1
Машина резко затормозила и остановилась у больших железных ворот. Через решетку маленького окна я увидел невзрачное коричневое здание городской тюрьмы.
Около часа тому назад я беспощадно внушал себе: «Все, что происходит со мной, — страшное недоразумение. Еще мгновение — и справедливость восторжествует». С такими мыслями я входил по вызову конвоира в большую светлую комнату, где сидели два человека в форме офицеров НКВД. Один из них — широкоплечий, с черными вьющимися волосами — резко взглянул на меня и. ни о чем не спрашивая, твердым казенным голосом за читал: « ... приговаривается к пятнадцати годам лишения свободы по статье 58-й...» После этих слов мне показалось, что все это относится к кому-то другому, и тот, другой, носит такие же фамилию, имя, отчество, как и я. Но после того как конвоир подвел меня к большому столу, за которым сидели эти офицеры, вложил в мою руку ручку и резко скомандовал: «Распишись!» — я начал понемногу понимать, что все это касается непосредственно меня.
Прошло немногим более полугода, как окончилась война и я вернулся из фашистского плена. Жизнь, казалось, благоволила ко мне. К моему великому счастью, мои родители оказались живы и здоровы. Многоквартирный дом, служивший нам местом жительства до войны, был разрушен лишь частично, и наша квартира находилась в неразрушенной его части. Это избавляло нас от поисков крыши над головой. К тому же мне довольно быстро удалось устроиться на работу в городское паровозное депо помощником машиниста. (Перед самой войной я окончил школу машинистов паровозов, и документ об ее окончании хранился у родителей.) Лишь по ночам мне продолжали сниться серые бараки концентрационного лагеря близ Ораниенбурга, где провел долгие три года. Во сне я отчетливо слышал фашистские команды на поверках, перемешанные с грохотом деревянных башмаком заключенных. Часто снилось, что меня ведут то в крематорий, то на виселицу ... Во сне я нередко кричал, и тогда мать легким прикосновением руки будила меня и ласково говорила: «Сынок, успокойся, война уже давно кончилась. Все хорошо».
В такие моменты после пробуждения всегда чувствовал себя необыкновенно счастливым. «Как прекрасно, — думал и, что весь этот кошмар позади, закончилась эта проклятая война, мы все живы ...»
Мои воспоминания прервал грохот запоров за машинной дверью. Дверь распахнулась, и двое конвоиров, сопровождавших меня, приказали мне выйти. А через несколько минут я шагал по широкому, вымощенному крупным булыжником тюремному двору под конвоем пожилого надзирателя с черным, как у. негра, лицом и большими выразительными глазами. Позднее я узнал, что кличка у этого надзирателя — Гуталин, что раньше он был специалистом по исполнению смертных приговоров, но за какую-то провинность был переведен в простые надзиратели.
Глядя на высокую каменную стену, мне почему-то очень хотелось верить, что все это лишь сон, и я с нетерпением ждал того момента, когда мать легонько толкнет меня и я проснусь ... Внезапно я споткнулся о большой булыжник, попавший мне под ногу.
— Эй, ты, бродяга, что шатаешься, как пьяный, веселей перебирай костылями! — неожиданно резко прокричал надзиратель.
Слова надзирателя словно вывели меня из оцепенения, и, чтобы больше убедить себя в реальности происходящего, я с некоторым опозданием произнес:
— Мне некуда спешить. Срок у меня большой. Сам знаешь. — При этом я начал идти медленнее прежнего.
— Ты что, моим приказам не желаешь подчиняться? Сейчас рога обломаю! — Надзиратель толкнул меня кулаком в спину. — Иди быстрей, тебе говорю. Хуже будет.
Остановившись, я повернулся к нему лицом:
— Я тебе могу так двинуть, что ты век меня будешь помнить.
Когда я произнес эти слова, взгляды ниши столкнулись, и я увидел в его глазах какой-то безумный нечеловеческий страх, от которого мне стало не по себе. После этого я зашагал быстрее.
— Ну, погоди у меня! Я хорошо приметил твою поганую рожу! — злобно, шмыгая кирзовыми сапогами по булыжникам, прокричал надзиратель. И хотя я уже шел достаточно быстро, он добавил: — Первый срок, наверно, отхватил. Не научили еще, как вести себя. Эту свою паскудную привычку сразу забудь. Иначе и года не протянешь. Сдохнешь, как собака.
Незаметно мы поднялись на второй этаж и пошли по узкому тюремному коридору. У одной из камер нас ждал другой надзиратель. Он с грохотом открыл дверь камеры и приказал мне туда войти. Я вошел и, остановившись у входа, увидел нары, полностью забитые людьми, и в этот миг мне начало казаться, что я снова в фашистском плену, что не было счастливых минут освобождения, горячих объятий освобождающих нас бойцов, слез радости и всего того, что называлось общим словом «победа».
Однако в отличие от Заксенхаузена, где я находился в фашистской неволе, люди лежали не только на нарах, но и под нарами, на цементном полу, и даже у параши, несмотря на жуткое зловоние, исходившее от нее. На многих из заключенных были солдатские ботинки и кирзовые сапоги, потертые шинели и телогрейки. Однако в этом пестром разнообразии одеяний виднелись и лапти, и рваные деревенские зипуны, и полосатые матросские тельняшки. Все это напоминало живое человеческое месиво.
«Да, сколько же эти ноги прошли по дорогам войны — и вот нашли себе покой под нарами» — подумал я, все еще продолжая стоять у двери. Мне вдруг стало мучительно жалко самого себя и всех тех, кто был в этой камере.
Наконец я решил отойти от двери и попытался найти себе место. Я начал пробираться по узкому проходу между нарами, стараясь по мере возможности не наступать на руки и ноги лежащих вокруг заключенных, но это не всегда удавалось, и в мой адрес сыпались проклятья и угрозы. Я с трудом добрался до противоположной стены, где на маленьком столике стояли ведро с водой и ржавая кружка из жести. В углу на верхних нарах я заметил двоих. Они лежали довольно свободно. Прямо над ними светилось небольшое округлое оконце. По самодовольному виду этих людей, одетых в коричневые английские гимнастерки, можно было подумать, что они находятся не в тюремной камере, а где-нибудь у родственников на печи. Я остановился напротив них и попросил потесниться.
— Ты кто такой, фрайер? Откуда выискался? — ехидно улыбаясь, спросил один из них, лежавший ближе ко мне.
Не успел я ответить, как он, привстав на локти, добавил:
А ну, шакал, линяй к параше, а то у твоей мамы скоро будут горючие слезы.
Стало ясно, что это уголовники. До войны я общался с подобной категорией людей. Нашими соседями по лестничной площадке были братья Козловы. Старшего брата я, правда, никогда не видел, но знал, что у него была уже третья отсидка за грабеж. Младший этим очень гордился и всем своим поведением старался подчеркнуть превосходство над остальными сверстниками. Когда соседи или просто прохожие за какой-нибудь проступок называли его хулиганом, он эту хулу воспринимал как самую лестную похвалу. Как правило, в такие минуты на лице у него появлялась блаженная улыбка. Отца у него не было, его воспитывала одна мать, работавшая проводницей на железной дороге. Поэтому очень часто Козлов-младший был предоставлен самому себе.
Мы въехали в нашу квартиру, когда мне было тринадцать лет. Козлов-младший был на два года старше меня. При первом же нашем знакомстве он «для порядка», как он выражался, изрядно поколотил меня. Несмотря на разницу в возрасте, я был не слабее его, но боялся с ним связываться из-за его брата: да и в дворовой компании он был первым заводилой. Но однажды после уроков Козлов-младший остановил меня у ворот школы и сказал:
— Эй, ты, знаешь, что наша братия вчера наколки себе наставила? Один ты остался. Так что давай, Комар, а то худо будет.
Комаром меня прозвали во дворе, хотя я был отнюдь не комариного роста. Но клички иногда давались совершенно непонятным образом.
Я не хотел колоться и поэтому, поборов страх, ответил ему:
— Ты извини, Козел, но это дело лично каждого, я колоться не буду.
(У Козлова-младшего кличка была по фамилии).
На следующий день по дороге в школу меня встретили Козел и еще три его напарника, незнакомые мне ребята с соседней улицы. Козел, обращаясь к своей компании, с издевательской усмешкой заявил:
— Первым делом я ему красного петуха пущу, а потом мы ему на заднице орла Российской империи выколем, чтоб его огэпэушники забрали.
— Ха! Ха! Ха! — компания покатилась со смеху.