасно понимала, куда и зачем ее зовут. Она брала в зубы свою алюминиевую миску и шла в дом. По очереди обходила всех гостей. Когда в миску клали очередной вкусный кусочек, осторожно ставила ее на пол, съедала угощение, снова брала миску в зубы и шла к следующему.
Когда все были сыты, стол отодвигали к стенке, и начинались танцы. Заводилась радиола, и пары кружились в вальсе, выстраивали шаги в фокстроте или на мгновение застывали в танго. Но гвоздем вечера была сибирская полечка. Я до нотки помню и незамысловатую мелодию и слова припева: " Потан-цу-у-ем сибир-скую по-леч-ку!" Исполняла ее только одна пара: Владимир Иванович и Лидочка, остальные рассаживались кругом, подпевали пластинке и аплодировали.
Перед исполнением соблюдался непременный ритуал: мужчина закручивал брючины ровно на столько, чтоб стали видны эластичные подтяжки на икрах, удерживающие носки, а молодая женщина подворачивала подол узкой юбки, чуть обнажая полоску здоровой матовой кожи на бедрах выше чулок и застежки на них. Видимо, только так могла исполняться сибирская полечка! Каждое грациозное "па", смелый выпад, бросок, подскок встречались дружным хохотом и награждались аплодисментами. Другого такого по накалу страстей танцевального экспромта невозможно было представить! Под конец кавалер ронял запыхавшуюся разрумяненную Лидочку супругу в колени и галантно раскланивался по сторонам.
Порою, из-за частых в то время отключений электричества, резко гас свет, радиола запиналась-захлебывалась на полуслове и жестоко чертила острой иглой по черной поверхности диска, так сильно оберегаемого. Тогда зажигалась керосиновая лампа и ...пели. Как пели... Я раскачивалась в мощных волнах стройных душевных мелодий, выводимых сильными красивыми молодыми голосами, волны эти бились о стены и потолок небольшой комнаты и выплескивались в открытые окна в темную ночную свежесть улицы. Слова тех песен помню до сих пор:
- Студенточка, заря вечерняя...
-Над озером быстрая чайка летит.
Шутя, ее ранил охотник безвестный...
Прошло несколько лет... Мы с мамой жили уже вдвоем и в темные вечера, сидя без света на старом, с валиками-подлокотниками, диване, мечтали: обязательно купим пианино и непременно с подсвечниками ( если вдруг отключат электричество, будет и свет, и музыка). Я выучусь играть: все-все песни, и вальс, и фокстрот, и танго, и, конечно же, сибирскую полечку.
На маме были простые бумажные чулки с дырой вместо пятки, на мне - линялое фланелевое платьице... И высокая светлая мечта...
Через пять лет мама купила мне пианино, правда, без подсвечников. А я, нехорошая, так и не разучила сибирской полечки...
Надежда.