1905 год, Санкт-Петербург, русско-японская война, весть об ужасном разгроме русского флота доходит до столицы. Японский шпион, действующий под именем армейского офицера, штабс-капитана Рыбникова Василия Александровича, собирает политическую информацию о реакции на это известие в разных слоях столичного общества.
В течение пяти дней он отфильтровал весь Петербург. Он появлялся повсюду: в ресторанах, в театрах, на вокзалах. Невысокий, прихрамывающий, болтливый, не очень трезвый, одетый в потрепанный общеармейский мундир, он являлся также в главный штаб, в комитет о раненых, в полицейские участки, в комендантское управление, в управление казачьих войск, в десятки других присутственных мест. Везде он разыгрывал одну и ту же комедию: под Ляояном он контужен в голову, под Мукденом ранен в ногу, и, как только заживет проклятая нога, он тотчас вернется в действующую армию, но она, нога, черт бы ее побрал, не хочет заживать – образовалось нагноение; затем ставил ногу на стул и задирал панталоны, но всякий раз его брезгливо отговаривали; и после этих подвигов он никак не может получить ни суточных, ни прогонных, ни жалованья за два месяца! Куда идти? Кому жаловаться боевому офицеру, пролившему кровь за Родину?
Его вежливо посылали именно в то место, куда ему следовало обратиться с самого начала, но он решительно ничего не понимал, и появлялся опять, беззащитный, наивный, с идиотской улыбкой, обнажающей десны, потирающий руки, хватающийся за эфес огромной шашки, непрерывно кланяющийся… И при этом прислушивающийся к каждому слову о войне, не пропускавший ни одного разговора о войне, задающий бесконечные, назойливые вопросы о войне. Против воли ему отвечали, хотя и небрежно, но зачастую даже более откровенно, чем другим. Все-таки боевой офицер, с ранением. Время от времени штабс-капитан посылал телеграммы в Иркутск из разных почтовых отделений.
И кто же вычислил японского шпиона? Не полиция, не контрразведка, и даже не опытный журналист Щавинский, пристальный наблюдатель человеческих аномалий, а рядовая русская проститутка Клотильда, она же Настя.
Щавинский-то несколько дней ходил за Рыбниковым, как привязанный, со дня знакомства в ресторанчике «Слава Петрограда», и до дня, когда последний был задержан полицией, испытывая к нему огромный интерес. Дело в том, что Щавинский по склонностям своей натуры был коллекционером редких и странных проявлений человеческого духа, потому его и притянуло к непонятному, явно придуривающемуся, разыгрывающему какой-то бессмысленный спектакль, заурядному, казалось бы, армейскому штабс-капитану. «Ему доставляло странное, очень смутное для него самого наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой души, увидеть скрытые, иногда мелочные, иногда позорные, чаще смешные, чем трогательные, пружины внешних действий – так сказать, подержать в руках живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение».
Давно уже никто так глубоко не интересовал его, как этот замурзанный, дергающийся, пьяноватый, или притворяющийся пьяноватым, хрипящий болтун, общеармейский штабс-капитан. В самом начале знакомства Щавинский никак не мог понять, кого напоминает ему этот новый знакомый, этот новый объект его изысканий. Сбоку это было обыкновенное русское лицо: маленький выпуклый лоб, нос сливой, черные жесткие волосы в бороде и усах, загорелая кожа лица. У нас таких полно среди оренбургского казачества. Но анфас это было совсем иное лицо: скуластое, с узенькими глазками кофейного цвета и изогнутыми бровями. И выражение этого лица было совершенно не русское, неописуемое. «Точно я его во сне видел», – думал Щавинский.
И только когда один из пьяных собутыльников обозвал штабс-капитана «японской мордой», тогда только пронзила Щавинский мысль: «Да он японец!». И не просто японец, а, очевидно, что он – офицер генерального штаба, военный агент в России. О чем Щавинский и сообщил самому Рыбникову, едучи с ним под ручку на извозчике на бега. На что Рыбников ответил ему с пьяным восторгом: «Не будь я штабс-капитан Рыбников, русский солдат, если я не люблю русских писателей! Здорово пьют и знают жизнь насквозь. А я, брат, здорово с утра дерябнул». Хотя, по глубокому убеждению Щавинский, был, возможно, утомлен и измучен, но совершенно трезв.
В течение нескольких дней Щавинский не отпускал от себя Рыбникова, внимательно изучая его и переходя от одного мнения к другому. В зависимости от его поведения он, то окончательно признавал его японским шпионом, то закутившим гоголевским капитаном Копейкиным. Все эти дни они перемещались из ресторана на бега, оттуда опять в ресторан, потом в другой и очутились, наконец, в публичном доме, где Щавинский был своим человеком.
Вот тут-то и выдал себя японский шпион: обласканный проституткой он заснул и во сне заговорил по-японски. Та сразу и не поняла, в чем дело, пока он не выкрикнул «Банзай!», единственное знакомое ей из газет японское слово. Дальше все было просто: она по простоте душевной рассказала об этом кутившему в борделе полицейскому агенту, он сообразил, что к чему и в сопровождении городовых ворвался в комнату, где спал японец, последний успел выпрыгнуть в окно второго этажа, агент выпрыгнул за ним и навалился на него. Японец не бежал и не сопротивлялся, у него была сломана нога.
А теперь забудьте о том, что здесь написано, берите с полки любую книгу Куприна и читайте, или, как сейчас говорят, наслаждайтесь.