Вынужденное перемещение групп русских из Китая в США в первой половине ХХ в. произошло в рамках универсальных процессов, свойственных большинству эмиграций: военного, политического или экономического беженства, поиска лучшей жизни, воссоединения семей, стремления к родной языковой и культурной среде. Но процесс именно этой миграции обладал яркой спецификой, так как русские в Китае в то время могли называться «эмигрантами» лишь с известной степенью условности.
В конце XIX – начале XX вв., в годы строительства КВЖД, в Маньчжурию многие приезжали на службу, как бы мы сейчас сказали «в длительную загранкомандировку», не предполагая, что возвращение в Россию станет невозможным. Отступавшие после поражения в Гражданской войне в Сибири участники Белого движения и беженцы также не теряли надежд на реставрацию дореволюционных порядков и возвращение на Родину. Харбин заполнился беженцами, колония разделилась на старожилов и эмигрантов, но в отличие от Европы, пересечение российско-китайской границы на первоначальном этапе не являлось актом собственно эмиграции, и было, скорее, продолжением военного отступления. Сохранявшаяся некоторое время экстерриториальность «полосы отчуждения» КВЖД позволяла чувствовать себя практически как в России. Слияния с китайским населением не произошло и не могло произойти, в Харбине сохранялся российский уклад жизни, и на этапе формирования русской колонии на северо-востоке Китая пребывание там не рассматривалось как вынужденное расставание с Родиной или "эмиграция".
Под антропологическим углом зрения эмиграция представляет собой акт перемещения человека или отдельной группы этноса в «чужое» культурное пространство. Подобные ситуации перемены статуса – одна из самых мифологизированных сфер культуры, переход из одного состояния в другое сопровождается многочисленными конфликтами, на фоне которых формируются новые социально-психологические типы. Стремление к сохранению этничности проявляется на бессознательном уровне.[1] В условиях эмиграции проблема этнической самоидентификации осложняется тем, что представления мигрантов о самих себе основываются на образе географически удаленного этноса на родине. Например, русские, которые родились в Китае до революционных событий 1917 г., и выросшие за границей дети эмигрантов в США и других странах получали информацию о русской культуре извне, в виде экстраобраза, поскольку все русское является «внешним» и «чужим» для тех культур, в окружении которых живут эмигрантские сообщества.[2]
Распространенное среди наших соотечественников за рубежом ощущение себя «истинно русскими» и понятие о так называемой «русскости» во многом не соответствуют представлениям о самих себе, свойственных русским в России. Это наблюдение вступает в противоречие с отмеченным у этнических русских в республиках бывшего СССР осознанием своей непохожести на русских в Российской Федерации, что подтверждается и проведенными в свое время этносоциологическими опросами русских в Грузии и Эстонии.[3] Ключевое для эмигрантов понятие «русскость» в эмиграции нередко отождествляется с православием, а идеализируемые этнические образы мотивируют стереотипы поведения.[4] Показательна одна из публикаций на тему «русскости» в эмигрантской прессе:
«Мы не вправе укорять или винить кого-либо в России за утрату русскости; никто не знает, как многие из нас вели бы себя в советских условиях. Но здесь, за границей мы делали все возможное, чтобы остаться русскими в историческом понятии Православия и Русскости… Будучи вне России, мы ее аршином не мерили – не всегда понимали, но мы всегда слепо верили в нее… В нашей жизни всегда был и всегда будет главным лейтмотивом – верность России в ее православной ипостаси».[5]
В этнических группах в эмиграции проявляется естественно и этническая специфика, прежде всего, это происходит в сфере повседневного общения.[6] Адаптируясь к новым условиям жизни, эмигрантские коллективы нередко оказываются подвержены процессу ассимиляции, а следование «чужим» стереотипам поведения становится нормой и внутри «своей» группы. В США для русских из Китая был характерен особый механизм адаптации к новой культурной среде. В процессе взаимодействия с «восточной» (китайской) и «западной» (американской) культурами эта группа вестернизировалась гораздо в меньшей степени, чем группы русских эмигрантов в европейских странах или русских, переехавших в США непосредственно из России или Европы. Русские, которые родились в Китае или долгое время жили там в окружении китайской культуры с сильной ассимилирующей традицией, выработали на бессознательном уровне своеобразный иммунитет к ассимиляции, и американский «плавильный котел» (Melting Pot) не только не включил процесс стирания этнических признаков, а напротив вызвал усиление степени «русскости». В среде русской эмиграции в США, как и в других диаспорах, в том числе китайской, выполнялась культурная установка на сохранение своей этничности.[7] Одним из механизмов подобного самосохранения является подчеркивание «своих» этнических признаков: следование традиционным стереотипам поведения, соблюдение религиозных обрядов, приготовление блюд национальной кухни, ношение по праздникам национальной одежды.
В 1920–1950-е гг. в миграционном потоке наших соотечественников из Китая, среди тех, кто по своей воле или в силу жизненных обстоятельств, преодолев многочисленные политические, юридические и финансовые преграды, оказался на территории США, были как тысячи обычных людей, так и сотни заметных фигур: выдающихся инженеров и ученых-теоретиков, юристов, талантливых литераторов, художников, артистов и музыкантов, активных общественных деятелей, предпринимателей. Судьбы «простых людей» не менее, а в определенном исследовательском контексте даже более интересны, чем биографии людей выдающихся, известных. Но в то же время обстоятельства жизни значимых представителей эмигрантского сообщества наиболее ярко подчеркивают сложность существования в условиях эмигрантского рассеяния. Истории жизни русских американцев с китайским прошлым, судьбы проявивших себя в той или иной области людей, с одной стороны, демонстрируют возможности быстрой интеграции в «чужое» общество, с другой стороны, дают пример активной деятельности в области сохранения этнической и культурной общности русской эмиграции.
[1] См.: Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С.594.
[2] О соотношениях интраобраза и экстраобраза см.: Чеснов Я. В. Этнический образ // Этнознаковые функции культуры. М.,1991. С.59.
[3] См.: Русские этносоциологические очерки. М.,1992. С. 378–379.
[4] См.: Чеснов Я. В. Этнический образ // Этнознаковые функции культуры. М.,1991. С.62.
[5] С нашей стороны... // Русская жизнь. 1996, 19 марта.
[6] См.: Байбурин А. К. Некоторые вопросы этнографического изучения поведения // Этнические стереотипы поведения. Л., 1985. С. 4–5.
[7] См. материалы антропологического исследования иммигрантов в США: HIA. Coll. Survey of Race Relations. 37 ms. boxes. Anthropological Investigative Project Sponsored by Various Private Organizations.