Призраки выживших врагов. Дарья Тоцкая о рассказе Игоря Корниенко «Месопотамия», опубликованном в журнале «Дружба народов», 5/2021.
Многие народы отправляли в царство мертвых вслед за усопшими жен и слуг… Но это не единственная нить, связавшая культуру Месопотамии с современностью в одноименном рассказе Игоря Корниенко. Аккадские и ассирийские тексты тысячелетней давности, согласно трудам французского психолога и психиатра Луи Крока (Louis Crocq), содержат первые в истории упоминания симптомов посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Об этом и пойдет речь.
«Призраки убитых в сражениях врагов» запечатлены в литературе ассирийцами, описания недуга также встречаются в «Эпосе о Гильгамеше», «Илиаде», «Истории» Геродота, позднее о нем напишут пережившие Великую французскую революцию. Жертвами ПТСР становятся не только воины, но и те, кто испытал и не сумел правильно пережить острый страх смерти. Более глубокое погружение, к примеру, в мир Достоевского происходит через призму посттравматического стрессового расстройства, развившегося после несостоявшейся казни на Семеновском плацу и помешательства его товарища Николая Григорьева. Первая мировая породила «английских окопных поэтов», а Вторая — произведения Шолохова, Астафьева, Гранина, Адамовича, Симонова, Васильева и других.
В «Месопотамии» Корниенко только кажется случайным столкновение жертвы и агрессора, Стокгольмского синдрома и Perpetration-or participation-induced traumatic stress («травма агрессора»), Гули и Гриши. Гуля убегает от «плохих» воспоминаний о разрушенном в ходе войны доме в такой степени, что вынуждена произвести разрыв с собой прошлой. А Гриша «купается» в воспоминаниях (как крушил и резал), а еще в алкоголе. Но и трудоголизм Гули тоже является формой побега от приносящих дискомфорт ощущений — от эха не пережитого горя.
В отсветах двух героев скрыт и сам автор, покинувший Нагорный Карабах с началом военного конфликта. Его дом оказался разрушен, сегодня Игорь Корниенко живет в Ангарске. Погружение в дихотомию жертва/агрессор — непростое испытание для писателя, имеющего собственный опыт столкновения с войной. Впрочем, именно такой опыт и добавляет рассказу эмоциональных обертонов, которые вряд ли удалось бы точно подобрать человеку, не пережившему подобное.
«Потому как своих стен не имела./ — Имела, — бубнила, — только сто лет назад имела. Тыщу лет назад. Вечность назад». Именно это нереалистичное «тыщу лет назад» — одна из мельчайших, трудноразличимых деталей, но придающих рассказу психологическую достоверность. Речь не о настолько далеком прошлом, которого у Гули (а Гуля — все же человек) попросту нет, а о ее представлениях о воздаянии и справедливости, о долженствовании, которые изменены и обострены у человека с ПТСР: она чувствует, что давно заслужила дом как образ места покоя. Но покоя не будет: дорожка обоев в цветочек уже ведет ее к агрессору Грише ради повторного переживания травмы и вероятности исцеления — у подсознания свои представления о способах возвращения к ментальному здоровью. Гриша неосознанно занят тем же: зеркальным поиском жертвы и аутоагрессией, которая есть непродуктивная попытка психики «откатиться до заводских настроек», разрушить неугодную часть себя. Но и о выплеске адреналина как о причине улучшения самочувствия на короткий период тоже забывать не следует.
О проблемах с распознаванием и избеганием опасности у Гули свидетельствует не только то, что она приходит в комнату впадающего в неистовство Гриши и во второй, и в третий раз. Намеки есть уже в ее рабочих отношениях с начальником ЖЭКа, он эксплуатирует ее за копейки: она воспринимает его не как антагониста, а как опасного проводника в опасный мир, в котором ей приходится продолжать жить. Усиливая отвращение к нему, автор использует гиперболизацию до степени фантасмагории, применяемую литературой магреализма: «лоснящиеся щеки блестели пуще прежнего, готовые вот-вот взорваться маслом, кровью, жиром. / Но не взрывались». Отрицание в завершающей фразе — отсутствие ожидаемого воздаяния за зло.
Не находя его в мире внешнем, Гуля дрейфует в мир внутренний, выстроенный по собственным законам, так что не единожды оказывается потеряна между этими мирами и не знает, что на самом деле происходит в видимой реальности. Ее страхи, от которых она так старательно вычищает мир внутренний, прорываются иллюзиями во внешнем мире. Даже сталкиваясь с реальными воплощениями своих страхов (на этот раз уже речь не о галлюцинациях), она не находит в себе сил реагировать на них правильно — бояться и бежать. Вместо этого предчувствие опасности переносится на обыденную деталь: она пугается белизны мужской спины.
Ей не нравится проявлять себя в реальности, хочется скрыться, но приходится смотреть прямо в глаза — все, как в звериной стае. Она не взывает к эмпатии — ни скрытыми реакциями, ни вербальными — а «кричит» о поиске агрессора.
Пока Гуля страдает дереализацией, Гриша — во власти кошмарных снов и галлюцинаций наяву. Сексуального влечения у него вследствие психотравмы, вероятно, нет. Перед «корешами» нужно держать марку самца, так в доме появляется резиновая кукла, периодически разговаривающая с ним…
Только любовь способна победить, выиграть войну на внешнем и внутреннем фронте.
… И Гуля бросается в объятья Гриши, угрожающего гранатой. И кажется, что все будут спасены и все закончится хорошо.
Но сопереживание начинается с сопереживания самому себе. Ни Гуля, ни Гриша этого сделать без посторонней помощи, по-видимому, не способны. Вместо любви истинной получают «любовь войны»: невротическую, болезненную привязанность, созависимость, которая только на первый взгляд похожа на любовь, а на самом деле есть разрушение себя и других, оказывающихся в зоне поражения.
Так жаждущие любви получили ее убийственную подмену, бомбу с часовым механизмом, — и от этого становится еще горше. За себя, за мир, за всех тех, кого не вернула война, а только выплюнула опустевшие оболочки — людей, враждебных самим себе.
#птср #современная проза #литература #рассказы #формаслов
