«Сирийская Астарта» великого художника Данте Габриэля Россетти поражает воображение. Стоящая одновременно под Солнцем и Луной древняя восточная богиня жизни и смерти так красива, что нельзя не понять, почему именно ей, по словам Светония, оставался верен дольше, чем любому другому богу, император Нерон. Эта картина недаром кажется такой таинственной. Она хранит множество загадок – и некоторые из них на удивление современны.
Принято думать, что викторианская эпоха – время строгой, граничащей с ханжеством морали, совсем непохожее на современность, когда люди или окончательно освободились от предубеждений или переживают неслыханное падение нравов – как посмотреть.
Однако нельзя судить о людях, не зная их и того, чем они жили – то, что было очевидно людям девятнадцатого века, может сильно удивить нас – если мы сможем понять, о чём речь на самом деле.
«Сирийская Астарта» стала моей любимой картиной с тех пор, как я увидела её репродукцию в детстве. Правда, тогда я думала, что богиня там изображена трёхликой, как Геката. Но потом я прочитала сонет самого Россетти к полотну. Там он называет фигуры вокруг Астарты «her sweet ministers». У слова «minister» есть несколько значений, и одно из них – «ангел». В самом деле, у них за спиной виднеются крылья, и исследователи из Архива Россетти проводят параллели между этими персонажами и ангелами Блейка, и пишут, что, в целом, картина кажется навеянной «блейковским» прочтением Откровения Иоанна Богослова, где соединяются образы Вавилонской блудницы и «жены, облечённой в солнце».
Но у этого слова есть и другое, гораздо более распространённое значение – «священнослужитель». И тут всё становится гораздо интересней. Сам Россетти называет в письмах персонажей картины «служащими [Астарте] духами», и они действительно выглядят не совсем материальными. Что примечательно, Генри Марилье, подробно изучавший творчество художника, писал, что боковые фигуры – мужчины, несмотря на то, что для них позировала Мэй Моррис, дочь главной модели Джейн Моррис. Наиболее известные источники умалчивают о бесплотных служителях Астарты, но вполне живые и вещественные появляются в одном из самых популярных древнеримских романов.
Роман «Метаморфозы» или «Золотой осёл» писателя Апулея о приключениях, приличных и не очень, молодого человека, превратившегося в осла, изначально был задуман как проповедь, но после того, как язычество ушло в прошлое, христиане продолжили читать книгу, в которой автор, поклонник Исиды, их осуждает – уже как развлекательную. Писатель не считал Исиду единственной богиней – только верховной, и монотеистов понять не мог, а к различным язычникам, входившим в со своей верой ту же «систему координат», что и он, относился с уважением. Кроме некоторых.
За что же великий римский автор не любил жрецов Астарты? Можно сказать, что люди, которых интересовали мистерии, например, Исиды или Митры, искали светлого и разумного контакта с высшими силами, а те, кого привлекали оргиастические культы Астарты, Реи, Беллоны, стремились соприкоснуться с божественным через экстаз. Однако слово «экстаз» будет здесь слишком абстрактным и возвышенным – когда я читала о таком в первый раз, то испугалась.
А потом удивилась – потому что «милые служители», если верить тексту, оказались очень похожими на современных представителей тех групп, которые называют себя недопредставленными.
Тут и гендерфлюидность:
А девушки эти оказались толпой развратников, которые сейчас же возликовали нестройным хором ломающихся, хриплых, пискливых голосов… (здесь и далее – перевод М. Кузмина.)
И полиамория:
Был среди них какой-то юноша, … купленный ими на рабском рынке…, ходил вместе с ними, играя на трубе, а дома без разбора служил общим любовником.
…И многое другое. Правда, суть на самом деле не в этом. Склонности у разных людей в разные времена бывают разные. Но кажется странно знакомой ситуация, когда люди объединяются в сообщества не как личности, а «по наклонностям», и именно таким образом живут за чужой счёт, а все остальные ощущают на себе моральное обязательство с ними делиться. В каком-то смысле, конечно, все были готовы приютить жрецов из религиозных соображений, однако странные восточные религии, пришедшие в Рим, требовали от служителей пережить скорее некоторый физический, а не духовный опыт. И тут появляется интересная подробность.
Как указывает книга,
...можно было видеть, как от порезов мечом и от ударов бичом земля увлажнилась нечистой кровью этих скопцов...
– у экзотических религий из Малой Азии или с Ближнего Востока были весьма неприятные процедуры инициации. Однако бывший «общим любовником» юноша-раб жалуется ослу на свою тяжёлую долю – и из этой жалобы видно, что почти никто из жрецов Астарты не соблюдал требований культа. Похоже, эти персонажи предпочитали идентифицировать себя в качестве скопцов, а подвергаться хирургическому вмешательству дураков не было.
При этом, мир, который описывает Апулей, несмотря на то, что в нём исполняются, как священные, практически все требования различных причудливых меньшинств, вовсе не добр и не справедлив ни к кому. А о том, какие чудеса терпимости по отношению друг к другу проявляли сами недопредставленные группы населения, можно догадаться из того, как заканчивается отрывок о служителях «всемогущей и всерождающей» богини. Всё время, пока они портили жизнь, репутацию, или настроение простым людям, те только высказывали своё о них мнение или просто отшатывались от них, как от прокажённых. Правда, священнослужители не выдерживали даже такого психологического давления. Но настоящие неприятности у них начались, когда они
под предлогом тайного богослужения … потихоньку стянули...
золотую чашу
...прямо со священных подушек Матери Богов и сразу же, как будто можно избежать кары за такое злодеяние, едва забрезжил рассвет, никого не предупредив, покинули стены города.
Казалось бы, справедливость торжествует, и наконец все «милые служители» отправились в темницу и больше не будут отравлять никому жизнь. Но хороший конец начинает выглядеть своеобразно, когда узнаёшь, кто такая Мать Богов. Это Рея-Кибела, богиня с практически идентичными Астарте иконографией и культом – и, на мой взгляд, благодаря Катуллу, один из самых пугающих и отвратительных женских образов в поэзии.
Почему же Россетти выбрал такой скандальный сюжет для своей картины? Его знакомый, Теодор Уоттс-Дантон, утверждал, что именно он подал художнику идею, когда взглянул на портрет Джейн Моррис его работы и воскликнул, что именно такой должна быть настоящая «восточная Афродита». Сам же Россетти, по словам современников, хотел создать изображение, в котором объединялись бы и мистическая, и телесная красота. И правда, автор, которого Пушкин противопоставляет Апулею, Цицерон, кратко упоминает в своём сочинении «О природе богов», что Астарта – одна из нескольких сущностей, почитаемых под именем Венеры. Однако с образом Афродиты сливалось в античности много экзотических богинь – например, Исида, в чью честь написаны «Метаморфозы».
Но художника не так интересовали пусть и овеянные тайной, но светлые и добрые образы – в эпоху декаданса умами владели совсем другие фигуры. Почти весь девятнадцатый век кумиром действительно был «задумчивый Вампир», над которым иронизировал Пушкин: Джон Полидори задал остальным тон рассказом «Вампир» в 1819 году, Брэм Стокер создал знаменитый роман «Дракула» в 1897 году. Можно добавить, что таинственная восточная богиня вполне вписывается в общий ряд:
Обстоятельство это возбудило во мне немалую тревогу; при виде такого количества крови, вытекавшей из многочисленных ран, подумал я: «А вдруг случится так, что желудок странствующей богини пожелает ослиной крови, как некоторые люди бывают охочи до ослиного молока?»
И интерес искусства ко всему демоническому, пришедшийся на эту эпоху, выглядел бы странно, если бы люди обошли вниманием богиню, которая – носила ли она рога во времена, описанные в Ветхом Завете, носила ли она корону, когда был написан Новый Завет – неизменно считалась не просто идолом, а по-настоящему существующим злом. Неудивительно, что божество, которому, по словам Лукиана Самосатского, приносили в жертву детей, превратилось впоследствии в глазах людей в демона Астарота.
Уже двадцать лет как вышли «Цветы зла» Бодлера, а буквально через год начнёт свою творческую карьеру Оскар Уайльд, удивительный автор, воспевавший чистоту и милосердие, но по-настоящему влюблённый в красоту, настолько великую, что уже безразлично, добро она или зло. Да и самого Россетти тоже считали декадентом. Ещё в 1971 году писатель, поэт и критик Роберт Бьюкенен под псевдонимом опубликовал статью «Плотская школа поэзии», где отозвался о художнике и его стихах так:
…болезненные отклонения от всех здоровых форм жизни, то же ощущение усталой, выматывающей, но тонкой чувственности; ничего мужественного, ничего нежного, ничего полностью разумного…
Россетти отреагировал крайне резко, хотя его больше возмутило то, что Бьюкенен не подписал статью своим настоящим именем.
Но можно заметить, что хотя Бьюкенен скептически относился к самому братству художников-прерафаэлитов (про которых сняли замечательный сериал «Отчаянные романтики»), Данте Габриэль Россетти, похоже, был из них самым отчаянным и самым романтиком. Джон Эверетт Миллес, если и показывал в своих изящных сказочных картинах тьму и несчастье, то не воспевал их, а сочувствовал людям, которым пришлось с ними столкнуться, и самая его известная картина, «Офелия» – о трагедии героини, а не о том, как прекрасно её безумие.
Уильям Холман Хант, как правило, говорил в своих работах о вере и добродетели, а когда он писал женщин, все они отражали его идеал красоты – телесный, яркий и порой грубоватый.
Только Данте Габриэль Россетти среди них мог так яростно не согласиться с древним морализатором Апулеем и проиллюстрировать объединяющую все свои полотна идею, что именно дух сообщает телу настоящую красоту, образами богини и ее свиты, о которых писатель отозвался так:
…дикое исступление, словно на него снизошел дух божий, как будто божеское присутствие, вместо того чтобы совершенствовать человека, делает его немощным и больным.
Как бы то ни было, декадентское течение XIX века подарило нам множество замечательных произведений искусства – в том числе и «Сирийскую Астарту» Однако, восхищаясь красотой этой картины, не стоит забывать, что людей, о которых викторианский поэт только читал в книгах, древнеримский прозаик видел вживую.