Крестоносец, как водится, притащился совсем невовремя, в самую, что не наесть весеннюю страду. Пашет Афанасий поле: пот ручьем, как уперся настырный мужик в пашню, с самого восхода так и пашет, не подымая головы, потому что погода торопит, вторую лошадь уже сменил, ведь животину надобно беречь, ей же отдых нужен. А тут - на тебе: супостат, откуда не возьмись, весь в железо разодетый, с рогами на шлеме, остановился на краю поля и давай свою наглость и вседозволенность внутри блескучих доспехов прикармливать – сущий дьявол. Сидит как истукан, на бронированном коне, у мужицкого поля и орет, что есть мочи:
- Иван! Ходить сюда. Я есть твой новый хозяин сейчас!
Афанасий, отмахнулся от мошки, посмотрел на непаханое поле и даже раздосадовался: - «Ну, что их сюда как медом тянет? Странствовал бы где-нибудь в другом месте, у меня ж еще столько не спахано, а солнце-то вон, уже - высоко! Засветло тут ну никак не справишься – и когда тут лясы точить?! Ну, уж нет, пущай другого собеседника себе ищет», - решил мужик, обтер лоб рукой, смерил глазом поле свое, и анну! - дальше с удвоенной силой, землю от зимнего сна подымать. А крестоносец от злости аж весь подпрыгнул в седле и давай что есть силы, шпорами в бока коню бить. А тот как птица вороная: взмыл на дыбы, будь крылья у него - так бы и полетел, да чуть было на спину не завалился от усердия вместе с седоком. Но, крестоносец, что сказать, ловок стервец да и не робкого десятка, как видно - даже глазом не моргнул; даже ухом не повел, ну ни какого внимания на этакие кренделя лошадиные, а только привычно, твердой, властной рукой, пустил коня с места прямо, в галоп, по только что вспаханному полю, да прямиком к Афанасию, только плащ с крестами на ветру полощется, осадил коня аккурат возле Афанасия, и давай слюной брызгать, что он, мол, здесь теперь всему хозяин…. А Афанасий, смотрит на него и думает: «Ну, как его вразумить, что некогды лясы точить?».
-Ты, Иван - теперь на земля лежать!.... Ты плохо слушать меня….
Афанасий отвернулся, тяжко вздохнул, плюнул на ладошки и взялся за соху, а тот как врежет ему затрещину по уху, да так сильно, что от удара, у Афанасия аж скулу свело и в башке зазвенело. Но Афанасий промолчал, потому что вспомнил матушку свою, и наставления ее, почесал ухо и подставил другое. А тот ему, и по другому уху, да сильнее прежнего. У Афанасия, на этот раз, аж в глазах потемнело. Такого он не ожидал, но снова стерпел. Ведь матушка всегда говорит: «Бог терпел и нам велел». И как тут, после этого, не будешь терпеть? - Пусть бьет, с нас не убудет, все равно, когда ни будь да устанет - решил Афанасий, и снова взялся за плуг. А супостат, видит, что просто так мужика уже не пронять, и чтобы дать мужику острастку ухватил копье двумя ручищами и давай было уже тыкать в мужицкую лошадку: «мол, сейчас я тебя проучу!» – так бы и заколол ее, но тут уже Афанасий не сдержался - и оттолкнул его в сторону, вместе с его конем, так, немного, слегка, чтобы тот остынул. Да как скажет ему строго:
- Ты, это что?! Ты, человек или нет? Это же животина безмолвная, ее жалеть надо, она же кормилица наша, видишь, совсем умаялась, а ты в нее жалезом тыкать!... Но, это только пуще прежнего, распалило иностранца: засверкал он глазами своими гневно, надвинул забрало, выхватил меч свой саженный, да как кинется на мужика. И вот тут-то Афанасий уже испугался не на шутку, ведь стервец этот ненароком может лошадку его, кормилицу, и всерьез поранить. И с испугу, за кормилицу свою, как врезал ему промеж рогов, не сильно, но с большим чувством, чтобы тот понял, наконец, и отвязался, да получилось так, что чувства уже слишком много накопил: голова рыцаря забилась из стороны в сторону как язык в колоколе, но только без звука, не успел он видно еще народиться, или может, от неожиданности крестоносец его проглотил - в общем, звук так и остался, там, внутри у него, а душа-то, вон вылетела. Спугнули ее с места насиженного. Душа людская - шуму не любит. А может быть ей стыдно стало за такого хозяина, как знать? Да только Афанасию от этого не легче, перепугался он насмерть, от железа непрошенного гостя освободил и водицей полил, и по щекам поколотил, и так и сяк, старался, но видно уже поздно было – ничего уже не поделаешь. Не стало человека, вот беда-то. А, жалко ведь, живое создание тоже,… да и матушка опять ругаться будет.
Похоронил Афанасий несчастного гостя на краю поля, и крест поставил деревянный, из сучьев, а сверху шлем с рогами да плащ с крестами повесил, чтобы видно было, что христианский сын здесь лежит, и пошел пахать поле дальше. Да вот только думы тяжелые на него роем так и насели, как туча черная на душу легли. Идет Афанасий и думает: надо быть добрее. Откуда во мне такая злость народилась, что вот так не смог сдержать силу свою?... Нет, нет, матушка совсем не права! Ну не могу я всего вытерпеть, особенно когда животину безмолвную обижать начинают, или слабого кого ни будь, или несчастного тронут…. Да вот что, плохо-то, что всегда, вот так: терплю, терплю, пока не накопится, а зачем?... Ведь если бы сразу ему по рогам-то дал, не так бы и сильно получилось. Может быть и живой он сейчас был бы. Может и иван-чай, наш душистый, вместе еще попили бы….. Идет, пашет, и думает, думает, думает: надо быть добрее, надо быть добрее….