Написанные в долгом карантине "Повести Белкина" — стилистический эксперимент или философское размышление о судьбе человека? Шутка гения или воплощение писательского кредо? Ясно одно: после выхода этой книги в свет писать прозу так, как раньше, стало невозможно.
Текст: Ирина Лукьянова, коллаж Анжелы Бушуевой
Когда Пушкин, известный ловелас и повеса, влюбился в молоденькую Наташу Гончарову, друзья не верили в серьезность его чувств — поверили только после подтверждения помолвки. Невеста была бедна: семейство Гончаровых разорилось. Выдавать дочь замуж без приданого будущая теща отказывалась, и Пушкину пришлось пообещать, что он сам обеспечит приданое невесте.
Он попросил у родителей благословения на брак. Обрадованные родители выделили ему сельцо Кистенево и 200 душ крепостных в имении Большое Болдино Нижегородской губернии; это имение принадлежало Пушкиным с XVI века. Чтобы вступить во владение Кистеневом, в начале сентября поэт отправился в Большое Болдино.
Осень всегда была самым плодотворным для Пушкина временем года. Собираясь в Болдино, он взял с собой нужные книги, намереваясь поработать, но никак не собирался застрять в селе на три месяца из-за холерного карантина. В октябре он даже пытался прорваться через карантинные посты, но не смог и вернулся обратно. В Москву он уехал только в декабре.
Начало болдинского уединения было печальным. Пушкин изнемогал от тревоги и тоски: перед отъездом он поссорился с матерью невесты и написал ей, что женится только на Наталье Николаевне или не женится вовсе. На свет появились мрачные "Бесы" и меланхоличная философская "Элегия". Затем он получил письмо от Гончаровой, где та писала, что согласна выйти за него замуж и без приданого. Вдохновленный и обрадованный, он взялся за перо.
Поэт уже давно понимал, что не только в его жизни, но и в творчестве намечается перелом. Еще в шестой главе "Онегина" он заметил: "Лета к суровой прозе клонят". Восьмую, написанную в Болдине главу начал с размышлений о своей Музе, сопровождавшей его в разные этапы жизни. По сути, он размышлял о том, что сделал в литературе и что еще хочет сделать. Он как будто собирал силы перед новым рывком.
Эта осень, получившая у литературоведов название "болдинская", дала русской литературе новый мощный толчок. Появилась новая драматургия, новая проза, был окончен первый русский роман в стихах.
ПЯТЬ ПОВЕСТЕЙ
В декабрьском письме Плетневу поэт сообщал: "Скажу тебе (за тайну) что я в Болдино писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, 8-ую и 9-ую, совсем готовые в печать. Повесть писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: Скупой Рыцарь, Моцарт и Салиери, Пир во время Чумы, и Д.<он> Жуан. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не всё: (Весьма секретное) Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и которые напечатаем также Anonyme".
Пять повестей — это "Повести Белкина", которые Пушкин собирался напечатать анонимно, потому что "Булгарин заругает". Булгарин, издатель "Северной пчелы", в это время считался главным российским романистом: первое издание его авантюрного романа "Иван Выжигин", вышедшего в 1828 году, раскупили за неделю, уже к концу года вышло второе издание, а в 1829-м тираж достиг 7 тысяч экземпляров — по тем временам цифра огромная. Публика требовала занимательного чтения о соотечественниках и современниках. Литераторы спорили о том, каким должен быть русский роман. Пока что в русской прозе тон задавали перепевы сентиментальных повестей XVIII века о соблазненных и покинутых — "Бедная Лиза" уже успела устареть, но многочисленные эпигоны продолжали разрабатывать золотую жилу. Однако на смену им уже пришли романтические истории о величественном, необыкновенном и мистическом. Романтические повести с демоническими героями и ангельски-прекрасными героинями писал Бестужев-Марлинский; восточные — Осип Сенковский; гофмановскую традицию смешения реальности с фантастикой разрабатывали Антоний Погорельский и Владимир Одоевский; страшные фантастические рассказы на малороссийском материале пишет Орест Сомов; в 1829 году вышел исторический роман Михаила Загоскина "Юрий Милославский" в вальтер-скоттовском духе.
ЧИТАТЕЛЬ ЖДЕТ УЖ РИФМЫ "РОЗЫ"
Пушкинская проза, если смотреть на нее не с привычной школьной позиции ("чему нас учит эта книга" и "что хотел сказать автор"), оказывается насквозь полемичной: как и его драматические произведения, она ведет диалог с предшествующей литературной традицией. Но если в "Маленьких трагедиях", написанных одновременно с "Повестями Белкина", его собеседники — Мольер, Гёте, Шекспир, Барри Корнуолл, — то в повестях он не вступает даже, а ввязывается в актуальную для 1830 года литературную полемику о путях развития русской прозы.
Кто-то из его современников к концу 1820-х годов считал, что самое главное в литературном процессе — это борьба классицизма и реализма; кто-то полагал, что самое важное — перестать подражать европейским образцам и задуматься, какой должна быть национальная литература, что такое национальный дух, как он должен быть в ней воплощен. Но это все вопросы о том, что должен изображать автор. А Пушкин поставил перед собой вопрос "как".
"Повести Белкина" — то пародийные, то серьезные. Пушкин играет с читателем, отсылая его к давним сюжетам вроде "Ромео и Джульетты" и современным их перепевам; литературоведы насчитали десятки текстов, в которых есть сходные сюжеты. К одному только "Выстрелу" параллели можно найти и у Ореста Сомова в повести "Странный поединок", и в повестях Бестужева-Марлинского, и в других текстах той поры. "Станционный смотритель" отсылает и к карамзинской "Бедной Лизе", и к французской повести Мармонтеля "Лоретта", которую переводил на русский язык все тот же Карамзин, и так далее, и так далее. Каждой повести предпослан эпиграф. Они взяты и из романтических, и из сентиментальных, и из классицистских текстов. Причем трагическому "Станционному смотрителю" предпослан иронический, бытовой эпиграф из Вяземского, а несерьезному "Гробовщику" — мрачный из Державина. Эпиграфы и их отношения с текстом — тоже часть пушкинской игры.
Каждая рассказанная Пушкиным история — это и отсылка к другим текстам, и пародия на какой-то конкретный жанр (то романтическую повесть, то сентиментальную) — и преодоление штампов этого жанра, его шаблонов и сюжетных схем. Это обычно для Пушкина: от него ждут героической поэмы в национальном духе — он пишет "Руслана и Людмилу", полусерьезную, полупародийную. Поэма издевается над всякой серьезностью, над всякой идеологической заряженностью — и утверждает красоту, свободу и легкость, и показывает невероятные поэтические возможности русского языка. А современники не понимают: что это он такое делает, почему рассказывает нам вместо героической саги из русской истории не то сказку, не то полупристойный анекдот?
Он то и дело переворачивает штампы вверх тормашками: Татьяна, ожидая романного развития событий, спрашивает Онегина, ангел ли он хранитель или коварный искуситель, — а он просто джентльмен, который произносит назидательную речь о необходимости "властвовать собою". Пушкин издевается над читателем, который "ждет уж рифмы "розы" — на, вот возьми ее скорей". Он морочит читателю голову: в романе герой должен жениться или умереть, а Пушкин бросает Онегина "в минуту, злую для него". Все не так, как читатель ожидает, все не так, как положено по законам жанра, — все так, как в жизни, которая богаче любого вымысла.
Так и в "Повестях Белкина": станционный смотритель ждет, когда блудная дочь начнет погибать, брошенная, и явится к нему с покаянием, — а она вместо этого не погибает, а бессовестно счастлива с заезжим гусаром. Читатель ждет, когда жуликоватый гробовщик получит урок от покойных клиентов, которые заявились к нему домой, — а все оказывается пьяным сном. Молодой помещик влюбляется в крестьянку и готов жениться на ней против воли отца; трагическая история любящих сердец, разделенных сословными преградами, оборачивается чистым водевилем. Вместо страшной мести в "Выстреле" — отказ от мести. Вместо того чтобы выслушивать объяснения в духе романов Руссо, как положено сентиментальной героине, — героиня "Метели" хладнокровно ловит цитату и вспоминает роман Руссо. Жизнь больше вымысла; она предлагает сюжеты, каких не измыслить никакому романисту, она разрушает штампы и опрокидывает ходульные конструкции.
Но если бы "Повести Белкина" были только пародией, только разрушением уже отживающих штампов — стоило ли бы огород городить?
ПРОСТО, КОРОТКО И ЯСНО
Конечно, это был еще и стилистический эксперимент. Пушкин пишет прозу как стихи: экономит слова, выбирает самые точные, самые удачные, заботится о ритме фразы, ее дыхании, музыкальности — и русская проза обретает совсем иной голос, иную интонацию. Пушкин не то что отменяет предыдущую прозу, как отменил уже жанровые ограничения, — она просто становится на фоне "Повестей Белкина" старинной, архаичной, неуклюжей.
Посмотрите сами. Вот, например, как Бестужев-Марлинский описывает своего героя в повести "Изменник": "Кто знает, любовь или гнев волновали его душу, когда лицо его то пылало кровью, то вновь тускнело, как булат? Кто знает, гордость ли воздымала так высоко его брови, презрение ли двигало уста? Высокие ль думы или тяжкое преступление провело морщины на челе? Иногда взор его сверкал огнем, но потухал столь мгновенно, что наблюдатель оставался в сомнении, видел ли он то или то ему показалось. Его жизнь, его страсти, его замыслы оставались неразрешенного загадкою".
А вот у Пушкина — такой же загадочный, обуреваемый страстями Сильвио: "Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание".
Вот Булгарин в своем "Иване Выжигине" рисует портрет гусара Миловидина, с которым сбежала хозяйская дочка: "Он имел все хорошие и дурные качества молодого кавалериста: был храбр, честен, знал службу, но часто бывал в ней неисправен от ветрености и от излишней страсти к забавам. Не будучи вовсе корыстолюбивым, он пускался в большую игру и часто проигрывался в карты до последней копейки, единственно от скуки или от нечего делать; с природною склонностью к воздержности, из одного молодечества пил венгерское вино, как воду, а шампанское, как квас. Главным его занятием было волокитство. Прекрасный собою, ловкий, остроумный, выросший в кругу лучшего московского общества, отличный танцор, музыкант, живописец, начитанный произведениями французской словесности и одаренный необыкновенною памятью, Миловидин, избалованное дитя счастья, был предметом любви всех женщин, в окружности двадцати пяти миль. <...> Миловидин был, в полном смысле, добрый малый: откровенен и, со всем своим остроумием, простодушен".
А вот у Пушкина выздоравливающий гусар Минский собирается покинуть дом станционного смотрителя: "Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем".
А вот у Булгарина и у Пушкина описана барышня, воспитанная на провинциальных романах.
У Булгарина: "Груня, ее дочь, на пятнадцатом году слыла красавицей. Она была задумчивого нрава, проводила большую часть времени одна, в своей комнате, в чтении чувствительных романов и знала наизусть "Страсти молодого Вертера" и "Новую Элоизу". Я имел случай разговаривать с нею весьма часто, в то время когда ее матушка понтировала или забавлялась квинтичем. Мы весьма скоро подружились с Грунею и, после нескольких споров о морали и философии, согласились завести между собою переписку о разных философских предметах, для усовершенствования себя во французском языке и в мудрости. Но мудрость не любит вмешиваться в дела юношей с молодыми девицами. Вскоре философические наши письма приняли тон писем нежного Сент-Пре и мягкосердной Юлии, и мы, не зная, как и зачем, открывались в любви друг другу и мечтали о будущем нашем блаженстве".
У Пушкина: "Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей. Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне".
Подобные параллели можно отыскивать еще и еще (скажем, забавные параллели обнаруживаются между "Юрием Милославским" и "Капитанской дочкой"; Пушкин сознательно отсылает читателя к Загоскину) — и всякий раз мы наблюдаем одно и то же: пушкинская проза — концентрированная, насыщенная и в то же время динамичная и легкая. Проза его современников — рыхлая, вялая, сколько ни сверкали бы очами герои Марлинского, в какие бы авантюры ни ввязывался Иван Выжигин у Булгарина.
В 1831 году юный лицеист Павел Миллер увидел у Пушкина книгу "Повестей Белкина" и спросил, кто ее автор. Пушкин ответил: "Кто бы он там ни был, а писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно".
"Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат" — так сформулировал Пушкин свое кредо.
ЧЕТЫРЕ РАССКАЗЧИКА, АВТОР И ИЗДАТЕЛЬ
Но стилистический эксперимент на этом не заканчивается, как и эксперимент с композицией цикла.
Сначала Пушкин предваряет повести предисловием издателя, укрывшегося за инициалами А.П. Издатель приводит рассказ безымянного соседского помещика об авторе повестей, Иване Петровиче Белкине: человеке кротком, честном и ничем не примечательном (в начатой позднее и оставленной без завершения "Истории села Горюхина" этот Белкин приобретает уже индивидуальные черты и становится искренним дураком и графоманом; в "Повестях Белкина" он почти лишен всяких свойств. — Прим. авт.). У каждой записанной им истории — свой рассказчик. Пушкин замечает в предисловии: "Смотритель" рассказан был ему титулярным советником А.Г.Н., "Выстрел" — подполковником И.Л.П., "Гробовщик" — приказчиком Б.В., "Метель" и "Барышня" — девицею К.И.Т."
Белкин почти ничего не говорит от себя; может быть, отчасти проявляет свою авторскую индивидуальность в "Гробовщике", где то и дело апеллирует к "просвещенному читателю": "Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение"; "Не стану описывать ни русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи". Наверняка сведения о желтых шляпках и ссоре гробовщика с немцем-сапожником были доставлены Белкину приказчиком Б.В., но очень маловероятно, чтобы приказчик стал рассуждать о Шекспире и современных романистах.
У каждого рассказчика — свой голос, своя манера выражаться. У героев — тоже. В "Выстреле" рассказчик-офицер говорит спокойно и обстоятельно, Сильвио — резко, отрывисто, лаконично: "Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет". Граф, его соперник, рассказывает финал истории сбивчиво, с волнением: "Голова моя шла кругом... Кажется, я не соглашался... Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер".
В "Станционном смотрителе" мы слышим витиеватую речь чиновника: "Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые".
Цикл повестей — словно коробочка, в которой лежит еще одна коробочка, а в ней еще пять, и в каждой есть еще вложенные коробочки.
При этом Пушкин не особенно заботился о сохранении тайны издателя — даже рекомендовал сказать книгопродавцу Смирдину, чтобы тот не стеснялся устно сообщать покупателям, кто такой этот издатель А.П. — вероятно, чтобы книга лучше продавалась. Конечно, секрет Полишинеля был раскрыт, да и сам Пушкин вскоре включил "Повести Белкина" в свое собрание сочинений.
Зачем же нужно было придумывать такую сложную конструкцию?
Может быть, для того, чтобы критика говорила о книге непредвзято? Тогда такая перестраховка отчасти оправданна: даже булгаринская "Северная пчела" по горячим следам опубликовала доброжелательный отзыв: "В сей книжке помещены шесть [c предисловием издателя] анекдотов, приключений, странных случаев, — как вам угодно назвать их, рассказанных мастерски: быстро, живо, пламенно, пленительно". Правда, довольно скоро критика заговорила о том, что в этих анекдотах нет никакого смысла, что это легковесно и пусто, хотя и блестяще написано. Даже Белинский считал, что эти повести — ниже пушкинского таланта. Впрочем, это как раз понятно: Белинский собирался утверждать Пушкина как главного провозвестника реализма, и обманчивая простота "Повестей Белкина" никак не вписывалась в его концепцию.
Словом, современники "Повести Белкина" не поняли и не оценили. Зато о них заговорили потомки. И для потомков стало очевидно, что это образцовая "проза поэта".
ЧТОБЫ ТЫ СМЕЯЛАСЬ И ПЛАКАЛА
Но, конечно, не только отточенный слог заставляет нас любить "Повести Белкина", хотя именно этот текст часто оказывается спасительным, если обчитаться дурной прозой до тошноты: он оказывается тем камертоном, по которому заново можно отстроить внутреннюю гармонию. Но и не это самое главное.
Болдинская осень — время, когда Пушкин напряженно размышлял о будущем. О том, как сложится его судьба после женитьбы, какой будет вторая половина его жизни — в письме родителям выражал надежду, что она станет для них более утешительной, чем первая. Это о нем в тот момент: "земную жизнь пройдя до половины". Один умный школьник сказал как-то на уроке: Пушкин будто сидит у себя в Болдине и без конца пасьянсы раскладывает — буду я счастлив или не буду? Женату быть или убиту быть? Два варианта жизни и отношений с Судьбой — в "Маленьких трагедиях" и "Повестях Белкина".
"Маленькие трагедии" начинаются "Скупым рыцарем": зло скрыто в человеческом сердце, зло заставляет барона бросить сыну перчатку, а сына — поднять ее; "ужасный век, ужасные сердца", констатирует герцог. В "Моцарте и Сальери" не только злодейство Сальери убивает Моцарта: за ним уже приходил страшный черный человек; он уже пишет "Реквием" — и кажется, это заупокойная служба по нему самому. В "Каменном госте" ужас сгущается — и статуя Командора сходит с постамента, чтобы увлечь Дон Гуана в преисподнюю; мы уже слышим страшные шаги Судьбы за дверью. В "Пире во время чумы" зло уже разлито повсюду: от чумы нет спасения, черный возница с горой трупов в телеге — это ведь тоже воплощенная Судьба, и смерть торжествует над жизнью (Болдино в карантинной осаде; кругом — холера; чем-то все кончится? Неужели пасьянс не сойдется?).
"Повести Белкина" как будто идут навстречу "Маленьким трагедиям" — но от ужаса, от мрачного явления мстительного Сильвио, безжалостного орудия Судьбы — к безмятежной идиллии "Барышни-крестьянки". В "Метели" Судьба становится метелью, которая заносит пути, разлучает предназначенных друг другу жениха и невесту, играет людьми как куклами; Судьба венчает незнакомцев, разлучает их навеки и снова приводит в объятия друг другу: в этот раз она неожиданно милостива, но, может быть, все так же слепа. Гробовщик зовет мертвецов к себе на пир, как Дон Гуан зовет статую Командора. Но гробовщик наказан за свое жульничество только легким испугом, а не преисподней; Судьба снова милостива к человеку. "Станционный смотритель" — самая трагическая повесть в цикле. Но гибель доброго смотрителя — не дело рук злодейки-судьбы: Судьба оказалась богаче вариантами и щедрее к Дуне, чем он смог принять. Дунино счастье не совпало с его представлениями о том, какого счастья он ей хочет. Наконец, в "Барышне-крестьянке" трагический сюжет "Ромео и Джульетты" оказывается совершенно вывернут наизнанку, превращен в водевиль. Мрачный и разочарованный Ромео играет в горелки с крестьянками; Джульетта, вместо того чтобы погибать, устраивает двойную комедию с переодеванием. Злая судьба редуцирована до кольца с мертвой головой на пальце главного героя: она никуда не исчезла, она тут, "мементо мори" сохраняется в тексте, но становится посмешищем. Жизнь, щедрая на проказы, торжествует, и дети, предназначенные друг другу внезапно помирившимися отцами, оказываются предназначены друг другу самой Судьбой. (Влюбленные поженятся, будут жить долго и счастливо, пасьянс сойдется, все кончится хорошо.)
"Повести Белкина" — истории, которые пишет сама жизнь: иногда трагические, иногда странные, иногда неправдоподобные. Современники не нашли в них глубокого смысла, потому что одни искали морали и нравоучения, другие — величия, третьи — жизненной правды в ее бытовом, а не метафизическом воплощении. Потомки увидели в тексте множество разных смыслов — иногда необходимых для его понимания, иногда избыточных.
А ближе всего, наверное, к пониманию отношений между автором, Судьбой и героями оказался Евгений Шварц, который вовсе не занимался "Повестями Белкина", зато вложил в уста сказочника и творца в "Обыкновенном чуде" такое объяснение сути творчества: "Таким уж я на свет уродился. Не могу не затевать, дорогая моя, милая моя. Мне захотелось поговорить с тобой о любви. Но я волшебник. И я взял и собрал людей и перетасовал их, и все они стали жить так, чтобы ты смеялась и плакала".