Виктор Абакумов – советский политический деятель, который совершил фантастический взлет по карьерной лестнице и так же стремительно впал в немилость руководства. В годы Великой Отечественной он зарекомендовал себя как руководитель контрразведки СМЕРШ, а затем продвинулся на пост министра государственной безопасности СССР. Абакумова расстреляли после смерти Сталина по обвинению в фабрикации «Ленинградского дела», которое тот фальсифицировал по указке Берии и Маленкова. Опальный начальник МГБ писал своим бывшим покровителям жалобные письма: «Прошу Вас о помощи — поговорите со мной. Очень прошу», но не получил на них ответа. Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги историка О. Б. Мозохина «Политбюро и дело Виктора Абакумова».
Страница книги в магазине издательства "Директ-Медиа"
№ 48 Протокол допроса обвиняемого В. С. Абакумова
16 августа 1951 г.
И. о. Генерального Прокурора Союза ССР — государственный советник юстиции I класса Мокичев допросил Абакумова Виктора Семеновича в качестве обвиняемого.
Вопрос: Арестованный Абакумов, вы вызваны на допрос в связи с предъявлением вам обвинения. Вручаю вам постановление о привлечении вас в качестве обвиняемого. Ознакомьтесь с этим документом и распишитесь в том, что постановление вами прочитано.
Ответ: С постановлением я ознакомился, но подписать его не могу, так как считаю, что нет оснований предъявлять мне такое обвинение.
Вопрос: Этот вопрос решаете не вы. Вам предъявляют следственные органы постановление о привлечении вас в качестве обвиняемого.
Ответ: Я не могу подписать такое постановление.
Ответ: Вы читали это постановление.
Ответ: Да, я его прочитал.
Вопрос: Вот и распишитесь в том, что вы прочитали настоящее постановление.
Ответ: Я не могу расписаться под таким постановлением. Допросите меня, запишите мои объяснения и разберитесь.
Вопрос: Вам предоставляется возможность дать полные объяснения по предъявленному обвинению. Вам ясно, в чем вас обвиняют?
Ответ: Я читал постановление о предъявлении мне обвинения, но расписаться в том, что я его прочитал, все же, не могу, так как считаю, что для такого обвинения нет основания.
Вопрос: Вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?
Ответ: Нет, не признаю.
Вопрос: Вы желаете давать показания по предъявленному вам обвинению?
Ответ: Я хочу рассказать все, что мне известно по делу Этингера.
Вопрос: Расскажите все и правдиво все, что вам известно по делу Этингера.
Ответ: По делу Этингера мне известно следующее: вопрос об аресте Этингера ставился мною в ЦК ВКП(б) дважды. Первый раз вопрос об аресте Этингера, насколько я помню, был доложен 18 апреля 1950 года с просьбой разрешить его арестовать. В письме об аресте Этингера указывалось о том, что он резко антисоветски настроенный человек и высказывал резкое озлобление против руководителей партии и правительства и лично против вождя народа.
Письмо это было составлено работавшим тогда начальником 2 Управления МГБ СССР Питоврановым по моему указанию. Этингер этим Управлением активно разрабатывался, и имелось в виду выявить его вражеские связи.
Должен сказать, что еще до этого, в ноябре-месяце 1949 г. ко мне с юга звонил Власик и сказал, что он в устном докладе руководству в числе других вопросов докладывал по поводу имеющихся материалов на академика Збарского и профессора Этингера и что было сказано сделать так: поручив Министру здравоохранения Смирнову не торопясь заменить их и перевести на менее заметные должности. Когда же будет подходящий момент, то без шума произвести арест Этингера. Я ответил Власику о том, что этим делом будем заниматься, и, когда все будет подготовлено, я официально доложу в инстанции. Имея в виду, что такие аресты, как аресты ученых, всегда являлись вашими и к ним по указанию ЦК ВКП(б) мы подходили всегда с особой тщательностью, естественно, арест по звонку Власика сразу произведен быть не мог, тем более что бывали случаи, когда Власик нечетко докладывал и в результате этого бывали на этот счет недоразумения.
После этого я неоднократно говорил с министром здравоохранения СССР Смирновым по поводу Збарского и Этингера. Долгое время ему сложно было найти замену Збарскому, что же касается Этингера, то спустя известное время Смирнов сказал, что теперь уже легче, и если его возьмут, то шума будет меньше.
После звонка Власика я спросил Питовранова о том, почему я оказался не в курсе материалов, имевшихся на Этингера и Збарского.
Питовранов мне ответил, что Главному Управлении охраны материалы на этих двух лиц стали известны в результате проверки. Но мы вопросы об аресте того и другого человека тогда не ставили и, как Питовранов мне тогда сказал, он считал, что сейчас арестовывать Этингера еще рано, потому что надо разработать его как следует, выяснить его связи и в последующем поставить вопрос о его аресте,
18 апреля 1950 года этот вопрос мною официально был доложен ЦК ВКП(б). Санкции на арест в данном случае получено не было. 2 Главное Управление продолжало активно разрабатывать Этингера.
Спустя несколько месяцев, 16 ноября 1950 года, МГБ СССР вторично составило письмо и просило санкцию по арест Этингера. В письме были приведены более подробные данные, полученные уже за последний период об активной вражеской деятельности Этингера, его разных озлобленных высказываниях и намерениях против руководителей партии и правительство и лично против вождя народа.
В этой же записке было указано о том, что Этингер в Америке и Израиле имел родственников. Его брат в 1923 году выехал из Советского Союза в Палестину. Сам Этингер выезжал в служебные заграничные командировки в 1923 году в Японию и в 1926 году в Америку.
Также указывалось в этой записке о том, что Этингер имел связи с сионистами и что в Советском Союзе в 1936 году Этингер у себя на квартире в Москве принимал приезжавшего в Советский Союз из-за границы в качестве интуриста сиониста Рабиновича.
После того, как МГБ СССР представило в инстанции первую записку с просьбой разрешить арестовать Этингера и когда санкция еще не была получена, по моему указанию был арестован сын Этингера, который также являлся активным врагом советской власти. Это также дало нам возможность лишний раз перепроверить имеющиеся в МГБ СССР материалы.
На допросе сын Этингера показал о том, что его отец является ярым еврейским националистом, непримиримым врагом советской власти.
Эти показания также были изложены в записке, направленной в инстанцию 10 ноября 1950 года.
Когда этот документ был направлен в инстанцию, я дополнительно звонил Поскребышеву и просил ускорить решение этого вопроса. Спустя несколько дней, Поскребышев передал мне о том, что записка рассматривалась, и решение этого вопроса окончательно поручено Булганину. После этого Булганин и я вновь рассматривали этот документ. Я настаивал на необходимости ареста Этингера, и, получив разрешение, Этингера арестовали.
Мне на прошлом допросе предъявили записку об Этингере за подписью Власика. Я должен сказать, что эта записка била датирована 6 октября 1949 г. Меня в Москве тогда не было. Я помню, что в конце сентября 1949 г. я уехал из Москвы и вернулся только в ноябре-месяце. Может быть, эта записка поступила к временно исполнявшему обязанности министра Огольцову.
Надо сказать и о том, что на прошлом допросе мне задавали вопрос по поводу того, что начальник одного из оперативных отделов Полковников докладывал мне сводки оперативной техники, касающиеся Этингера.
По этому вопросу надо внести ясность, дело в том, что отдел, который возглавляет Полковников, самостоятельной работы не ведет, а выполняет задания главных управлении и отделов. Он эту работу проводил по заданиям Питовранова и все свои материалы направлял к нему. Полковников действительно у меня был, потому что в одной из сводок говорилось, что Этингер отрицательно высказался в отношении моего заместителя Селивановского. После этого Полковников еще был у меня один или два раза, но не десять раз, как он указывает в своем заявлении. Однако это сути дела не меняет, так как не Полковников разрабатывал Этингера, а Питовранов, и все материалы, которые имелись на Этингера, знали Питовранов и Шубняков.
Оперативные сводки соответствующим образом рассматривались и, когда нужно, докладывались руководству. Разработка Этингера складывалась из ряда агентурно-оперативных мероприятий, которые проводились по делу. Разработка велась оперативной техникой ПК и другими чекистскими возможностями.
Как я уже указывал в своем объяснении и на предыдущем допросе, я из некоторых агентурных материалов знал, а также и от некоторых сотрудников, что еврейские националисты обвинили руководство партии и правительства в том, что они притесняют евреев. В числе их называли и Щербакова А. С.
Поэтому, когда арестовали Этингера, я попросил Шубнякова и Тангиева, которые проводили операцию по аресту, привести ко мне на допрос Этингера. Когда Этингера привели, я предложил ему рассказать всю правду о своей вине перед советской властью и о своих антисоветских националистических настроениях. Я сказал ему, что для него так будет лучше.
Этингер мне вначале стал говорить о том, что он ни в чем не виноват перед советской властью. Он признал, что иногда высказывал, что притесняют евреев, но никакой активной деятельности против советской власти он якобы не вел.
В процессе этого допроса Этингер заявил мне о том, что он не является антисоветски настроенным человеком, что он пользовался большим доверием и лечил Селивановского — заместителя министра госбезопасности и даже имел отношение к лечению Щербакова А. С.
Я ему тогда не сказал о том, что ему придется рассказать и о том, как он залечил Щербакова А. С. Он этим встревожился и стал всячески доказывать, что он добросовестный человек и лечил Щербакова правильно. Он якобы не ожидал такого вопроса и стал объяснять, что Щербаков был очень больной человек, обреченный, как он говорил, и что сердце у него было очень больное. Об этом, как говорил Этингер, все знали, и врачами делалось все возможное для его спасения, но спасти Щербакова было нельзя, потому что он был обреченным человеком. При этом Этингер руками показывал на область сердца и объяснял, в чем заключалась его болезнь. При этом он сказал, что лечило Щербакова Санитарное управление Кремля. Основным лечащий врачом его был профессор Виноградов. Приглашались еще многие крупные специалисты из разных городов Советского Союза. Ими делалось все возможное для успешного лечения Щербакова и что он приглашался к больному также как консультант. Он твердил о том, что вылечить Щербакова было невозможно.
Во время допроса я сказал Этингеру, что он находится у министра государственной безопасности и что он имеет возможность сразу же начать правдиво рассказывать обо всем, в чем он виноват перед советской властью, что для него это будет лучше. Сказал Этингеру, что его вызовет следователь и чтобы он подумал и начал правдиво обо всем рассказывать. Вот так, насколько я помню, прошел первый допрос Этингера.
После этого Шубников и Тангиев передали дело Этингера в следственную часть по особо важным делам и по существующим в МГБ порядкам, согласно имеющимся директивам и инструкциям, они обязаны были при передаче дала в следственную часть рассказать об особенностях этого дела и, следовательно, и о том, что он мною вызывался на допрос и о чем шел разговор на допросе.
Я не знаю, передали ли все это Шубняков и Тангиев работникам следственной части, но ими дело было передано в следственную часть по особо важным делам. Я знал от начальника следственной части Леонова, что его допрашивать стал старший следователь Рюмин. Спустя уже некоторое время, ко мне позвонили по телефону, или пришел зам. нач. следственной части по особо важным делам Лихачев и сказал о том, что Этингер рассказывает о своих антисоветских настроениях, националистических связях и что-то говорит путаное и невнятное о том, что он мог бы лучше лечить Щербакова А. С., но, по-моему, как говорил мне Лихачев, по всему видно, что он врет. Я тогда сказал Лихачеву, что, возможно, он говорит об этом в связи с тем, что на первом допросе я ему задавал об этом вопросы. После этого привели ко мне Этингера, и я стал его допрашивать. При этом допросе присутствовали Лихачев и Рюмин. Этингер говорил вначале о своих антисоветских настроениях, о том, что притесняют евреев, говорил о своих националистических настроениях. После этого я ему сказал, чтобы он рассказал, что он говорил следователю в отношении лечения Щербакова А. С. Этингер мне ответил, что ничего особенного он не говорил. На меня, говорил Этингер, следователь нажимал, требовал от меня показаний в отношении якобы неправильного лечения Щербакова, заставлял ему все рассказывать, и в связи с этим я заявил следователю, что Щербакову можно было бы создать дома лучшие условия, но это неверно. Все необходимые условия для Щербакова были созданы. Я это сказал следователю потому, что он от меня требовал показаний.
По словам Этингера, Щербаков находился в хороших условиях и за ним был надлежащий присмотр. Этингер доказывал, что то, что он сказал следователю, является несостоятельным. Он так же, как он сказал следователю, говорил по поводу какого-то препарата. Однако на самом деле этот препарат ничего собой не представляет, давался для облегчения, для тонуса и, как правило, всегда прописывался им совместно с профессором Виноградовым или отдельно, но под его контролем, и больше ничего.
Этингер говорил, что он лечил Щербакова правильно, никаких злонамеренных действий с его стороны во время лечения не было и он в этом отношении, как специалист, честный человек.
Я Этингеру тут же сказал, чтобы он не крутил, а говорил правду, как было дело, ибо ему уйти от этого не удастся, все равно придется рассказывать, — Этингер по-прежнему твердил то, о чем я показывал выше, и опять стал доказывать, что Щербаков А. С. — очень больной человек, по-прежнему говорил, что он обреченный человек, что все врачи говорили, что его лечить сложно, потому что сердце у него было слабое. Он по-медицинскому говорил, мне трудно сказать теперь об этом, и тогда же он говорил о том, что все необходимое врачи из Санитарного управления Кремля делали так, как нужно. Правда, он сказал и о том, что Щербаков А. С. был такой пациент, который не очень много с врачами разговаривал и не очень их слушал. Скажем, когда он 9 мая 1945 г. ездил по городу, то врачи узнали об этой только потом.
Я утверждаю, что здесь же я ему несколько раз говорил, чтобы он не крутил, не кривил душой, а говорил правду, в чем он виноват. Однако он опять говорил, что он к лечению относился честно, ни в чем не виноват и ничего особенного следователю, за исключением того, что я показывал, он не говорил. Тогда же я еще раз сказал ему, что придется дальше рассказывать о всех своих преступлениях, и чтобы он не вертелся, а был правдив и рассказывал все так, как надо, для него это будет лучше.
После этого следователям я дал указание о том, чтобы продолжать его допрашивать, выявлять всю его преступную антисоветскую деятельность и в процессе допроса принимать всяческие меры к тому, чтобы постараться заполучить от него какие-либо данные, которые дали бы возможность разобраться в том случае, если со стороны Этингера были какие-либо злонамеренные действия в отношении лечения Щербакова А. С.
Про себя я пришел к выводу, что мой предположение о том, что Этингер, имел отношение к лечению Щербакова А. С., мог что-либо сделать, не оправдалось, хотя вслух я об этом не говорил. Несмотря на это, я все же дал указание следователям, о которых я показывал выше, о дальнейшем допросе Этингера, в том числе, как я уже показывал, принимать всяческие меры к тому, чтобы, возможно, в процессе допроса о его вражеской деятельности удастся что-либо выявить и касательно того, как он лечил Щербакова А. С.
По поводу моих допросов Этингера в отношении Щербакова А. С. я рассказывал Огольцову, Питовранову и Селивановскому. В последующее время мне периодически докладывали Леонов и Лихачев о том, что Этингер на допросах ничего нового не давал и о лечении Щербакова А. С. в своих показаниях тоже ничего не говорил.
Допросы арестованных в основном велись в Лефортовской тюрьме. Производить допросы в здании МГБ СССР было опасно, так как арестованный может выпрыгнуть в окно, и не совсем удобно потому, что тесно в рабочем кабинете, где работают несколько человек, многие видят арестованного. Все это требовало перевода арестованных из внутренней тюрьмы. С этой целью были созданы надлежащие условия, устроили третий этаж, где и допрашивали арестованных.
Знаю о том, что арестованный Этингер был переведен в Лефортовскую тюрьму, где и допрашивался все последующее время.
Шли месяцы. По-прежнему никаких новых данных о показаниях Этингера мне не докладывалось. Докладывалось о том, что он иногда болеет сердцем и с ним бывали припадки. Мною было дано указание Леонову и Лихачеву обеспечить надежное наблюдение и лечение Этингера, что и было, как я знаю, сделано.
Вопрос: Кому же Вы дали такое указание?
Ответ: Леонову и Лихачеву.
Потом было доложено о том, что Этингер однажды, придя с допроса от старшего следователя Рюмина, умер. После этого было предложено сделать вскрытие трупа. Вскрытием подтвердилось, что он болел сердцем.
Ко всему этому я должен добавить, что обо всем этом должен знать и Огольцов — заместитель министра государственной безопасности СССР. Огольцов, по утвержденному МГБ СССР распределению обязанностей между министром и его заместителями, руководил следственной частью, выслушивал доклады начальника следственной части и утверждал представленные документы.
Я также должен добавить и в отношении Марчукова, о котором шла речь на предыдущем допросе, что он якобы был дважды у министра и подробно рассказывал по поводу дела Этингера. Марчуков действительно был у меня, но один раз, и пришел ко мне не потому, что сам просился, а потому, что я его вызвал.
Дело было так. Питовранов однажды рассказал, что у него в управлении работает сотрудник Марчуков, как он мне говорил, человек со странностями, мнительный. По его словам, получалось, что такого человека не следовало бы держать в оперативном аппарате, а следовало бы перевести куда-нибудь в другое место. Питовранов добавил, что парторганизация с ним давно уже мучается, критикует его, но человек не исправляется. Кроме того, он будто то бы у себя дома бил жену, дрался с соседями, и никто с ним не мог ничего сделать. Я ответил Питовранову, что нужно подождать переводить его, я его позову к себе и поговорю с ним и не надо так легко обращаться с людьми. Спустя некоторое время я действительно вызвал Марчука к себе, задавал ему вопросы, о чем говорил мне Питовранов. И на эту тему велся у меня с ним разговор. Он мне сказал, что он постарается исправиться. Я думаю, что он тогда же имел в руках рапорт, который, наверное, попал по назначению, с просьбой разрешить ему или увеличить жилплощадь, или обменять ее, чтобы этим устроить все свои семейные дела. Это было основное, зачем он мною был вызван. Мне на предыдущем допросе показали заявление Марчукова, в котором он писал, что пространно со мной говорил по делу Этингера, я утверждаю, что такого разговора не было.
Я думаю, что он все перепутал. Он, видимо, говорил по делу Этингера с Питоврановым и Шубняковым, потому что он это дело вел, а теперь, в силу того, что этот вопрос разбирается, он, я думаю, ошибочно или не знаю почему, рассказывает, что он мне тоже об этом подробно рассказывал, причем дважды. Хотя надо сказать из того, что мне было предъявлено, Марчуков опять-таки никаких конкретных вещей не говорит, так как их и не было, а высказывает свое предположение по отношению Этингера и лечения последним Щербакова А. С.
Допускаю, что Марчуков мог в нескольких словах попытаться мне что-либо сказать об этом деле, но я этого не помню. Таких подробностей, которые он приводит, я бы не мог забыть. Он мне их не рассказывал. Повторяю, что то, что Марчуков говорит об Этингере и лечении им Щербакова А. С. — опять-таки предположение, которое было у меня, когда я его допрашивал.
Теперь по поводу записки, которая мне была предъявлена 2 Управлением МГБ СССР за подписью Питовранова. Как я помню, дата стоит на этой записке — 21 ноября, я должен сказать, что эта записка мне не предъявлялась и я ее не видел. Вспомнив все обстоятельства как следует, я думаю, что она вообще никому не докладывалась и моим заместителям также, потому, что и повода к тому, чтобы докладывать эту записку, не было. Дело в том, что записка подписана Питоврановым, а заметки на отдельном клочке сделаны Шубняковым. Начальником 2 Главного управления был тогда Питовранов, и обычно на докладе он у меня не бывал, а Шубняков бывал в редких случаях, только лишь по моему вызову, по каким-либо отдельным вопросам. Это — первое обстоятельство.
Второе обстоятельство — на записке нет никакой моей визы. И третье — если эта записка шла через канцелярию, то на ней должен быть штамп секретариата МГБ СССР.
Когда я говорил с Питоврановым, как я уже показывал, о том, что со мной говорил по телефону Власик, возможно, тогда, а может быть, позднее эта записка была подготовлена и лежала, но она никому не докладывалась.
Тем более что тогда же Питовранов мне заявил, что вопрос об аресте Этингера они не ставили и сам он считал, что нужно Этингера еще разрабатывать и добиться, чтобы выявить его преступную связь. К тому же, говоря об этом, надо иметь в виду, что во 2 Главном Управлении бывали случаи со стороны Питовранова, когда я в двух делах увидел документы, которые мне не докладывались, а была надпись «доложено министру». Я дважды поймал на этом Питовранова и крепко ругал его и его заместителя Шубнякова. Я специально предупреждал Питовранова о недопустимости подобных фактов, и мне казалось, он сделал для себя соответствующие выводы. Я объяснял это тем, что он человек еще молодой, что у него нет жизненного опыта, и иногда он подходил к делу несерьезно и поверхностно, на что и было обращено внимание. Он сказал, что он учтет мои замечания и исправится. Думаю, что и с этим документом что-то получилось в этом же духе. Но повторяю, ход разработки и арест шел сам по себе, и я уже говорил в свое время, Этингер был арестован.
Я не могу сказать, по каким причинам следователь, допрашивая Этингера на протяжении многих месяцев, не составлял протоколы его допроса о его антисоветской националистической деятельности и о всех других показаниях, которые он давал.
Я утверждаю, что никаких указаний о том, чтобы не составлять протоколы допросов Этингера, я не давал, и этого и быть не могло.
Мне не понятно, как это могло быть, когда арестованный давал показания, и на протяжении многих месяцев протоколы его допросов не составлялись. Мне трудно ответить, почему все это не делал следователь, который вел дело Этингера.
Возникает вопрос, почему МГБ СССР не информировало ЦК ВКП(б) по поводу показаний Этингера. Должен ответить, что, если бы были какие-либо конкретные материалы, об этом было бы доложено, но таких материалов не было. Писать что-либо о том, что вот в таком плане был допрос Этингера и что говорил он, нельзя было, потому что, повторяю, по всему видно было, что он врал, говорил что-то невнятное и путаное в связи с тем, что ему задавались прежде об этом вопросы, что фактически он ничего по делу не рассказывал.
Надо иметь в виду еще и другие очень важные обстоятельства этого дела.
Во-первых, Щербаков А. С. умер в 1945 году, когда я министром госбезопасности не был, а министром был Меркулов В. Н.
Во-вторых, лечение Щербакова вело Санитарное управление Кремля, которое Главным управлением охраны очень тщательно агентурно обслуживается, и если бы, что-либо было в 1942, 1943, 1944 и 1945 годах, то, несомненно, работники Главного управления охраны какой-нибудь сигнал получили бы.
В-третьих, Щербаков А. С. все эти годы обеспечивался охраной человек в 50 по этой линии, также, если бы было какое-либо неблагополучие до 1945 года, тоже могли бы быть какие-либо сигналы.
В-четвертых, в Санитарном управлении Кремля имеется история болезни Щербакова и акт его вскрытия после смерти. Из этих документов, как мне известно, через Главное управление охраны МГБ СССР, было видно, что все лечение Щербакова шло нормально, рецептура была правильной, и никаких данных для подозрений нет. В связи с этим я просил в своем объяснении для того, чтобы не было сомнений, которые могли возникнуть в связи с заявлением и проверкой дела Этингера, создать авторитетную медицинскую комиссию, которая дала бы свое заключение, и думаю, что вышеприведенные мною обстоятельства, которые имели место до 1945 года, играют главнейшую роль и дают много возможностей проверить все до конца и притти к окончательному решению этого вопроса. Повторяю, что никаких материалов мне никто не показывал, из которых можно было бы сделать какие-либо выводы в отношении якобы неправильного лечения Щербакова. Таких материалов и не было.
Дело Этингера прекрасно знают Питовранов и Шубняков. Питовранов мне прямо говорил, что никаких данных и сигналов нет, за исключением лишь небольшой агентурной заметки в деле о том, что Этингер, как консультант, приглашался к Щербакову. И он мне утверждал, что все дело Этингера велось нормально.
Я уже говорил и раньше, что не только министр, а его заместители и другие руководящие работники — достаточно партийные люди. Если бы были, в том числе и у работников следственной части, какие-либо сомнения, они могли бы вовремя подать сигнал, но никто никогда никаких сомнений не высказывал, никто никаких сигналов не давал ни руководству МГБ, ни в инстанции. Только спустя уже значительное время после смерти Этингера об этом возник теперь вопрос.
Вопрос: Вы не ответили на один очень важный вопрос в связи с предъявленным вам обвинением — в чем вы признаете себя виновным по делу Этингера?
Ответ: Виновным я себя здесь признать ни в чем не могу, потому что, повторяю, никакими материалами мы на этот счет не располагали.
Застенографировано с моих слов правильно и мною прочитано. В. Абакумов.
Допрос окончен в 3 часа 30 минут 17 августа 1951 года.
Допросил:
И. о. Генерального прокурора Союза ССР
Государственный советник юстиции 1 класса К. Мокичев.