Мальчишки часто зовут меня «матроской», когда я еще не умел плавать. «Матроска» — блатное слово, и «матрос» совсем особое значение имеет. За всю войну я не слышал от своего отца таких нежных слов.
Я сказал, что во время войны мой отец не раз вспоминал о бате. Он, наверно, плакал, так плачут от боли или любви.
Я спросил, почему молчит папа. Отец молча пожал плечами. Он так же, как я, не любит вспоминать войну, будто это что-то постыдное и стыдное. Я представляю его себе в парусиновых брюках, сапогах, с винтовкой за спиной, в шлеме с зеркальными стеклами. И вдруг отец оборачивается ко мне, приближается, и я вижу, что он совсем еще молодой — ему лет тридцать, не больше. Но эти дерзкие, насмешливые глаза, этот большой рот, жесткий, будто откушенный нос, и эта круто завитая чернявая шевелюра! Этого не могло быть ни в каком ненастоящем кино, ни в какой книге! Я, конечно, сразу догадался, что это мой отец. И я понял, что ему не больше тридцати пяти. У меня даже защемило сердце, я сразу весь сжался, обмяк. Я словно вдруг увидел отца в каком-то другом мире. И осознал, что передо мной молодой мужчина, никогда не бывавший в военной обстановке.
Грохот затих, но не совсем. Донеслись стоны, крики, опять разрывы снарядов. Потом всё стихло.
Заревели наши самолеты: «Вот вам, гады, за Севастополь!» Я поспешно сбежал вниз.
Пулеметчики сидели на крылечке и о чем-то горячо спорили. «Нет, подождите, я ничего не понимаю, — сказал я. — Я ведь тоже воевал, и на фронте такого не бывает, мне всегда казалось, что война — это война, а тут — лес, поле, да еще такие длинные вечера…» «А вот я тебе расскажу!» — не слушая меня, ожесточенно возразил пулеметчик.
«Да я не о том, я больше про войну!» «Ладно, сдавайся немцам, они тебя убьют или партизанам сдавайся! А мне не надо! Я — коммунист!»