Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит...
Да-да, это, конечно, Пастернак, и стихи - вовсе не XIX столетия, но... вот захотелось помянуть именно их. Тем более, что у нас сегодня первая февральская публикация. Впрочем, есть ещё Брюсов, успешно творивший как раз на стыке веков:
Свежей и светлой прохладой
Веет в лицо мне февраль.
Новых желаний — не надо,
Прошлого счастья — не жаль.
Нежно-жемчужные дали
Чуть орумянил закат.
Как в саркофаге, печали
В сладком бесстрастии спят...
Месяц - один, а настрой у поэтов - разный. Если первому необходимо "достать чернил и плакать", второй - дерзкий и немного презрительный по отношению ко вкусам публики (точнее - просто эпатажный и эпатирующий) - по-гусарски, с бравадою хоронит и прошлое счастье, и печали.
Пора, впрочем, вернуться на целое столетие назад, а эти два отрывка давайте будем считать анонсом грядущей статьи из цикла "Век мой, зверь мой", что появится на канале 14 февраля. Ещё немного живописи и...
10-м февраля 1818 года датировано письмо одного лицеиста первого выпуска другому. Павел Юдин из столицы адресуется Александру Горчакову в Москву.
«...Пушкин очень болен и давно уже; он, говорят, не поберегся. Я все собираюсь посетить его, однако до сих пор не был, очень виноват...»
"Не поберёгся" - не то слово. От "гнилой горячки" (тифа) в 1831 году умрёт самый близкий его друг - Дельвиг. Лечение продлилось шесть недель, Пушкина обрили наголо (так что он, выздоровев, долго ещё фраппировал окружающих экстравагантными головными уборами, в числе которых были и "боливар", и ермолка, и... парик, который, ежели было слишком душно, Пушкин снимал и им обмахивался) и сажали в ледяные ванны. За время болезни он жадно проглатывает все только что вышедшие в печать первые восемь томов карамзинской "Истории государства Российского".
Пятью днями позже Пушкина навестит одна из его (да и не только его) знакомых - одетая гусаром, многим известная весёлая француженка Елизавета с экзотической фамилией Шот-Шедель. Итогом свидания стало стихотворение "Выздоровление"
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шепотом подругу я назвал...
Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
Я слабою рукой искал тебя во мгле...
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
И влажный поцелуй на пламенном челе...
В занятном и порою откровенном романе Александра Александрова "Пушкин. Частная жизнь" (я, помнится, немало цитировал его в цикле публикаций о Горчакове) "муза" юного поэта описывается следующим образом:
"... У Лизы были небесные очи, вздернутая верхняя губка, чуть приоткрытый рот и блестящие ровные белые зубки. Она лепетала по-французски, пока не затихла возле его ног, и началась французская премудрость без слов: иногда она смотрела на него с приоткрытым ртом, облизывая губы, и призрачно улыбалась, словно не видя его. Ничего подобного он еще не испытывал в своей жизни, это было похоже на сладостный недуг, словно волны уносили его, а когда он возвращался, то видел, как Лизанька поправляет распущенные волосы, прилипающие к вспотевшему лбу и пылающим щекам. В эту ночь он не шалил, он и не вышел от нее ни разу в залу, не хотелось..."
Немного об авторе письма - однокашнике Пушкина Павле Юдине ("нумер шестой"). В книге замечательного Викентия Вересаева "Спутники Пушкина" Юдин характеризуется так: "Дарованиями не блистал, но отличался большим прилежанием и трудолюбием. Любил уединение, в играх товарищей не участвовал, мало прогуливался. В лицейских журналах участия не принимал". Всю жизнь прослужив в Министерстве иностранных дел, он не посещал лицейских годовщин (удосужился только единожды - в 1836 году), дружил с ещё одним таким же лицейским нелюдимцем Гревеницем, карьеру завершил в чине действительного статского советника, скончавшись в 1852 году. Портрета его не сохранилось. Ежели поблукать по интернету, можно найти изображение некоторого немолодого господина с чем-то вроде колпака на голове - это не Юдин! Много, очень много в Сети... чужих заблуждений.
К "приятелю всех арзамасцев" (по выражению Вяземского) Николаю Ивановичу Кривцову адресовано другое интересное пушкинское письмо от 10 февраля - на этот раз 1831 года.
"Посылаю тебе, милый друг, любимое мое сочинение. Ты некогда баловал первые мои опыты — будь благосклонен и к произведениям более зрелым. Что ты делаешь в своем уединении? Нынешней осенью был я недалеко от тебя. Мне брюхом хотелось с тобой увидаться и поболтать о старине — карантины мне помешали. Таким образом, бог ведает, когда и где судьба сведет нас опять. Мы не так-то легки на подъем. Ты без ноги, а я женат.
Женат — или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже много передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было... Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию.
У меня сегодня spleen — прерываю письмо мое, чтоб тебе не передать моей тоски; тебе и своей довольно. Пиши мне на Арбат в дом Хитровой..."
"Любимым сочинением" Пушкин называет "Бориса Годунова". "Без ноги" - вовсе не метафора: в сражении под Кульмом Кривцову действительно неприятельским ядром оторвало ногу, после чего с военной службою было покончено, и он, изрядно сперва поездив по Европе в целях самообразования, а после будучи представлен самому Императору, служил в разные годы губернатором в Тульской, Воронежской и Нижегородской губерниях. За строптивый характер был из Нижнего Новгорода отозван, после чего служить далее не пожелал, вышел в отставку и, будучи завзятым англоманом, окончательно поселился в имении жены в Тамбовской губернии, обустроив всё совершенно в английском стиле и ведя хозяйство образцово, без известной русской безалаберности.
И, конечно же, впечатляет самый серьёзный настрой Пушкина перед женитьбой: "...я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня..." Нет ни восторженных розовых соплей, ни идиллических мечтаний о будущем счастье вдвоём с прекраснейшей из женщин... Лишь один строгий расчёт и понимание того, что легко - не будет. СтОит, кстати, обратить внимание на пушкинскую фразу "...все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы..." Казалось бы - о чём это он? И почему человек, женатый на вполне очаровательной особе (супруга Кравцова - Екатерина Вадковская, была фрейлиною Двора и дочерью сенатора Ф.Вадковского, почиталась многими за женщину очаровательную, образованную и великолепную собеседницу), должен непременно приводить какие-то контраргументы противу женитьбы?
Вероятно, дело тут в непростом характере самого Николая Ивановича. Понять его можно: двадцати двух лет остаться без ноги, имея при этом склад ума едкий и скептический, увидеть мир, много пропутешествовав, пережить карьерный взлёт - и не поладить с администрацией нового Государя... Наверное, с ним было нелегко в быту. Мы не знаем, что Кривцов "проповедовал" Пушкину касательно преимуществ и недостатков брака, но можно допустить одно: "минусы" наверняка выделялись особо!
Хлопочущий в Москве об издании первого тома своих "Мёртвых душ" Гоголь пребывает не в самом лучшем настроении и состоянии здоровья. Об этом свидетельствует его письмо от 10 февраля 1842 года к, пожалуй, одному из самых нежных его привязанностей - поэту Языкову. Шестью годами старше Гоголя, тот тоже нездоров ("дерптские излишества" - как писал Святополк-Мирский о причинах болезни, берущей начало от развесёлой студенческой жизни), у него редкое заболевание спинного мозга. Грустью и тоскою веет от гоголевского письма.
"Я получил от тебя письмо, писанное ко мне от 16 декабря, и за неделю пред сим получил пару твоих стихотворений, чудных стихотворений, которые дунули на всех свежестью и силою; все были восхищены ими. Впрочем, об этом, вероятно, не преминут уведомить тебя все тебя любящие. Я скажу только, что кроме всего прочего сила языка в них чудная. Так и подмывает, и невольно произносишь: Исполин наш язык! Я писал к тебе мало в прежнем письме, потому что был не расположен. Я был болен и очень расстроен, и признаюсь не в мочь было говорить ни о чем. Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как ни уединенно я здесь живу, но меня всё тяготит: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение. О! как бы весело провели мы с тобой одни вдвоем за нашим чудным кофеем по утрам, расходясь на легкий, тихий труд и сходясь на тихую беседу за трапезой и ввечеру... Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха... Здоровье мое сделалось значительно хуже. Мне советуют ехать в Гастейн, как кстати! Прощай, пожимаю сильно твою руку. Я бываю часто у Хомяковых. Я их люблю, у них я отдыхаю душой. Прощай, будь здоров, бодр и не горюй ни об чем. Обнимаю и целую тебя и сгораю нетерпением то и другое произвести лично"
Подумать только - всего каких-то десять с небольшим лет прошло с того момента, как юношею Гоголь приехал покорять суровый Петербург, описывал маминьке столичные нравы и характеры, никак не мог определиться с "доходным местом"... И что же с ним сталось? А ведь ему всего-то тридцать два!..
Поездка за границу, о которой упоминает Гоголь, состоялась уже летом того же года. В немецком Ганау они с Языковым встретятся, Гоголь повезёт его за собою в Италию... Здоровье меж тем подводит Языкова всё сильнее, в 1843-м он возвращается на родину, живёт, никуда не выходя из квартиры, в Москве и медленно угасает - к декабрю 1846-го. В знаменитой статье "Языков и Гоголь" Пётр Андреевич Вяземский так отозвался о поэте:
"Смертью Языкова русская поэзия понесла чувствительный и незабвенный урон. В нем угасла последняя звезда Пушкинского созвездия, с ним навсегда умолкли последние отголоски пушкинской лиры. Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков, не только современностью, но и поэтическим соотношением, каким-то семейным общим выражением, образуют у нас нераздельное явление..."
Где ещё встретиться русским писателям и поэтам как не в... Париже? Именно туда приезжает в феврале 1857 года граф Лев Толстой и делится впечатлениями от заграницы 10 февраля с хорошим знакомым - литератором и критиком Василием Петровичем Боткиным.
"Вчера приехал я в Париж, дорогой друг Василий Петрович, и застал тут Тургенева и Некрасова. Они оба блуждают в каком-то мраке, грустят, жалуются на жизнь — празднствуют и тяготятся, как кажется, каждый своими респективными от ношениями. Впрочем я еще их мало видел. Тургенева мнительность становится ужасной болезнью и в соединении с его общительностью и добродушием — такое странное явление. Это первое впечатление было мне грустно, тем более, что после моей московской жизни я до сих пор еще ужасно lebensfroh (жизнерадостен - нем.) Германия, которую я видел мельком, произвела на меня сильное и приятное впечатление, и я рассчитываю пожить и не торопясь поездить там. Некрасов нынче возвращается в Рим. Я думаю через месяц приехать туда. Этот же месяц надеюсь здесь кончить Кизиветера, который в продолжение дороги так вырос, что уже кажется не по силам. Авось к апрельской книжке поспеет. Тургенев ничего не пишет, пилить я его буду, но что выйдет из того, не знаю. Прощайте, дорогой Василий Петрович. Это письмо не в счет, но все-таки жду от вас писем и лучше, чем ничего"
"Кизиветером" первоначально называлась повесть Толстого "Альберт" - вещь довольно неудачная, недаром Некрасов упреждал о том автора и таки напечатал, сдаваясь желанию графа непременно увидеть "Альберта" в "Современнике". "Празднствуют и тяготятся" - несколько лукавое и, пожалуй, высокомерное замечание Толстого о собратьях по литературному цеху. Дескать, они-то "празднствуют", а он-де - полностью адекватен и один работает. Несмотря на то, что "lebensfroh". Сам же граф только что (об этом - здесь) расстался с соседкою по имению Валерией Владимировной Арсеньевой ("...я виноват перед собою и перед вами ужасно виноват — это несомненно. Но что же мне делать?"), пребывает - как видим - в превосходном расположении духа и, скорее всего, в поиске новых случайных связей. Что ж, Париж для этого - самое подходящее место. Может быть, именно поэтому Толстой - в отличие от более сдержанных (и воздержанных) в этом смысле Некрасова и Тургенева - здесь "lebensfroh"?
В рамках цикла мы уже читывали одно письмо Михаила Евграфовича Салтыкова доверенному лицу по управлению его подмосковным имением Витенёво Алексею Фёдоровичу Каблукову. Помнится, оно удивило меня дотошностью и скрупулёзностью, с которыми Салтыков, будучи - как это сейчас бы назвали - "на удалёнке", вникает в виды на урожай, стоимость леса, отёл и денежные расчёты. Сегодня у нас - очередное его послание Каблукову от 10 февраля 1872 года, в котором писатель не менее дотошен. Правда, нынче его можно ещё и поздравить!
Многоуважаемый Алексей Федорович. 1-го числа этого месяца в 3½ часа пополуночи (в ночь с 31 января) родился у нас сын Константин, который и просил Вас любить его. Я потому не писал Вам об этом до сего дня, что, во-первых, надеялся отвечать в то же время на Ваше февральское письмо, а во-вторых, и за хлопотами. И жена и ребенок здоровы, хотя жена страдала 24 часа. Попросите священника Николая Ивановича отслужить молебен за моего малого (имянинник 21 мая) и заплатите из моих денег 5 р.
Жаль, что Платон нездоров, но надеюсь, что в настоящее время это уже устроилось. Во всяком случае, крайне благодарен Вам за хлопоты. Мельница ветха, и я знаю, что много давать она не может, но к лету как-нибудь справимся, построим новый анбар, и тогда, может быть, дело и пойдет. Меня очень беспокоит, что у Вас денег мало. Все ли уплатили крестьяне или остается за ними что-нибудь? А также как намерены Вы поступить относительно сена? По-моему, теперь время его продать.
Сколько мы должны Нетцелю за весь лес, который имеет быть взят для мельницы. Все это мне нужно знать, чтоб не выйти из расчета.
Я согласен взять того плотника, который работает в Немчинове, за 400 р., но, по моему мнению, ему следует начать работу при первой возможности и кончить ее к тому времени, когда вода позволит опять начать на мельнице работу.
Хорошо, что Вы уволили Бурмалина; впрочем, и Дементий небольшая находка. Так как 10-е апреля ему выйдет срок, то нельзя ли нанять на лето работника, помимо витеневских крестьян?
Будьте добры уведомить, были ли осенью какие-нибудь подсадки деревьев в саду, прилегающему к парку? Я очень желал вместо кленов посадить липки или березки. Засадили ли сколько-нибудь хорошей клубники?
Прошу Вас засвидетельствовать наше почтение Марии Ивановне и всем Вашим. Просим принять благосклонно нашего сына, который кажется нам прелестнейшим ребенком в Целом мире
Уведомьте, стельна ли корова и когда можно ожидать теленка?"
Немного о новорожденном. Константин (так назвали младенца) появился на свет, когда отцу его исполнилось уже 45. Радости родителя не было предела, более того, он - обычно суровый и сдержанный - удивлял всех знакомых своим восторгом. В частной гимназии Гуревича Константин сдружился с сыном ещё одного классика - Достоевского. Позже, переведясь в Царскосельский Лицей (а Константин успешно выдержал экзамен туда), закончил его, избрав поприщем литературный труд, сотрудничая с газетами в качестве корреспондента, работая переводчиком и помощником отца. Советская власть Константина Михайловича жаловала - видимо, сказались литературные пристрастия Владимира Ильича, как мы помним, крайне уважительно относившегося к творчеству Салтыкова-Щедрина. Скончался он в 1936 году в статусе персонального пенсионера республиканского значения. Невольно хочется провести грустные параллели с судьбою другого потомка нашего гениального сородича - Марии Гартунг-Пушкиной, умершей от голода в постреволюцьонной Москве 1919 года - в аккурат после встречи с Луначарским, пообещавшим ей персональную пенсию. Не поспел товарищ, бывает... Салтыкову повезло больше - он был моложе.
Что же это за XIX век, да без Чехова? Непременно Чехов! Почитаем любопытное письмо, отправленное им из Москвы 10 февраля 1887 года знаменитому издателю и журналисту Алексею Суворину.
"Уважаемый Алексей Сергеевич!
Вместе со своим рассказом посылаю Вам рассказ г-жи Киселевой «Ларька-Геркулес». Авторша (помещица) прислала мне его почтой и просила пристроить его в какой-нибудь юмористический журнал, я же, прочитав, решил послать его Вам: не сгодится ли для субботника? Мне кажется, что шероховатости и женственность рассказа окупаются симпатичной темой и краткостью.
Простите, что работаю у Вас так неусердно. Весь январь я болел, ленился и писал пустяки. Целодневная напряженная возня с «домашними обстоятельствами» совсем отняла у меня энергию; чтобы не высохнуть, в конце марта уеду на юг, в Донскую область, в Воронежскую губернию и проч., где встречу весну и возобновлю в памяти то, что уже начало тускнуть. Тогда, думаю, работа пойдет живее.
Знакомые и незнакомые, преимущественно врачи и женщины, узнав, что я работаю у Вас, обращаются ко мне с просьбами протежировать им в покупке Вашего Пушкина. Лиц, одолевающих меня письмами и карточками, записано у меня ровно сорок. Я слышал, что подписка у Вас не принимается, знаю, что протекция — зло, но, не имея мужества отказывать, я почел за лучшее сообщить об этих просьбах Вам. В виде образчика посылаю подписной лист, присланный мне из клиник захарьинским ординатором. Подобными просьбами о подписке и протекции и без меня давно уже надоела Вам публика, но я все-таки решаюсь беспокоить Вас: во-1-х, просить за других не совестно, и, во-2-х, мне кажется, что для больничных врачей, педагогов, вообще лиц, занятых от утра до вечера, всегда утомленных и не имеющих времени ожидать в магазине, посредничество и протекция являются необходимостью.
За сим, пожелав Вам всего хорошего и поблагодарив за брата, которому, судя по письмам, живется недурно, пребываю искренно преданный
А. Чехов"
Обращает на себя внимание "повышенный спрос" на подписное издание Пушкина: несомненное сходство с книжным бумом в СССР ровно столетие спустя. Разве что макулатуру не сдают в обмен на талончики. В ход идёт всё - даже "блат" через Чехова. И - уж конечно - совершенно комично выглядят попытки неофитов от литературы продвинуть свои сочинения через деликатно-безотказного Антона Павловича, время которого, как можно догадаться, и без того расписано по минутам. Ох, уж эти "г-жи Киселёвы"!..
Кстати, я почитал несколько рассказов Марии Киселёвой... Ориентированы они на детскую аудиторию, написаны бесхитростным, крайне простым (не скажу - плохим!) языком и более всего напоминают хорошо знакомые нам с детства "Денискины рассказы" Драгунского. Ну и называются соответственно: "Николка в затруднении", "Язык пересидел", "Буль-Буль мешает делать уроки" и т.д. Мило... Но, откровенно говоря, без протекции Чехова Киселёва наверняка так и читала бы свои рассказы в узком семейном кругу.
Добавить нотку безмятежности к нашему дню вполне возможно, если традиционно заключить его дневниками последнего императора. Субботу 10-го февраля 1896 года он провёл - как, впрочем, и всегда - самым замечательным образом.
" Поехали в Аничков раньше 9 час. и причастились Св. Тайн все вместе. Пили кофе внизу у Мамá. Вернулись в Зимний к 11 ч. Читал до завтрака, кот. подали в 12½ ч. Посетили передвижную выставку, где Аликс и я купили по две картины. Играли на катке мячами. Морозу было 6°; день стоял солнечный. Пили чай у себя. В 7 час. поехали еще раз в Аничков ко всенощной. Оставались у Мамá до 10½ час"
Экая, право, благодать! Не царь, а адепт праведного образа жизни: ЗОЖ, Культура, Семья и Господь... С такими-то благодетелями, ещё бы и страною уметь справляться!.. Но столь много талантов Господь не всякому раздаривает.
И завершаем наше путешествие по одному дню XIX века поэтическими заметками князя Петра Андреевича Вяземского из зимней Ниццы от 10 февраля 1859 года. Признаться, такое изобилие снега, как в этом году, начинает потихоньку утомлять , а потому наблюдательный взгляд и изящное перо князя с заморских побережий придутся в самый раз, в строку:
По взморью я люблю один бродить, глазея.
Особенно мила мне тихая пора,
Когда сгорает день, великолепно рдея
Под пурпурным огнём небесного костра.
Уж замер гам толпы, шум жизни, визг шарманок,
Пустеет берег: он очищен, он заснул;
И пеших англичан, и конных англичанок
Последний караван уж в город повернул,
В прозрачном сумраке всё постепенно тонет,
Утих мятежных волн междоусобный бой;
И только изредка чуть вздрогнет, чуть простонет
За зыбью зыбь, волна за сонною волной.
Куда рассеянно ни поведу глазами,
Везде волшебный ряд пленительных картин:
Там берег Франции красуется горами
И выпуклой резьбой узорчатых вершин.
На оконечности приморского изгиба,
Где каменная грудь дает отпор волнам,
Вот свой маяк зажгла красивая Антиба –
В пустыне столб огня кочующим пловцам,
И здесь ему в ответ святого Иоанна
Маяк вонзил во тьму свой пламень подвижной –
То вспыхнет молнией из дальнего тумана,
То пропадёт из глаз падучею звездой.
Так манит нас звезда надежды, то светлея,
То спрятавшись от нас, то улыбаясь вновь;
Так дева робкая, пред юношей краснея,
Желает выразить и скрыть свою любовь.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ