Все её дети были золотыми и медными. Четверо рыжиков – веснушчатых и курчавых. Особенно Ванька – пёстрый как яйцо перепёлки, руки и лицо в жёлтую, оранжевую и коричневую крапушку, а волосы так и вьются, кудри крепкие, тугие, медовые. Соседские ребятишки кличут Рябым. Не только за внешность, ещё и фамилия располагает, Рябовы они.
Фамилия и конопушки – от мужа. Память на всю жизнь. Только память и осталась. Муж сгинул в девяносто шестом, уехал на заработки в другую область, да так и не вернулся. Милиция и гадалки сходились во мнении, что живого уже никогда не увидеть. Но хоть бы мёртвого, похоронить, помянуть. А так вроде вдова, а могилки родной нет, негде выплакать своё горе.
Лукерья, раскладывая по банкам огурцы, думала обо всём на свете, сама удивляясь, как все эти разные мысли одновременно существуют в её голове. Тяжкие думы о муже переложила листами хрена и дуба, радостное ожидание сына Ваньки – зонтиками укропа, веточками петрушки, тревожное воспоминание о младшеньком засолила, засахарила, засыпала горчицей, нет больше тревоги, только надежда.
Младший сын мог стать гордостью семьи, добрый Боженька ума ему отсыпал столько, что на троих хватило бы. Учился сынок – год за два. После пятого класса перешёл в седьмой, потом сразу в девятый, потом за год осилил десятый и одиннадцатый. Поступил в колледж, потом в институт, а в двадцать лет сел в тюрьму. Придумал хитрую схему мошенничества, попался случайно, но надолго. От большого ума – сума да тюрьма. И болит сердце Лукерьи, трепыхается, возмущается, а ничего не поделать, только ждать.
Старший, Генка, тоже выпал из семьи. С детских лет по пятам ходил за батюшкой Андреем, до поздней ночи засиживался над духовными книгами, посты держал, истово молился. Лукерья не противилась, пусть будет церковным человеком, пусть в семинарию поступит, жену найдёт такую же светлую, народят внуков. А вышло не так. Генка ушёл в монашество, живёт теперь где-то на краю цивилизации, в Хабаровском крае, молится за нас, грешников. Не будет с этой ветки побегов, Богу эта веточка, не Лукерье.
Погодки Шурик и Ванька уехали в город после окончания школы. Ванька на агротехника учится, работает в питомнике саженцев, каждые выходные у матери как штык. А Шурик... Тоже отрезанный ломоть. Женился на такой принцессе, при ней сейчас и поваром, и уборщиком, и охранником, невесть кем ещё. Красавица знай по стране катается, песенки поёт, а Шурик всегда при ней, не то муж, не то обслуга. Третий год только по телефону с матерью общается.
Ох, был бы жив Аркаша! Сейчас и в пятьдесят лет рожают, а Лукерье сорок пять всего. Отвлеклась от банок с огурцами, глянула на своё отражение в стеклянной дверце шкафа. Могла бы ещё родить? Прислушалась к себе, нигде ничего не болит, всё в организме правильно функционирует. Да, могла бы. Родила бы доченьку, кудрявенькую как сама, помощницу, утешение душе, измотанной мальчишками-рыжиками.
Замечтавшись, Лукерья не сразу заметила дым. Метнулась на улицу, глянула по сторонам. Дым от нового соседа. Позавчера только переехал, а уже столько хлопот от него. И ведь вредный до чего! Сам не умеет делать, а подскажешь – злится. Так и сейчас. Затопил печь – в своём ли уме в жаркий августовский день печь топить? Тяги ноль, всё в дом. И повалило из окон, из дверей, потянуло по огороду, прямиком к Лукерье. Сказала, конечно. Мол, не топят печи в жару, разве что утром рано-рано, до солнца. Зыркнул, ничего не ответил, отвернулся и сидит себе, ступеньку колотит. Ну что за человек?
Пошла к подруге Алевтинке. Надо выпустить эмоцию, обсудить негодного соседа. Алевтину застала тоже за банками, только не с огурцами, а с помидорами. Небольшие, ровненькие, красивые. Аля спичкой протыкает плодоножку, чтобы помидорчик не треснул потом в кипятке, укладывает бережно в банку, любуется делом рук своих.
- Луша, ты клуша!
Лукерье давно привычны и нисколечко не обидны слова Алевтинки. Всякий раз так говорит – «Клуша, а не Луша!» - на любое не по уму сделанное дело. Сейчас вот считает, что соседа надо не ругать, а окручивать. Ты одинокая, он одинокий, чайку попить позови, то-сё, ну как маленькая, ей-богу!
- Алевтина, ты пойми. То ж не мужик, а враг рода человеческого. За два дня крови из меня выпил ведро, не меньше.
Але смешно, с Алей хорошо. Возвращаясь, Лукерья украдкой глянула на соседский дом, полудурочный сосед сидел на крыше, снимал прогнивший шифер и куски эти бросал куда-то вправо. Куда, куда – в георгины Лукерьи! Нормальный вообще?
Осень пришла без предупреждения, за два дня затянула небо серым и чёрным, пошли дожди, к утру всё замерзало и превращалось в ледяную корку. Лукерья с тазиком вышла за ворота. От ворот вниз горка до самой дороги, но потихонечку, по краешку спуститься можно. Другого пути до Алевтины нет, а надо забрать у неё баклажаны, которых огород Луши принципиально родить не хотел, зато Аля раздавала направо и налево, и всё равно ещё много осталось, ну не выбрасывать же в самом деле, забери, будь другом.
Что-то такое случилось, чему объяснения нет, но вот уже летит Луша в тазике с горы прямо под колёса чёрного соседского внедорожника. В полёте, кажется, ни о чём и подумать не успеешь, но она успела – и помолилась наскоро, и перекосившееся злобой лицо соседа разглядела в деталях, и стыд испытала, и приготовилась к ужасной кончине. Пришла в себя от гневной тирады. Где-то над её головой сосед, не скупясь на выражения, ругался на чём свет.
- Нашла где с горки кататься! Старая баба, а ума не нажила! Курица!
Дальше Лукерья не запомнила, как до дома добралась, как трясущимися руками корвалол капала и ошибалась, и начинала счёт заново. Пришла Алевтинка.
- Ну, что ты, мать, совсем расклеилась? Испугалась, понимаю. Но всё прошло. Было, и нет. Ты дома, тут безопасно, чего ты сырость развела? Давай-ка брать себя в руки.
- Аля, Алечка! Ужас какой! Аля, он меня старой назвал!
Алевтинка хмыкнула. Вот, значит, в чём причина слёз.
- Не грусти, подруга! Он же не злым умыслом сказал, разнервничался. Сама подумай – летишь в своём тазике под колёса.
Тут они обе расхохотались. Вот уж и правда – нашла время и место с горки прокатиться!
- Луша, вас судьба уже связала, пометила друг для друга. Всё будет, вот увидишь. Была курица Рябова, станешь курицей Петуховой!
- Правда, что ли, он Петухов?
- Правда.
И снова обе в смех.
Тут стук в дверь, и Алевтинка скорее домой, а в дверях он, Петухов. Банка в руках, маленькая, пузатенькая. Банку Лукерье протягивает, а сам бормочет, пойди разбери.
- Я это. Вот. Гостинец. Не хворай.
Лукерья слова все растеряла, глазами только хлоп-хлоп.
- Как звать-то тебя, соседка?
(продолжение следует...)
вторая часть тут