ГЛАВА 1. КОБЫЛА И ВСЕ—ВСЕ—ВСЕ
— А он такой же барон, как вы — атаман? — спросила Мари, обмахиваясь китайским веером. Два карпа на веере, забыв о резвостях среди лотосовых листьев, разинув рты, таращились на ее декольте — наполнение было столь существенно, что придавало Мари вдохновенный вид.
Атаман отправил в рот вареное утиное яйцо с горчицей и какое-то время побыл наедине со вкусом. Потом, с неохотой возвращаясь, ответил:
— Я не заглядывал в родословную книгу. Нет под рукой да, если честно, и... Вы сегодня не в настроении, Мари?
Мари возмущенно фыркнула, и оба карпа фыркнули вместе с нею:
— Да он же ярый женоненавистник, этот ваш барон! Что граничит с хамством, с которым мы, как я понимаю, воюем...
Атаман намазал на гренку варенье из морошки (доставленной казачьим разъездом из-под Якутска) и приступил к кофе. Для решения сложных вопросов имелся капитан Накадзима, сидевший тут же за столом и с холодной преданностью взиравший на атамана.
— Накадзима-сан, вы прекрасно разбираетесь в психологии (капитан Накадзима с готовностью кивнул) и недавно встречались с Унгерном. Что вы можете сказать о его женоненавистничестве?
— Нисиво. (У капитана был смешной выговор, хотя в качестве самурая он ничего смешного из себя не представлял). Русики осинь рюбят зенсин. Усе.
— Да барон же не совсем русики?
— Это нивасно. Не совсем русики тозе осинь рюбят зенсин.
Атаман, торжествующе крякнув, посмотрел на Мари:
— Ну, как тебе экспертная оценка?
Грудь Мари волновалась — она только что перекусила, но глядя на атамана, ей опять хотелось есть:
— Но он же проявил неуважение... кобыла...
— Кобыла? — заинтересованно переспросил атаман.
— Ну да, белая... которую Вы ему подарили, Грегуар...
— Прекрасно помню. Я вообще очень люблю кобыл.
Атаман выразительно смотрел на Мари.
— Ну так он назвал ее «Машка»! Намекая...
Прекрасное, полупрозрачное изумрудное платье Мари было реквизировано из местного борделя — не по идеологическим соображениям, а просто потому, что только в этих местах бывают интересные фасоны. Атаман с присущей ему чуткостью мгновенно понял коллизию и нежно поцеловал руку Мари:
— Вы совершенно заблуждаетесь, ma chère. Здесь нет неуважения. По крайней мере, со стороны барона. Он просто чудак, безумно любящий лошадей...
Серые (синие, зеленые — многое зависело от настроения и освещения) глаза Мари стали наполовину прощающими:
— Да, но почему это «Машка»? Не «Мария» хотя бы?
— Ну а как сказать ординарцу: «Приведи мне Марию»? Мы же ведь казаки, дорогая... и ты — казачка...
Атаман встал и мягкой, но чудовищно сильной рукой обнял Мари за плечи.
— А кстати — откуда у тебя вся эта линия — про женоненавистничество и хамство?
Мари слабо дернулась, но невозможно было противостоять этой вселенски-теплой руке.
— Корн... — всхлипнула она.
— Корн? — участливо уточнил атаман.
— Корнет Оболенский...
Атаман еще раз поцеловал руку Мари.
— В моем войске нет никаких корнетов. Но поскольку вы — прелесть и добрейшая душа, обещаю — бо-бо будет небольшим.
ГЛАВА 2. НЕБОЛЬШОЕ БО-БО
Корнет Оболенский (временно в штатском, поскольку офицерскую форму сорвали с него комиссары, имея в виду расстрелять, — как незадолго перед этим расстреляли его батюшку, князя Оболенского, невзирая на то, что тот освободил всех своих крепостных еще в позапрошлом веке) нервно бегал по редакции ведущей читинской газеты «Луч сияния», диктуя очередную порцию своих мемуаров. Нервничать было от чего — мемуары были очень трагичны. Собственно, он и не стал бы... но надо было как-то облагораживать местные нравы. Настоящей аристократии в Чите отроду не водилось.
Машинистка, Матрена Егоровна, женщина крупная, вялая, умевшая довольно быстро стучать по клавишам, но при этом глубоко ненавидевшая это занятие, равнодушно отбила очередной пассаж и поглядела в вечереющее окно.
— Ой, — произнесла она с некоторым интересом. — Казаки подъехали.
Потом, приглядевшись, уточнила:
— Не иначе сам господин Мишуткин.
— Да? — нервно воскликнул корнет Оболенский. — Это зачем еще?
Вопрос имел смысл, поскольку урядник Мишуткин возглавлял читинскую контрразведку. Скромное звание ничуть ему в этом не мешало — размах у читинской контрразведки тоже был весьма скромный. Народ в городе был тихий, культурный, атаман добрый... тем не менее общаться с урядником Мишуткиным никто не стремился. Да он и сам это понимал — не чинился, если что мог и сам пожаловать. Вот как сейчас, например.
Корнет Оболенский неприязненно прислушивался к скрипу деревянных ступеней под тяжелыми сапогами урядника. Урядник не торопился и как будто старался скрипеть как можно громче. Но впечатление было обманчиво: просто он был тяжел и въедлив, как медведь.
Но вот он появился, наконец, на пороге заваленной кучами очень насущных и очень пыльных бумаг комнаты.
— Вечер добрый! — сказал урядник. Два сопровождавших его казака озорно кивнули. Настроение у них было превосходное.
— Bon soir, — ответил корнет, не пытаясь скрыть аристократическое происхождение.
— Ась? — не сразу понял урядник, но тут же спохватился: — Ну да, ну да...
Тяжело ступая он подошел к Матрене Егоровне и заглянул ей через плечо.
— «Сжимая в отчаянье голову, я наблюдал как догорает мое родовое поместье»... — прочитал он с выражением. — Превосходный слог! Золотое перо Читы! — Урядник поднял глаза на корнета. — Вот только, дорогой наш Ицек Хеймович Шмуерзон, я не уверен, что у вас действительно было поместье.
Лицо корнета не дрогнуло ни единой чертой. Рано или поздно он должен был услышать эти три слова и заранее хорошо подготовился.
— Я вас не понимаю, — холодно сказал он.
— Да и не понимайте на здоровье. Я в беллетристику не встреваю. Я о другом хотел побеседовать.
Урядник кивнул, и казаки, бережно подхватив корнета, повлекли его к двери.
— Что? Куда вы меня тащите? — громко завозмущался корнет.
— Да недалеко, — успокоил урядник. — На лестницу.
— За.. зачем на лестницу?
— Ну не здесь же.
Что именно должно было происходить «не здесь же», Матрена Егоровна поняла в самом скором времени, когда, после некоторой возни, с лестницы послышались отчетливые свистяще-шлепающие звуки. Корнет при этом, не теряя достоинства и вполне романтично, кричал, как чайка. Свистяще-шлепающих звуков было ровно десять. Ни больше ни меньше.
— Неделю теперь не присядет, — проговорила Матрена Егоровна. Ей, уроженке Читы, были доступны тончайшие музыкальные нюансы, указывавшие какая именно часть тела подвергалась назиданию. — Ну да ничего, он же на ходу диктует. Творческий человек...
Она подошла к двери и прислушалась. Любезным тоном урядник комментировал свои действия.
— Вот, дорогой корнет, очень просил бы вас не беседовать более с Марией Михайловной на темы, связанные с известным вам бароном. Не следует настраивать Марию Михайловну против этого человека. Будем считать пока, что это получилось у вас неумышленно. Я, правда, не очень в это верю...
Сметливый корнет горячо принялся уверять урядника в том, что ставил чисто «философские задачи» и даже упомянул к чему-то Отто Вейнингера.
— А вот с такими вам водиться не следует, — заметил урядник. — Одного Шмуерзона мы еще можем себе позволить, а вот Шмуерзон да еще и Вейнингер— это уже перебор.
Корнет совершенно искренне заверил, что никаких отношений с Вейнингером поддерживать не будет. Снова раздались шаги, и достигшая полнейшего взаимопонимания четверка появилась на пороге. Урядник Мишуткин вежливо поклонился Матрене Егоровне:
— Спасибо этому дому, пойдем к другому!
— Все-то вы по делам да по делам, Тимофей Никанорович, — участливо сказала Матрена Егоровна. — Заглянули бы к нам просто так... чайку попить... отдохнуть душою...
Урядник вздохнул и посмотрел на носки своих сапог.
— Да надо бы, — сказал он.
— Вот и приходите, Тимофей Никанорович! И у Лизаньки, кстати, завтра день ангела...
Урядник решительно тряхнул головой:
— Ну, это святое!
— Придете, значит! А Лизанька как обрадуется! Она так и говорит: «Вы все злые, только Тимофей Никанорович добрый!”
— Ну уж... — развел руками урядник.
— Да вы не скромничайте, господин урядник, не скромничайте, — не выдержал корнет Оболенский. — Дети всегда чувствуют доброго человека. Как тут не почувствовать...
Продолжение