– Николай, знаю, что для тебя огромное значение как для артиста, я не говорю о роли педагога-репетитора, без которого артист просто не может существовать, потому что он не способен работать сам с собой – должен быть всегда «посторонний глаз», который тебя корректирует, вдохновляет, воодушевляет, просто поддерживает психологически и профессионально.
Я знаю, что для тебя очень важен был костюм на сцене, что ты очень трепетный и требовательный к костюму, к декорациям.
– Вот если вернуться к балету «Ромео и Джульетта», та версия, которая шла у нас в России, Петр Вильямс которую делал... К слову, надо отдать должное создателям нашего балета – никто из них ни в Италии не был, ни в Англии, – ни Радлов, который писал, программу к партитуре, ни Лавровский – никто. Прокофьев, единственный кто был за границей.
Остальные заграницу не видели. Они не видели ни Италию, ни Англию, когда создавали этот спектакль. Балет ставился в 40-м году. Потому все делалось по залам «Возрождения» в Эрмитаже. Все, что они находили в Эрмитаже – эскизы и так далее.
Со мной был очень забавный такой случай: я в той старой редакции – танцевал Трубадура и, тоже побывав в Эрмитаже, насмотревшись на всякие эти картины, понял, что Трубадур не может быть без шапочки, что-то на голове должно быть. И в ленинградской версии они выходят в беретиках, но до Москвы беретики уже не доехали, беретики были сокращены, и я сделал себе такую ниточку красивую – как бы держащую волосы.
В общем, с меня ее снимали просто приказным тоном из дирекции. Я говорю: «Но понимаете, в Эрмитаже висят картины. Там обязательно что-то должно быть на голове». Нет, ни в коем случае – это не наш стиль.
Мне очень нравятся англичане. Я считаю, что на сегодняшний день английский балет – в самом лучшем состоянии. В том плане, что свою хореографию, а это в основном шедевры, поставленные во второй половине XX века, они сохраняют в идеальном состоянии. И вот, когда бы вы ни пришли к ним, на любой состав, даже самый рядовой – он в очень хорошем исполнении.
К сожалению, того безобразия, какое творится в наших театрах, когда это приготовлено все за 2–3 дня, с левой ноги и непонятно, что творится ни с декорациями, ни с костюмами, у них такого не бывает. Вот я их безумно за это уважаю.
А что касается меня конкретно, то в нашей версии Меркуцио во втором акте одет в черное – весь в черном. Хочу напомнить, что по пьесе Меркуцио – самый родовитый персонаж. Он – родственник герцога. Самый близкий родственник герцога, который и наказывает потом, что Ромео должен быть изгнан и так далее. И мало того, что он самый взрослый персонаж – ему должно быть 24 года по пьесе, он еще и самый родовитый. По пьесе он выпивоха, и ну такой юноша, ведущий очень нетрадиционный образ жизни.
И вот у Вильямса он одет в черное. И когда на меня надели черный костюм, когда мы восстанавливали, мне был двадцать один год, я был настолько худой, что рядом со всеми исполнителями становился еще младше, а я должен быть самым старшим персонажем.
Я на сцену выходил в двух трико, чтобы быть потолще, и на костюм, который абсолютно черный, я просил стеклярусом вышить узоры, чтобы хоть как-то меня расширяло. Меня за это очень ругали и критиковали, говорили, что я хотел выделиться. А я просто понимал, что когда я в профиль становлюсь, – меня вообще не видно.
Тибальд, который по пьесе должен быть младше меня на 8 лет, а тут он был почти на двадцать лет старше артист и когда я с ним рядом стоял, это было очень забавно.