Из воспоминаний Пармёна Семеновича Деменкова (1838)
Кто из современников не помнит той ангельской кротости, той невыразимой улыбки, которая всегда озаряла прекрасное чело Государя Императора Александра Павловича? Она привлекала сердца не только тех, которые имели счастье видеть его часто, но и тех, которые видели его всего один раз в жизни.
Приобретенная им слава и беспримерное милосердие его вынуждали смотреть на него как на божество бессмертное, что и согласовалось с совершенно цветущим здоровьем Государя во всей поре его жизни.
Какое же было изумление, и как все были поражены внезапным известием о кончине его. Тем более что в Петербурге, исключая самых приближенных ко двору, мало кто слышал даже о болезни его.
Я тоже, в числе таковых, никогда не забуду той минуты, когда 27-го ноября, выйдя с квартиры часу в 12-м утра, на повороте с Большой Морской на Невский проспект, встречаю графа Александра Ивановича Апраксина со слезами на глазах!
- Что с вами, граф? - спросил я с удивлением.
- Как? Разве вы не знаете?
- Что такое?
- Наш незабвенный Государь скончался.
- Не может быть, - вскрикнул я в первом изумлении, и действительно мне это показалось невероятным, неестественным.
- Смотрите, - проговорил он, показывая на экипажи с дамами в глубоком трауре, утирающими слезы платками. - Они едут на панихиду во дворец. Затем не могши более говорить, он оставил меня.
Тогда я пошел к генералу Воинову, в то время командиру гвардейского корпуса, который жил от того места через три дома. Он сам был во дворце, но жена его и адъютант подтвердили роковое известие с некоторыми подробностями. Разумеется, мы все плакали как дети.
Вышедши от них, весь город показался мне какой-то плачевной угрюмой картиной; встречающиеся знакомые и незнакомые сообщали друг другу общее всем тогда горе. Действительно день тот был вполне горестный для всех жителей Петербурга.
На другой день все друг другу сообщали одно место из письма императрицы Елизаветы Алексеевны из Таганрога к императрице Марии Фёдоровне, сделавшегося вдруг известным всему городу "Наш ангел на небеси", появившиеся же вскоре кольца с этой надписью и с изображением его раскупались нарасхват.
И мудрено ли после этого, что внезапная кончина Государя и известие о ней, тоже внезапное, подали многим повод к суеверными припоминаниям, как будто предзнаменовавшим это несчастье; но никогда предрассудки не бывают так простительны как при тогдашнем болезненном у всех состоянии души.
В день кончины Екатерины II и Павла караулы в Зимнем дворце были от Преображенского полка, и от него же караул в Зимнем дворце был в день получения рокового известия о кончине Александра. Нелишнее заметить, что число 19-го ноября изображено на офицерских знаках Преображенского полка, данных Петром I за отличие в память взятия Нарвы в 1700 году и носимых офицерами, когда находятся в строю или на службе, было числом и месяцем кончины Александра.
Не выходя несколько дней из душевного уныния, я невольно предался самыми грустным мыслям и воспоминаниям. Мне живо припомнился тот день, когда мне в первый раз привелось увидеть Государя, бывшим еще 13-летним юношей.
В 1804 году я из благородного пансиона, бывшего тогда при Московском университете, по воле родных моих прибыл в Петербург для поступления в известный в то время пансион иезуитов.
Прежде всего, мне крайне любопытно было видеть Государя, которого я представлял себе выходящим из ряда людей, как мощного повелителя многих миллионов подданных, и я был вне себя от счастья, когда мне удалось этого достигнуть, увидев его верхом на каком-то параде Дворцовой площади.
Александр Павлович, на четвертолетнем тогда своем царствовании, был в поре молодости и замечательной, величавой красоты. Черты его лица не могли тогда не врезаться в памяти моей. Вскоре потом, когда я уже поступил в пансион мне случилось быть несколько раз свидетелем вот чего.
Иезуитский пансион помещался тогда в доме находящегося в глубине двора католического монастыря, который был при теперешней церкви Св. Екатерины на Невском проспекте: вследствие чего окна дома, в котором помещался и пансион, и монахи-преподаватели, выходили на теперешнюю Михайловскую площадь, но тогда еще на пустынную улицу, по одну сторону которой, за исключением каменного дома нашего пансиона, лепилось (и то изредка) несколько деревянных домиков с длинными заборами, а по другой стороне тянулась каменная стена тогдашнего так называемого верхнего летнего сада, на месте теперешней площади перед Михайловским дворцом.
Такое положение улицы, идущей параллельно Невскому проспекту и не имевшей еще тогда соединения с ним посредством теперешней Михайловской, делало ее какой-то уединенной улицей в центре города, по которой мало ездили и ходил.
И вот почему Государь, как видно, избрал ее для своих утренних свиданий с известной тогда роскошной красавицей Марьей Антоновной Нарышкиной.
Однажды осенью, помнится в 1806 году, после общего нашего обеда в первом часу (за которым по заведенному у нас тогда порядку пришла мне очередь читать какую-то книгу в слух) все ученики, оставив столовую, бросились бегать и играть по двору, а я, кончив свой одиночный обед и подошедши к одному из окон столовой, к удивлению своему увидал Государя стоящим на улице верхом, а рейнкнехта, ехавшего за ним, соскочившего со своей лошади и что-то поправляющего у левого его стремени.
Государь, устремив глаза вдоль улицы, как будто поджидал кого-то и вдруг, торопливо оправившись в седле двинулся с места. Я бросился к отворенной довольно большой форточке окна и, высунув голову на улицу, стал следить за ним.
Вскоре увидел я подвигающуюся крупною рысью карету с двумя лакеями в красной ливрее на запятках, которая не далее 50 саженей от моего наблюдения остановилась, и Государь близко подъехал к опущенному окну кареты.
Простояв минут около десяти, он двинулся вперед, а карета, проехала мимо моего окна, в которой я ясно видел сидящую даму.
Я боялся сообщить кому из учеников мое открытие и крепко держал его в секрете. Не менее того, подстрекаемый любопытством, я довольно часто стал заглядывать после обеда в пустую столовую в надежде увидеть повторение увиденного и не обманулся.
Мне еще два раза привелось следить за этим свиданием; только в эти другие раза Государь был не верхом, а в санях парой с пристяжной, как тогда все ездили, и тоже один раз, остановясь почти против нашего дома, стал что-то поправлять в ожидании кареты, которая остановилась почти на одном и том же видимо условленном месте; сани же подъезжали так близко к карете, что Государь, став на ноги, не выходя из саней, мог стоять у самого окна.
Это было в первые годы связи Государя с Марьей Антоновной. Связь эта продолжалась довольно долго. От нее у Государя была дочь, которая, кажется, умерла в молодости.
По выходе из пансиона в начале 1808 года, я поступил подпрапорщиком в Преображенский полк и по тогдашнему заведенному порядку представлялся Государю, как шефу полка, еще во фраке, рядом с другими лицами, представлявшимися ему в тот день.
Я не помнил себя от счастья, получив благосклонный взгляд его, который был особенной принадлежностью его особы. Как он много действовал на тех, к кому он относился и как сильно он привязывал к нему тех, которые посвящали жизнь свою на службу ему!
В том же году я отправился с четвертым батальоном Преображенского полка, который в числе других полков послан был в Финляндию, по случаю тогдашней войны со Швецией. Совершил зимнюю кампанию почти до Улеаборга. Потом простояв два месяца в Вазе, пошел батальон наш к Або для перехода в марте месяце моря по льду, на Аландские острова, и по случаю перемирия тем же путем возвратился в Або, где и простоял всю весну и лето.
Вспомнил, с какой радостью и одушевлением мы увидели тогда Государя, приехавшего туда на несколько дней и как он нас тогда подарил царским "Спасибо" за понесенные нами труды.
На параде при церемониальном марше мне пришлось салютовать ему знаменем. Когда же, по возвращении в Петербург, я был произведен в офицеры в тот же полк, в начале 1810 года, то вновь имел счастье представляться Государю.
В то время Государь ежедневно бывал на разводах 1-го отделения. Всех офицеров, подходивших к нему заявлять, опустив шпагу, в какое место назначение в караул, полковой командир называл по фамилии, но Государь нередко любил предупреждать его и часто сам называл многих.
С каким восторгом я в первый раз услышал имя свое произнесенное им.
Врезался в мою память тот день 1812 года, в который при начальном отступлении от Свенциан к Дрисе, во время дождя и при порывистом сильном ветре, он верхом с накинутой шинелью на правое плечо против ветра, стоял у дороги и смотрел на проходивший мимо его наш корпус. От грязного, дождливого и трудного пути, мы были совершенно утомлены, но улыбающиеся черты лица Государя и его привет "Здорово ребята" как какой-то электрической искрой всех нас ободряли.
Когда после страшного поражения сильного врага, в конце 1812 года, Государь изволил прибыть в Вильну, светлейший князь Кутузов 12-го декабря, (день рождения Государя) давал бал, или лучше сказать по немноголюдности своей и тесноте помещения скорее скромный вечер, я, в нем участвовавший в числе танцующих офицеров Преображенского полка, находившихся тогда при главной квартире, припомнил себе, с каким неизъяснимо кротким, но озаренным великой славой лицом Государь вошел в залу и с каким однако невольным трепетом стояли польские дамы и приветствовали его; но сердце его чуждое мести вскоре успокоило их, когда он стал разговаривать с некоторыми из них.
Прошедшего как будто не бывало, и все веселились, тогда как улицы города, огромные костелы его и больницы, наполненные пленными не были еще вполне очищены от множества мертвых тел павшего неприятеля и столько же ждавших той же участи от изнеможения сил после страшного голода и сильных морозов.
Тут же на бале видел я светлейшего Кутузова, в первый раз с Георгием 1-й степени через плечо, полученным им только накануне того дня.
Государь с каким-то особенным вниманием обходился cо светлейшим, а в самом разгаре танцев вошел с ним в боковую комнату, дверь которой немедленно за ними затворилась, и из которой возвратились они в бальную залу, только по прошествии довольно долгого времени, и это повторялось раза два.
Когда же мы вступили снова в поход к Калишу, перешедши реку Неман 1-го января 1813 года, то, не смотря на зимнее время, Государь почти ежедневно верхом обгонял наш полк, продолжавший находиться при главной квартире, и здоровался с ним.
Он хотя не был отличным ездоком, но сидел ловко и красиво, на статных отлично выезженных лошадях. Кто не любовался его серой верховой лошадью Марс? Он ездил не иначе как шагом или галопом: рысью никогда.
Из Калиша к Дрездену мы подвигались уже весной при прекрасной и теплой погоде. Жители прусской Силезии стекались со всех сторон на дорогу, по которой мы проходили, беспрестанно у нас спрашивая, где Государь и скоро ли он проедет. При въезде в каждое селение, стояли пасторы окруженные толпой поселян в праздничных нарядах и, подходя к Государю, приветствовали иногда довольно длинными речами.
Государь всегда останавливался и, благосклонно выслушивая, не отъезжал не подарив ласковым словом, что и самых хладнокровных немцев приводило в восторг, с криком по удалении Государя: - Вот душа, вот Ангел!
Памятен мне и тот день, в который, при переходе через прусскую Силезию, я назначен был в караул со взводом гренадер при квартире Государя в одном помещичьем доме с садами. Государь два раза проходил через двор в большой сад, и всякий раз с благосклонной улыбкой приказывал людям караула ставить ружья в козлы.
В одну из таких его прогулок после обеда в большом саду, подъехал к воротам двора светлейший князь Кутузов с одним из своих адъютантов и, выйдя из экипажа, направился к главному крыльцу дома, у которого стоявший в карауле стал в ружье.
Он, поздоровавшись с людьми, спросил меня: - Сюда ли к Государю? но узнав от меня, что он в саду, на который я ему указал, уселся на лавочке, стоявшей у крыльца и, подозвав к себе одну из стоявших в числе любопытствующих немочку лет 12-ти, начал с нею шутить.
Когда же Государь показался в калитке сада, то светлейший пошел к нему и, встретясь с ним недалеко от ставшего в ружье караула, стал доносить о каком-то только что полученном новом успехе наших войск (после я узнал, что известие это относилось к занятию Магдебурга).
Государь весело его выслушал и, взяв за обе руки, изволил сказать: - Всякий день, всякий день новое приятное известие, и обратясь к караулу громко произнес: - Поздравляю, ребята, еще с новым успехом наших войск, и как водится обычное, - Рады стараться, Ваше Величество, - было громким ответом на слова Государя.
По выходе князя Кутузова от Государя и по пробитии зари с музыкой Преображенского полка, когда уже стемнело и зажгли огни в доме, я вздумал обойти его и посмотреть, не нужно ли будет поставить часового подле окон Государя, и к удивлению моему увидел что десятка два немцев из оставшегося еще любопытствующего народа, забравшись в сад, столпились около освещенных изнутри окон.
Государю нельзя было не слышать хотя самого и тихого их говора и шума, но по доброте своей не приказывал их отгонять. Я же, не могши этого предполагать, немедленно стал это делать; но как ни тихо я уговаривал немцев отойти от окон, Государь, вероятно изволил это услышать и, отворив окно, сказал мне: - Оставьте их, - произнеся эти слова по-немецки.
Вообще весь путь от Калиша, куда приезжал на свидание с Государем король Прусский, до Дрездена, был для нашего Государя путем торжества, как и вшествии в сам Дрезден.
Помню, когда в день Лютценского сражения, в тот момент, когда оно клонилось в нашу пользу, Государь подъехал веселый к нашему полку с графом Витгенштейном, который только тогда, после смерти князя Кутузова, присоединился со своим корпусом к главной армии, дотоле действовавший отдельно, и изволил произнести: - Ребята, графу Виттенштейну, Ура! - что немедленно было подхвачено всем полком.
А под Бауценом, когда наш правый фланг вынужден был податься назад, он приказал гвардии отступать и, став со свитой, вблизи Преображенского полка, на одном холме, не взирая на ложившиеся подле него ядра, хладнокровно смотрел на отступающую гвардию.
Это отступление походило более на маневр или учение, ибо все батальоны отступали поочередно, эшелонами, не спеша, тихим шагом и в ногу.
Не забуду никогда той минуты, когда, лежа в Праге для излечения тяжелой раны, полученной мною под Кульмом, нуждался крайне в деньгах, и как неожиданно мы все раненые нашего полка по приказанию Его Величества получили по 100 червонцев, которые и послужили мне к более скорому излечению.
В Париже, по занятию его нашими войсками, нам всем русским, бывшим с ним, приходилось гордиться, что имеем его своим царем. Все парижане, а особенно парижанки, искали случая только взглянуть на него.
Редакторы всех журналов спешили друг перед другом превозносить его имя как великодушного победителя и избавителя; словом, все там были от него без ума.
Он там очень часто ходил один, по всем улицам, в простом гражданском платье, и тогда разумеется его редко кто узнавал, кроме случайно встречавшихся русских, которым, хотя и военным, тоже дозволено было на все время пребывания в Париже ходить в партикулярном платье.
А для езды по городу у него была карета палевого цвета, запряженная парой лошадей в шорах, и всегда с двумя лакеями в придворной русской ливрее и с кучером тоже по тогдашнему парижскому обычаю.
В одно воскресенье я отправился к обедне в русскую церковь, тогда помещавшуюся в посольском доме. Подойдя к его подъезду, я увидел подъехавшего к нему великого князя, 16-летнего, только что прибывшего из Петербурга Михаила Павловича с адъютантом, который не зная куда направиться в большой толпе, стоявшей у подъезда, попросил меня идти вперед и провести великого князя через стоявших во множестве парижских дам, наполнявших всю нижнюю обширную переднюю и большую лестницу, ведущую в церковь.
Они все собрались здесь для того, чтобы хотя мельком взглянуть на прекрасного русского Императора, прибытие которого ожидали к обедне. Проводив великого князя до дверей церкви, я поспешил вновь сойти вниз к подъезду, чтобы увидеть приезд Государя, который вскоре и последовал, при громких криках стоявшего на улице народа: Vive Alexandre!
За Государем вышел из кареты сидевший с ним князь Волконский, и ожидавший Государя флигель-адъютант пошел впереди его расчищать путь между дамами, говоря довольно громко: -Place, mes dames, l’Empereur, а я, как никого другого из русских тут не было, пошел тотчас вслед за князем Волконским, а потому и мог слышать очень явственно дамский тихий между собой говор: ah, qu’il est beau! произносимый по проходе Государя, который раскланивался с ними с особенною ловкостью.
Государь, как теперь смотрю на него, был тогда в праздничном кавалергардском мундире, который удивительно шел к его осанке и в котором он любил показываться на балах.
Людовик XVIII, вновь возведенный тогда в короли Франции, прибыл в Париж еще во время нашего там пребывания.
Государь наш из деликатности приказал, чтобы никто из русских в мундире не показывался на улицах в день его парадного въезда в город в открытом экипаже.
Он был довольно стар и тучен для верховой езды, а как Государю желалось показать ему свою гвардию во всем ее блеске, не смотря на перенесенные труды, то и придумано было пройтись ей церемониальным маршем по-взводно, по Тюльерийской набережной вдоль реки Сены к мосту de la Concorde, мимо одного из боковых павильонов Тюльерийского дворца, окна которого выходили на эту набережную.
И вот у одного из этих открытых окон, во время прохождения гвардии, стоял король, улыбающийся и благодарящий наклоном головы, когда проходящие по очереди знамена салютовали ему. А Государь, стоявший подле него, вероятно называл ему по именам славные полки свои.
Узнав один раз, что Государю угодно было в тот день посетить оперу, я поспешил отправиться туда же, не так для спектакля, как для того, чтобы видеть восторженный прием, который будет сделан французской публикой нашему Государю.
Трудно было очень добиться до кассы для получения билета, по случаю страшной тесноты, от которой мундиру моему пришлось жестоко пострадать; но билет все-таки, хотя и с большими усилиями, был добыт мною.
Все ложи зрительной залы были битком набиты разряженными дамами, за исключением некоторых лож, занятых нашими и Прусскими генералами, а в пятой или четвертой от средней ложи, предназначенной для Государя, сидели молодые великие князья Николай и Михаил Павловичи, только что перед тем прибывшие в Париж.
Около 8 часов все засуетились, музыка заиграла, возобновленную тогда в памяти роялистов-французов народную арию "V’ive Henri IV", но с переделкой слов "Vive Alexandre, Vive се Roi des Rois".
Государь, в то время показавшись у входа ложи, несколько приостановился, потом, подошедши к барьеру, приветствовал публику легким наклоном головы во все стороны. Раздался оглушительный крик "Vive Alexandre" и, вторя, оркестру, весь партер не только запел, но скорее можно сказать заорал арию.
Государь видимо был тронут, стоял и продолжал наклонять тихо голову. Восторгам публики не было конца, дамы махали платками и аплодировали с большим усердием. Ария, по требованию, повторялась несколько раз, наконец после продолжительных, исступлённых криков "vive Alexandre", Государь изволил сесть, имея позади себя только одного князя Волконского.
Публика тоже уселась, спектакль начался, но взоры всех были более обращены не на сцену, а на Государя. Каждый из присутствовавших тогда в театре, желая воспользоваться случаем, старался, всматриваясь в Государя, врезать в свою память несравненный образ великодушного победителя.
В антракте Государь изволил что-то сказать кн. Волконскому, который, вышедши, скоро показался в ложе, в которой сидели великие князья. Значит, Государь приказал им перейти в его ложу.
Они, вошедши в нее и увидев, что Государь, облокотясь на парапет, занят был рассматриванием в лорнет некоторых дам сидевших в ложах, приостановились при входе и стали почтительно дожидаться, покуда Государь изволить обратить внимание на них.
Эта минутная картина, особенного уважения младших к их старшему брату и царю, была поразительно хороша, в особенности, когда Государь, обратясь к ним, с улыбкой показал рукой сесть рядом с ним, а они очень низко ему поклонились.
И все это в виду несколько тысяч зрителей, следящих за каждым его движением, производившими восторг неописанный.
Я уже говорил, что Государь Александр Павлович был очень красив лицом, но он сверх того был прекрасно сложен и чрезвычайно ловок. Хотя и казался несколько сутуловатыми, и притом ростом не более 2 аршин 8 вершков (1м 79 см-1м 80 см) но все-таки считался самым красивейшим мужчиной из всей Империи.
С женщинами был чрезвычайно любезен. На балах всегда в башмаках, как и все приглашаемые тогда, даже гусары при виц-мундирах своих. Одни уланы имели привилегии быть на балах в сапогах.
Танцевал он с какой-то особенно величавой ловкостью. Мне, как служившему в гвардии, приходилось очень часто видать его на придворных балах вальсирующим, даже в 1819-м году, хотя ему тогда было уже 42 года.
Величественная его осанка и поступь чрезвычайно эффектно выказывались при вступлении его в бальную залу под руку со вдовствовавшей Императрицей, своей матерью Марией Федоровной или с супругой императрицей Елизаветой Алексеевной.
А так же при дворцовых выходах, в большие праздники, когда он, предшествуемый всеми придворными чинами, проходил в большую дворцовую церковь, мимо дипломатического корпуса и гвардейских генералов с их офицерами, собиравшихся тогда в так называемой кавалергардской зале, между внутренним караулом кавалергардского полка и комнатой, занимаемой обыкновенно караулом от одного, по очереди, другого какого-то гвардейского полка.
Но на меня производили всегда какое-то особенное впечатление его входы в зрительную залу эрмитажного театра, где давались тогда спектакли по четвергам, разумеется, в зимнее время.
Зала с местами, устроенными в виде полукруглого амфитеатра, вмещает не более 250-ти, много 300 человек, вследствие чего в каждый полк гвардии присылалось не более трех или четырех билетов; но я, когда мне таковой не доставался, почти каждый раз получал его от другого товарища не желавшего им воспользоваться.
Я любил бывать на этих спектаклях, на которые сбиралась вся высшая знать двора; меня, как весьма молодого тогда человека, это льстило, в особенности как выше сказал я, любил смотреть на входы Государя, которые происходили так в исходе 8-го часа все получившие билеты находились уже в зрительной зале, занимаясь шумными разговорами, между прочим и с дамами, занимавшими обыкновенно три или четыре нижних ряда амфитеатра с правой стороны.
Вдруг входил обер-гофмаршал Александр Львович Нарышкин, делал знак тишины, музыка начинала играть, все бросались к своим местам, и стоя обращали свои взоры на главный двери. Через минуту показывался Государь, под руку с одной из Императриц, останавливался немного при входе, слегка нагибал голову направо и налево, как и Императрица, потом медленно начинал сходить по ступеням, направляясь к креслам, поставленным для императорской фамилии почти у самого оркестра.
В антрактах, а иногда и во время представления, Государь часто обращался с лорнетом, который всегда носил с собою, в ту сторону, где сидели дамы, в том числе и М. А. Нарышкина.
Он любил прогуливаться пешком и почти каждый день изволил ходить перед обедом по какой-нибудь набережной, а сани в одну лошадь, с его широкоплечим и молодцеватым кучером Ильею следовали за ним. Нередко, следуя по набережной Фонтанки от Невы до Калинкинского моста, не садился он в сани.
Все это живо представилось мне как сон какой-то. Мне не захотелось верить, что Благословенного не стало. Он, не взирая на свое величие, могущество, славу, любовь своего народа и цветущее здоровье, перестал существовать наравне из последних его подданных. Но память его дел для России будет вечная.
Ныне благополучно царствующий Император Николай Павлович возымел счастливую мысль, повелев ежегодно поминать имя незабвенного в день Рождества Христова, в который покойным Императором установлено было благодарственное молебствие Всевышнему, за избавление отечества от нашествия неприятеля в числе двенадесяти народов.
Выше я коснулся иезуитского пансиона, в котором пробыл более трех лет. Соучастниками моими тогда были в одном со мной классе: князь Ухтомский, князь Прозоровский, три брата Обресковых, граф Толстой, Похвиснев, кн. П. А. Вяземский, Юшков, Энгельгардт, Челищев, Поджио, гр. Войнович, кн. Голицын, Брусилов и Бибиков: всех же учеников в пансионе было с небольшим 40. Преподаватели, за исключением православного священника от Казанского собора, были все монахи-иезуиты разных наций.