Воспоминания моего прошедшего
Вступительное слово
… на свете все не прочно, в особенности слава
и почести земные подобны полевому цветку.
Крепка только одна любовь к Богу и ближнему
и взаимная услуга в нуждах братии.
Архимандрит Товия (Цынбалов)
Вниманию читателя представлены краткие автобиографические заметки под названием «Воспоминания моего прошедшего» архимандрита Товии (23 июля 1836 г. — 6 марта 1916 г.), который начал свой монашеский путь в Святогорском монастыре Харьковской губернии (ныне Свято-Успенская Святогорская Лавра), был наместником Троице-Сергиевой Лавры с 1904 по 1915 гг. Указанная рукопись хранится в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки и входит в состав собственного фонда автора (№ 771) под наименованием «Товия (Цынбалов Трофим Тихонович), архимандрит. Документы 1865–1915 гг.)» [1]. В фонде собраны 77 рукописных материалов, в том числе «Воспоминания…», написанные в последний период жизни (1915 г.), объёмом 139 листов. Сама структура «Воспоминаний…», составленных по хронологическому принципу, с авторским оглавлением каждого периода биографии, начиная с детских лет, свидетельствует о подготовке рукописи к публикации. Это подтверждается и карандашной надписью иеромонаха Ираклия на титульном листе рукописи: «Покойный о. Архимандрит намеревался напечатать эту рукопись в количестве 300 экз. и послать на родину для душепол. чтения землякам» [2]. Редакционная коллегия «Святогорского летописца» намеревается исполнить волю покойного архимандрита и в нескольких выпусках опубликовать его «Воспоминания моего прошедшего».
Автор прожил долгую и насыщенную событиями жизнь (79 лет); без сомнения, ему есть чем заинтересовать современного читателя — в процессе знакомства с рукописью мы узнаем об особенностях не только церковной, монастырской, но и общественной жизни конца ХIХ — нач. ХХ вв., нам представлена галерея портретов церковных и общественных деятелей того времени. Но самое примечательное — это образ самого автора, человека, который, будучи выходцем из крепостных крестьян, стал наместником Троице-Сергиевой Лавры, одной из величайших русских святынь. Очевидно, что это стало возможным благодаря природным способностям, стремлению к знаниям, трудолюбию, усердию, любви к Богу и ближним. А. И. Конюченко в исследовании «Социально-демографические характеристики настоятелей мужских православных монастырей России во второй половине XIX — начале XX века» отмечает: «Архимандрит Товия, будучи, вероятно, деятельным человеком, неоднократно назначался на дополнительные должности в различные комиссии по строительству, реконструкции монастырей и церквей, сбору многочисленных пожертвований (даже в пользу голодающих не где-нибудь, а в Индии) и был награжден орденами…» [3]. Автор вышеупомянутой статьи на примере деятельности архимандрита Товии, подтверждает свой вывод о том, «что социальное происхождение и образование не были опредляющими координатами в системе ценностей монастырских братств» [4].
Архимандрит Товия (Трофим Тихонович Цынбалов) родился в хут. Новодмитровке Бирюченского уезда Воронежской губернии в семье крепостного крестьянина, принадлежащего графу Д. Н. Шереметеву. Родители будущего архимандрита были люди весьма набожные, радовались тому, что старший сын любит бывать в церкви, старались водить его в Божий храм. Любовь к храму у ребёнка усиливалась ещё и тем, что служба священнослужителями там «совершалась истово» [5].
Систематического образования отец Товия не получил, то есть в школе он не учился, так как, по утверждению автора, учебных заведений для крестьянских детей тогда не существовало. Учителя его — отец, который был довольно грамотным, и дядя Иван Андреевич, имевший в родном селе репутацию хорошего чтеца. Учебниками мальчика были псалтирь и часослов, месяцеслов и акафисты. Будучи десяти лет от роду, вместе с матерью он отправляется в Воронеж «к Святителю Митрофану» [6], после чего и зародилась в нём мысль о будущем монашестве. Эта идея укрепилась и окончательно оформилась после путешествия в Киев на богомолье, куда он отправился с крёстным и ещё тремя стариками. Следует отметить некоторые весьма необычные для современного человека особенности сбора паломников в дорогу: 15-летнему мальчику мама кладёт в холщовую котомку чистое белье, а из еды — сухари, так как в дороге паломники решили соблюдать строгий пост и «не есть ничего горячего, дабы в Киеве удостоиться причастия Святых Христовых Тайн» [7]. Как утверждает тут же сам автор, «таковой образец твердой веры в Бога и благочестивой христианской жизни достоин похвалы и подражания» [8]. Интересным представляется и тот факт, что крестьянский мальчик, не учившийся в школе, берёт с собой в дорогу также самодельную тетрадь и карандаш для ведения путевых записок, в дальнейшем неукоснительно ведёт дневник, не только фиксируя названия населённых пунктов, через которые шли паломники, но и описывая происходящие с ними события. Читатель отмечает свойственные юному Трофиму пытливость ума, стремление запечатлеть на бумаге увиденное. Ему не хватает одной тетради, поэтому он купил бумаги и сшил ещё одну тетрадь. Не удивительно, что впоследствии его мама, слушая чтение дневника, плакала от радости.
Нельзя не отметить эмоциональность и яркость описания автором картины, открывшейся паломникам, увидевшим впервые лаврские храмы и колокольни с позолоченными куполами: «…мы все сразу остановились и в немом благоговении упали на землю. У всех нас полились слёзы благодарения к Богу, что наконец-то мы достигли Святой Лавры, цели наших желаний» [9]. Эта красота была им наградой за все трудности долгого пешего путешествия.
По возвращении из Киева, вопреки опасениям юного героя, родители не препятствуют его решению оставить отчий дом и посвятить свою жизнь служению Богу. Этому значительно поспособствовали доводы монаха Авксентия (насельника Ахтырского монастыря), который являлся также и земляком семьи Цынбаловых. Но в результате беседы с опытным странником Владимиром решено было определить юношу не в Ахтырский, а в Святогорский монастырь: «…свезите вы его сами в Святые Горы, сдайте на руки настоятелю, который первым делом отдаст его в послушание старцу, под надзором которого он будет учиться благонравию и всем порядкам монастыря. Там старцы держат послушников строго, за ворота без дела не выпускают. Кроме сего, важная польза состоит в том, что там женский пол не допускается в келии братии. Там родной матери в келию не допустят. Свидание с родными там допускается только на гостинице, и то по благословению настоятеля и на самое короткое время» [10]. В этом решении, как и во всём добром, произошедшем в его жизни, автор неизменно усматривает промысел Божий и не устает благодарить Бога.
Как видим, именно строгость устава и дисциплина стали определяющими при выборе монастыря родителями будущего послушника, а в Святогорской обители эти особенности внутреннего устроения всегда присутствовали. Эта традиция сохраняется и сегодня, в наши дни.
Безусловно, заинтересует читателя сцена прощания юного послушника Святогорского монастыря Трофима с отцом, которого он неизменно и с любовью на протяжении всего повествования называет исключительно «родителем» [11]. Современный человек, мягко говоря, может удивиться тому, что отец, оставляя шестнадцатилетнего сына в монастыре, благословляет его быть послушным и оставаться здесь навсегда: «Прощай, сынок, живи же тут, куда тебя Бог призвал. Служи Богу и батюшкам усердно, будешь хорош, то Бог тебя будет любить и батюшки будут жалеть. Только смотри, какие бы скорби ни случились тебе, терпи их, но живи тут, а ко мне не ходи. Умри тут, а не ходи ко мне, ты мне теперь не нужен. Я, при всей бедности моей, буду жить так, как мне Бог поможет. Во всех скорбях моих буду утешать себя тем, что я тебя Богу отдал» [12]. Читатель же воцерковлённый понимает, что столь серьёзное и ответственное решение посвятить жизнь Богу принимается один раз в жизни, и для отца послушника Трофима теперь единственным сокровенным желанием в отношении сына явилось неукоснительное следование его по один раз выбранному пути. Без сомнения, родительское благословение помогало будущему архимандриту Товии в прохождении этого непростого пути.
Следует отметить, что после смерти своего «родителя» (в конце жизни, в возрасте 76 лет отец архимандрита Товии принял постриг с именем Товит и скончался в 1896 г. в пустыни Святого Параклита близ Троице-Сергиевой Лавры) архимандрит Товия написал его жизнеописание, где с любовью и едва уловимым юмором описывает отца Товита: «Старец был нрава простодушного, со всеми был любезен, чем и стяжал к себе расположение братии, при том же был словоохотлив и разговорчив. Любил рассказывать о себе, как он жил в миру, сколько понес трудов, сколько претерпел горя и скорбей. В особенности же любил рассказывать о том, как отпустил сына своего Трофима в монастырь и как провожал его. Во время рассказов он увлекался своею речью, стараясь передать её со всеми подробностями, почему нередко вставлял вводные мысли, чем отчасти и затемнял речь настолько, что редко у кого доставало терпения прослушать его до конца. А в особенности, когда появлялся новый слушатель, то он прерывал рассказ и начинал его снова, желая, чтобы все выслушали рассказ его полностью. Видно было, что старец жил этой мыслью настолько, что она была для него вечно нова» [13].
Особого внимания заслуживают воспоминания архимандрита Товии о Святогорском монастыре. В связи с этим надо сказать, что книга «Воспоминания моего прошедшего» является практически единственным письменным источником, где Святогорский монастырь середины ХIX в., вернее, его насельники, внутреннее устроение описаны с точки зрения человека, живущего в обители, непосредственно участвующего в её деятельности, являющегося неотъемлемой частью монастырской братии. Автор описывает не столько жизнь обители вообще, сколько будни обыкновенного послушника Трофима, его переживания, создаёт портреты и зарисовки как настоятеля, священников, духовников братии, так и рядовых насельников монастыря, делает акцент на роли этих людей в его жизни, на их роли в его становлении как человека и как монаха. Автор воспоминаний является современником тех братий Святогорского монастыря, которые ныне Святой Православной Церковью причислены за их подвиги к лику святых, сегодня они почивают мощами в Успенском соборе обители, сегодня они являются молитвенниками за нас перед Богом, нашими добрыми наставниками и скорыми помощниками. А в книге архимандрита Товии они предстают перед нами воочию, автор описывает их ярко и выразительно, так что читатель имеет возможность увидеть своими глазами святых преподобных архимандритов Арсения и Германа, иеромонаха Киприана, иеросхимонаха Иоанна Затворника, иеромонаха Иоанникия, юродивого послушника Феодора (преподобный Феофил). Перед нами предстают казначей монах Вениамин, его преемник иеромонах Леонтий, благочинный иеромонах Дамаскин, иеромонахи Епифаний и Авраамий, игумен Дорофей, старец монах Серафим со своим «хлопцем» стариком монахом Феодотом, уставщик иеромонах Геннадий, иеромонах Флавиан, иеродиакон Рафаил и многие другие.
Вспоминая годы, проведенные в Святогорском монастыре, архимандрит Товия, будучи уже всеми уважаемым старцем, с высоты своих лет и монашеского опыта, характеризует жизнь святогорских отцев и братий как «святую, подвижническую» [14]. Словно предвидя всеобщее почитание их народом, автор отзывается о своих наставниках с большим уважением, безусловной любовью и благодарностью, например, подытоживая свой рассказ об архимандрите Германе, пишет: «В нравственном же отношении это был своего рода подвижник, примерный постник и усердный молитвенник» [15]. Говоря об Иоанне Затворнике, отмечает: «Вообще человек был святой жизни. Великое утешение нынешнему монашеству» [16].
Для каждого из братии Святогорского монастыря отец Товия находит своё доброе слово, доброе слово говорит и о самом монастыре, ведь в этой обители прошла его юность, именно здесь он сформировался как монах: «Питая особую благодарность к Святогорской обители как колыбели моего монашества, откровенно могу сказать о ней, что из многих общежительных монастырей, виденных мною в России, это есть один из лучших монастырей, где молодым людям полагать начало монашеской жизни весьма полезно» [17].
Особенно отмечает автор взаимное подчинение братии и дисциплину: «Дисциплинарное подчинение в братии соблюдается весьма строго. Младшие братия при встрече со старшими обязательно должны кланяться старшему, а встречаясь с иеромонахом, должны принимать благословение. Вообще младшие братия к старшим имеют великое уважение» [18]. Этому правилу, усвоенному в годы юношества в Святогорье, архимандрит Товия не изменил и в дальнейшей своей жизни, в том числе и в Троице-Сергиевой Лавре: он не оставляет своих престарелых и немощных наставников, с любовью помогает им обустроить быт, содействует в лечении, окормляет как священник, провожает в последний путь, организовывает уход за могилами, молится Богу о своих учителях и собратьях.
На всю жизнь усвоил послушник Трофим уроки, полученные в обители, первый из которых, — урок послушания. Навсегда запомнились ему слова духовника отца Епифания: «…монашество зиждется только на почве послушания. Истинный монах только тот, кто всегда послушник, а ослушник и самочинник не есть монах» [19]. Именно здесь, в Святогорской обители, стал Трофим «уже не мирянин, а послушник монастыря и член богособранной семьи спасающегося братства» [20].
Примечательно то, что, пребывая в монастыре, будущий архимандрит Товия не оставляет свое образование — не формально, ради окончания учебного заведения, а по сути, стремясь к знаниям. В этом деле его руководителем и помощником становится сначала Пётр Петрович Подвязников (впоследствии монах Палладий), значительно поспособствовавший развитию в юноше стремления к чтению. Однако особую роль в образовании послушника Трофима сыграл иеромонах Софроний (Смирнов), ныне прославленный в лике преподобных. Благодаря книге воспоминаний архимандрита Товии, современные читатели, в особенности прихожане Святогорской Лавры, имеют возможность узнать ещё больше о преподобном Софронии, в частности, что он был человек весьма образованный, имел склонность к педагогической деятельности. Судя по тому, что для занятий были выписаны учебники, по ним успешно занимались целый год, отец Софроний действительно обучал послушника Трофима по программе духовной семинарии.
2 июня 1860 г. послушник Трофим Цынбалов был пострижен в монашество с наречением имени Товия, а 14 августа в том же году рукоположен во иеродиакона. Он исполняет клиросное послушание, к обязанностям своим относится чрезвычайно добросовестно, истово. Но в результате ухудшения состояния здоровья вынужден был перейти для продолжения службы в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру: «Однако обстоятельства изменились, болезненное состояние мое, начавшееся еще до пострижения, постоянно усиливалось и дошло до того, что я вынужден был оставить родную обитель и искать убежища себе в другом месте» [21]. Как видим, отец Товия называет Святогорскую обитель родной. И далее, повествуя о своей жизни, отзывается о Святогорском монастыре исключительно с благодарностью, с искренними теплыми чувствами вспоминает о братии, в особенности — о своих наставниках архимандрите Арсении, архимандрите Германе, иеромонахе Киприане, иеромонахе Софронии и других. Именно здесь, в Святых Горах, было положено твёрдое основание для формирования характера будущего наместника Троице-Сергиевой Лавры. Наблюдая за деятельностью настоятелей монастыря отцов Арсения и Германа, суммируя последующий жизненный опыт, архимандрит Товия приходит к выводу: «Ежели Наместник сам везде идет впереди дел, то они укрепляются и приносят пользу» [22]. Эти традиции сохраняются в Святогорской Лавре и сегодня.
Прочитав книгу воспоминаний отца Товии, читатель узнает об удивительных событиях в его жизни: о пребывании в Свято-Троице-Сергиевой Лавре, о возведении его в сан архидиакона, о рукоположении в иеромонаха, о награждении церковными наградами, о назначении на должность наместника Чудова монастыря и десятилетнем честном исполнении этого непростого дела, о служении настоятелем Знаменского монастыря в Москве и, наконец, о назначении архимандрита Товии наместником Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, о его деятельности на этом ответственном посту. Прочитав «Воспоминания моего прошедшего», мы воочию сможем представить себе тех замечательных людей, которых посчастливилось видеть автору, с которыми довелось ему познакомиться, вместе с которыми он служил Богу и Отечеству. Это и святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский, и наместники Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний и архимандрит Леонид, великий князь Сергей Александрович и многие другие церковные и общественные деятели того времени.
В последней части «Воспоминаний…» автор подводит итог своего многолетнего служения, делится с читателем раздумьями о своей жизни. И снова задаёт себе вопросы: «Какую роль судил мне Промысл Божий выполнить своим бытием на земле? Кто я такой в ряду своих спутников — богатый или нищий, владыка или подчиненный, учитель или учащийся? А главная забота моя должна быть о том, не прогневляю ли я Бога своею жизнию. Чиста ли моя совесть и чувствую ли я день ото дня свое духовное приближение к Богу» [23]. Отвечая самому себе, высказывает надежду на то, что «…не напрасно потратил время, данное ему от Бога» [24], всегда и во всём поступал честно.
Действительно, со страниц представленной здесь рукописи «Воспоминания моего прошедшего» предстаёт перед читателем яркий образ её автора, прожившего честную и трудную
Светлана Меренкова
Предисловие [25]
Познавай, яко посреде сетей
минуеши, и по забралам
града ходиши.
Сирах 9, 18
В земной жизни человека существует много различных путей, посему каждый человек ходит своим особым путем, указанным ему от Бога. Все таковые пути исполнены сетей и соблазнов, влекущих ко греху, а посему необходимо человеку постоянно иметь осторожность, дабы не увязнуть в сети греховные и не прогневать Бога. Кроме постоянной осторожности, потребно останавливаться на пути и рассуждать о том, какого рода есть данный ему путь и чего он требует от своего путника. Таковые остановки необходимы человеку для побуждения себя к исполнению лежащих на нем обязанностей.
Проходя жизненный путь, данный мне от Бога, я часто останавливался на нем, вдумывался в основную задачу его, сознавал и потребу своего долга, нередко понуждал себя к исполнению оного, но (к сожалению) плодов желаемых мало видел, большею частию начинал духом, а кончал плотию. Безуспешность такового наблюдения за собой побудила меня записывать выдающиеся события пройденного мною пути, дабы по временам прочитывать оные и усматривать руку Промысла Божия обо мне, а потом познавать свое окаянство, леность и нерадение. Однако таковые записки радовали меня только в то время, когда я их писал, обещали мне некую пользу в будущем, но на чем я мало видел утешения, ибо они лежали в забытьи, а жизнь проходила в забвении своего долга, по-прежнему. Почти каждое утро полагал доброе начало, желая к вечеру видеть себя лучшим, но при поверке находил себя худшим вчерашнего. Такая печальная картина представилась очам моим, когда я взглянул на пройденный мною путь.
Наконец решился я собрать все записки воедино, дабы хотя на закате дней моих еще оглянуться на прошлое, припомнить всю бездну грехов моих, потом (в Таинстве покаяния) повергнуть себя в пучину милосердия Божия, взывая с мытарем: Боже, милостив буди мне грешнику!
Архимандрит Товия
22-го апреля 1915 года
Детство
Опытные люди, следящие за развитием человеческой природы, утверждают, что в самом раннем детстве у ребенка проявляются наклонности, предуказующие род будущих его трудов и занятий, к которым призывает его Бог. Прилагая таковое наблюдение к моей собственной жизни, отчасти могу согласиться, что ежели не всегда, то в некоторых случаях оно бывает справедливо. По общему закону природы младенчество мое прошло бессознательно. Припоминаю только рассказ родителей, что как ростом тела, так и сознанием развивался я очень быстро. Надо полагать, что и шалун был большой, за что меня часто наказывали лозовым прутом, что я хорошо помню. А в последние годы детства меня посылали в сад резать прутья для самого себя, так как в нашем саду росла эта самая лоза. Что я и исполнял, хотя неохотно. Снопик прутьев мать хранила в чулане, а два или три прута постоянно лежали в хате на двух колочках, вбитых в стену, чтобы не часто ходить в чулан, ибо пока мать сходит в чулан, я убегу или у нее гнев пройдет.
Когда я начал сознавать окружающие меня предметы и различать их, то помню, что я очень любил бывать в церкви, чему и родители были рады, старались водить меня в храм Божий. Надо сказать, что в нашем приходском храме служба совершалась истово, а в праздники даже торжественно, потому что при нашем храме было три священника, три диакона и три причетника, да заштатных было человека три.
Бывая в церкви, я любил становиться у самого амвона, впереди других, дабы мне можно было видеть священнослужителей и весь обряд служения. Замечательна для меня та особенность, что изо всего обряда богослужения мне нравилось больше всего служение отца диакона. Преимущественно же нравилось мне его каждение алтаря и храма. В подражание ему я устраивал у себя дома нечто вроде его кадила, навязав на три веревочки дощечку, а на ней прикручивал брусок для тяжести; когда оставался один в хате, то, воображая себя диаконом, махал моим кадилом на иконы, на окна и на двери. Такое каждение я начал практиковать довольно рано, еще не умея читать.
На 7-ом году от рождения начали учить меня грамоте [26]. Школ и училищ для крестьянских детей тогда не было. Учили меня дома, а учителями были: родитель мой, который разбирал славянскую грамоту порядочно; большею же частию учил меня дядя Иван Андреевич, старший брат моего родителя, который между крестьянами славился хорошим чтецом. Азбуку я прошел в одну зиму, а на другую зиму я уже начал учить Псалтирь и Часослов. Книг у нас было много, но, кроме Псалтири и Часослова, мне их не давали, дабы не испачкал книгу или не изорвал листов. Однако Псалтирь и Часослов мне наскучили, почему (утайкою) я брал Месяцеслов и Акафисты и начинал служить молебны, причем я копировал не одного отца диакона, но и священника и псаломщика. В это время читал и пел во весь голос, в особенности любимые мне припевы Акафиста и Аллилуиа. За таковым упражнением нередко заставали меня родители и наказывали меня прутом, находя такое упражнение неуместным и погрешительным. Из числа многих подобных случаев припоминаю один: воспользовавшись тем, что все члены семейства разошлись по делам, я, будучи один, начал махать своим брусочным кадилом так свободно, что мой брусок сорвался с веревок и упал на полку, где рядом стояли горшки, причем разбил один из них. В эту минуту вошла мать моя и, увидевши разбитый горшок, схватила прут лозовый и нещадно отстегала меня, затем посадила к столу и дала в руки Псалтирь, приказала читать вслух и не выходить из дома никуда. Не успела она еще прута выпустить из рук, как входит к нам моя крестная мать, Зиновия Григорьевна Подгорная, которая жила всего через два дома от нас; увидела меня над Псалтирем что-то читающим несвязно и в то же время хнычущего от плача. Не понимая, в чем дело, она начала укорять мать мою за жестокое обращение с сыном, помню, в таких выражениях: «Зачем это ты, кума, мучаешь моего мальчика над этим Псалтирем, в дьячки, что ли, ты его готовишь? Да и вообще, на что нам, бедным людям, эта особая грамота? Ведь ему дьячком не быть. Молитвы читать умеет, ну и слава Богу! А нам грамота нужна только для того, чтобы уметь Богу помолиться». Моя мать отвечает ей: «Вот ты бы пришла сюда часом раньше да посмотрела бы на его проказы. Он как останется один в комнате, так и начинает отправлять всенощную да молебен, тут он уже не дьячка только представляет, но и отца диакона и даже самого батюшку священника. А уж диакона больше всех. Вот посмотри (достает брусок): навязал этот камень на веревку да и мотает им во всю руку, воображая себя диаконом. Наконец до того намахался, что и посуду побил, каналия. Это ты помешала мне, ну да, проводивши тебя, я ему еще лозняка задам». Крестная моя выслушала обвинение и поняла, в чем дело, добродушно при этом рассмеялась, потом взяла из моих рук Псалтирь, а меня поцеловала, да накинула на меня какую-то одежонку и выпустила на улицу играть со словами: «Иди, мой будущий диакон, играй с ребятами».
Подобные шалости не проходили мне без наказаний никогда, но постепенное упражнение в грамоте не осталось бесплодным, я начинал читать уже сознательно, так что меня можно было слушать и понимать читаемое. В это время родители (по праздникам) заставляли меня читать жития святых, а сами слушали со вниманием, им это нравилось и видимо утешало их. Впоследствии и я стал замечать за собой, что чтение и мне нравилось, но тут примешивалась тщеславная подкладка: чтение нравилось собственно потому, что меня слушают старшие и хвалят. Несмотря на оттенок тщеславия, я все-таки постепенно увлекался чтением так, что нередко брал книгу и читал сам про себя, а в особенности нравились мне жития преподобных пустынножителей, при чтении которых зарождалась во мне мысль о монашестве. В воображении моем уже начали рисоваться картинки пустынножительства: чаща леса, избушка, в которой стоит монах на коленях с воздетыми руками к небу и молится Богу. Таковые картинки мне очень нравились, и, хотя я увлекался ими, но самому быть монахом еще не приходило в голову. Когда же на десятом году моей жизни мать сводила меня пешком в Воронеж к Святителю Митрофану, где я увидал монахов и насмотрелся, как они каждый день в храме совершают богослужения и непрестанно молятся Богу, тут у меня явилась мысль, что хорошо бы и мне быть монахом. Впоследствии эта мысль так овладела мною, что через год я уже окончательно решился уйти в монастырь. Но зная, что родители не пустят меня, потому что я старший у них, я решился хранить это намерение втайне, но самому высматривать удобного случая каким-либо способом начать это дело. Появлялись иногда к нам монахи, то сборщики, то странники, но им открыть этой мысли я не решался, потому что они обнаружат ее. Наконец Промыслителю Богу угодно было указать мне способ к начатию желаемого мною дела уже на 16-м году моего возраста, о чем сказано будет подробно в следующем отделе.
Юношество.
Путешествие в Киев
В 1851 году 23 июля исполнилось мне 15 лет. До сего времени никто не знал о моем намерении оставить мир и удалиться в монастырь, потому что не представлялось удобного случая объявить о сем родителям и просить благословения, но вот в первых числах сентября месяца сего же года, по указанию Божию, открылся повод к такому начинанию: мой крестный отец, Иван Иванович Рогозян, живший двора через 4 от моего родителя, пришел к нам по особому делу и, между прочим, проговорил, что он на сих днях собирается путешествовать в Киев на богомолье, с ним идут и еще три старика, которых он назвал по имени. Мои родители пожелали ему доброго пути и благополучного возвращения, попросили святых молитв о себе пред угодниками Божиими, отпустили его. В это время у меня сердце забилось в груди от волнения, думаю: вот удобный случай посылает Бог. В тот же момент я обратился к родителям и стал просить благословения отпустить и меня на богомолье в Киев. Однако они не дали мне полного обещания, а сказали: ты еще молод — успеешь сходить в Киев. На этот раз я прекратил речь об этом, но спустя немного времени я повторил мою просьбу, указывая на удобный случай идти с крестным отцом, все равно, что с родителем. Нас учили с детства чтить крестных отца и мать на равных с родителями. Выслушав мое доказательство, они согласились, но положительного слова дать не могли, доколе спросят старшего их брата Ивана Андреевича, который живет в расстоянии 5-ти верст от нас в слободе Шелякино при церкви. Дабы не терять времени, то я же вызвался сходить к нему пешком, на что они согласились. В ту же минуту я чуть не бегом отправился к дяде. Дорогою я питал полную надежду в душе моей, что дядя не задержит меня, потому что он человек весьма религиозный и сам не один раз бывал в Киеве. Дядя, увидав меня, явившегося в неурочное время и в тревожном состоянии, сам встревожился, думая, не случилось ли какого несчастия в доме, но когда я поклонился ему в ноги и стал просить его благословить меня идти в Киев на богомолье, видимо обрадовался и спросил, с кем я намерен идти; узнавши же, что с крестным, он с любовию благословил меня. Тут же он вспомнил, что мне потребуется иметь месячный билет от волостного правления, сейчас же повел меня в волость и просил старшину дать мне билет; через час билет был готов, с которым я бегом вернулся к родителям. Здесь уже не могло быть речи об удержании меня, потому что билет у меня в руках. Требовалось начинать сборы в дорогу, которые были непродолжительны: матушка выдала мне толстого холста, из которого я сам сшил себе дорожную сумку с приспособлением, как нести ее за плечами, — устроил дорожную палку из крепкого дерева, а матушка насушила сухарей, насыпала в сумку и положила туда две пары чистого белья и два полотенца. Таким образом, путешественник был готов и через двое суток назначен был выход. В это время я не мог утаить от родителей желания моего оставить мир и поступить в монастырь. Когда же я объявил родителям о сем, то чуть было не испортил всего дела, хотя таковая откровенность была неизбежна для меня. Мать не то испугалась, не то не поняла моих намерений, родитель же весьма встревожился и резко заявил, что он не пустит меня в Киев, и приказал оставаться дома. Видя такой поворот дела, я начал просить прощения у родителя, обещая не оставаться нигде, но вернуться домой. При таком обещании родитель хотя и согласился на мое путешествие, но за то билет и деньги, данные мне на дорогу, отобрал у меня и передал их моему крестному отцу, причем строго наказал ему не оставлять меня нигде, но приводить домой. Когда было все готово, в урочный день все семейство собралось в хату, засветили лампадку у икон и свечи, помолились Богу, при этом я поклонился родителям в ноги, а также и всем старшим, все перекрестили меня, пожелали счастливого пути и благополучного возвращения. Просили моих молитв у святых угодников Божиих, и все проводили со двора. До дяди Ивана Андреевича довезли меня. Там я свиделся со своими спутниками стариками. Вместе с ними пошли в церковь, выслушали напутственный молебен, после которого батюшка отец Иван благословил нас крестом и окропил нас святою водою. Оттуда мы с котомками за плечами и палками в руках отправились в путь-дорогу на Киев. Дорога наша имела направление на Белгород, Ахтырку, Лубны, Переяслав, Борисполь и на Киев. Собираясь в дорогу, я запас себе целую тетрадь бумаги и карандаш для ведения путевых записей. С первого же дня по выходе я начал вести краткий дневник. Вначале записывал только названия местностей, сел и городов, пройденных нами, записывал и количество верст расстояния между ними. Когда же тетрадь моя была вся исписана, я положил ее в сумку, а потом прикупил бумаги и сшил другую тетрадь, в которой продолжал писать мой дневник. Здесь я начал записывать уже не названия только местностей, но и события, встречающиеся с нами, вроде того, как мы однажды, не доходя 40 верст до Белгорода, в субботу вечера пришли в слободу, называемую Устинька, в которой находится колодезь и над ним часовня, где явился Чудотворный образ Святителя Николая, находящийся ныне в соборном храме Троицкого монастыря в Белгороде, в котором почивают нетленные мощи Святителя Иоасафа. Дорога к Белгороду предстояла трудная — песчаная, но нам желательно было завтра (в воскресение), не евши, дойти в Белгород и натощак приложиться к святыне. Невзирая на трудность пути и на старость меж моих спутников, мы встали рано и с помощью Божиею дошли в Белгород, когда уже служба кончилась и братия обедали в трапезе. По усиленной просьбе нашей, отворили храм и отслужили для нас молебен Святителю Николаю и панихиду у гроба Святителя Иоасафа; за это взяли с нас трехрублевый, серебряная монета того времени стоимостью 2 р. 62 коп. Достижение этой цели настолько было утешительно для нас, что мы в этот день чувствовали себя особенно здоровыми и счастливыми.
По выходе из храма мы тут же приютились у монастырского колодезя, размочили сухариков, посолили их солью и с большим аппетитом поели их и соленую сухарную воду выпили. Здесь же прилегли, отдохнули и отправились в путь. Уже за городом, минуя балку, купили хороший арбуз и съели его уже как лакомство.
Достойно замечания следующее обстоятельство: когда мы обедали у монастырского колодезя, который находился недалеко от братской кухни, монах заметил, что мы едим одни сухарики, предлагал нам горячих щей и каши, но мои старики, видя такую любезность, встали на ноги и вежливо поблагодарили его за предложение, но от пищи отказались на том основании, что мы дали обет, идя в Киев, соблюдать строгий пост и не есть ничего горячего, дабы в Киеве удостоиться Святых Христовых Тайн. Таковой образец твердой веры в Бога и благочестивой христианской жизни достоин похвалы и подражания.
Подобным образом в моих дневниках записана была вся дорога до Киева и обратно. По возвращении же домой я долго читал мой дневник матери, а она слушала и плакала от радости.
Продолжение пути в Киев.
Ахтырский Троицкий монастырь
Хотя данное мною родителям слово не оставаться в монастыре я обязан был исполнить, однако в дороге я не мог оставить той мысли, что когда-нибудь, но должен же я жить в монастыре. А посему, в какой монастырь я ни приходил, везде старался узнать, как монахи живут и можно ли мне поступить к ним хотя бы впоследствии. Придя в город Ахтырку, Харьковской губернии, помолились у Чудотворного образа Божией Матери, находящегося в городском соборе. Это было в праздник Воздвижения Честного Креста Господня, 14-го сентября 1851-го года. Потом пошли мы в тамошний Троицкий монастырь, находящийся в двух верстах от города, по пути нам в Киев. Этот монастырь чрезвычайно понравился мне. Самая круглая и высокая гора, на которой расположен монастырь, просто очаровала меня. К тому же я встретил здесь несколько монахов, наших земляков (алексеевских), которые советовали мне поступить в их монастырь, хвалили тамошний общежительный устав и порядок монастыря. Будучи очарован местностью монастыря и ласкою тамошних монахов, я твердо решил не избирать другого монастыря, но по возвращении домой убедительно просить родителей об отпуске и поступить именно в этот монастырь. Таковая мысль и твердое решение настолько овладели мною, что дальнейшее продолжение мною пути в Киев имело единственною целью только поклониться Святым мощам угодников Божиих, но избирать другой монастырь для жизни я уже не думал. Вот почему остальные монастыри, виденные мною на пути, как-то: в Лубнах, в Переяславе и в самом Киеве,— поразили меня только красотою и величием своих зданий, но для поступления в них на жительство ни один не нравился мне. Так, например, Преображенский монастырь близ города Лубны по внешнему благоустройству и по красоте пустынного места, на котором он расположен, кажется, во всем превосходит Троицкий Ахтырский. Кроме сего, в нем почивают Святые мощи Патриарха Афанасия сидящего. Все это в совокупности могло бы возбудить во мне желание жить в нем и спасать душу свою, однако внутреннее расположение моего духа не ощутило такого желания.
По пути на Киев мне встретился еще монастырь в городе Переяславе, но в нем вся красота духовная состоит в Святыне мощей Священномученика Игумена Макария, впрочем, и храм соборный весьма благолепен, но самый монастырь, как Архиерейский дом, для монашеского безмолвия не представлял желаемого удобства. К тому же в то время в нем помещалась духовная семинария, которая после переведена в Полтаву. В нем мы тоже оставались недолго. Отслушав литургию и молебен преподобному Макарию, приложившись к Святым мощам, пообедали, отдохнули и двинулись в дальний путь.
Из Переяслава большая дорога на Киев ведет через город Борисполь и на последнюю станцию Бровары, откуда уже открывается вид на Киев. Но есть кратчайший путь через сосновый бор, только дорога песчаная, но мы не убоялись песка и пошли сею дорогою. Сосновый лес идет до самого берега Днепра, чем и закрывает вид Лавры от приближающегося к ней путника, так что мы увидали Лавру уже при выходе из леса, у самого берега реки. Надо сказать, что с этой (восточной) стороны открывается самый лучший вид на Лавру (так как почва под нею имеет уклон на восточную сторону к Днепру, который течет с севера на юг). Никогда не забуду той потрясающей минуты и того глубокого впечатления, которое внезапно овладело нами при открывшейся величественной картине лаврских храмов, колокольни с золотыми главами и крестами, а также всей громады различных зданий, которых мы в жизни нашей мало видели. Увидавши такую красоту, мы все сразу остановились и в немом благоговении упали на землю. У всех нас полились слезы благодарения к Богу, что наконец-то мы достигли Святой Лавры, цели наших желаний. Здесь каждый из нас получил награду за все труды, подъятые в путешествии. Вставши, мы положили по три поклона на Лавру и пошли безмолвно дальше, утирая слезы и крестясь, смотря на Лавру.
Приход в Киев
Пройдя берегом четверть версты, мы подошли к мосту, который был устроен на плотах и лежал на самой воде. Такого моста я сроду не видал, почему и боялся идти по нему. При том же Днепр в это время (от обильных дождей) был очень широк и казался бурным. Волны перекатывались через мост. В гостиницу Лаврскую мы добрели после обеда, местечко нам отвели на нарах, тут мы по обычаю размочили сухариков, пообедали и отдохнули, потом шли к вечерне в Великую Церковь. Всю дорогу до Киева старики мои шли бодро, видимо их укрепляла благодать Божия и надежда видеть Святыню, но в Киеве они почувствовали изнеможение от поста и трудов, так что первые три дня они могли ходить только в Лаврские храмы и в пещеры. Тут мы говели и причащались Святых Христовых Тайн в Трапезной церкви. Два раза ходили в пещеры и поклонялись Угодникам Божиим, остальное же время , в продолжение трех дней, старики отдыхали. Для меня же отдыха довольно было одних суток, потому я оставлял стариков на гостинице, а сам скорым шагом ходил по Киеву. Был в Михайловском монастыре, поклонялся Святым мощам Варвары великомученицы. Был в Софийском Соборе, в Андреевском храме, в Десятинной церкви, побывал на Подоле в Братском монастыре, обошел весь базар, повидал на колодезе сильного Самсона, сидящего на льве, у которого изо рта торчит труба, но вода не шла из нее. Даже побывал на набережной Днепра, где в то время строили цепной мост. Когда же старики мои отдохнули и пошли на Подол, то я уже был для них провожатым, указывая им монастыри, храмы и общественные здания. При этом старики удивлялись моей памяти, как скоро я мог изучить Киев, точно тамошний житель. В Лавре при нас было два соборных служения, которые совершал тамошний наместник Архимандрит Лаврентий, старец уже пожилой и весьма благообразный, голос у него, тенор, довольно сильный и приятный. В последнее время он был настоятелем Иверского Валдайского монастыря Новгородской епархии, где и скончался.
В Лавре мне Бог привел видеть Владыку митрополита Филарета [27], только не в служении, а у Святых ворот, после обеда. Он откуда-то приехал, выйдя из кареты, входил в Лавру чрез Святые ворота, тут я поклонился ему в ноги, принял благословение и прошел за ним до покоев. Помню наружность его: старец среднего роста, борода широкая, седая, разделена на две стороны. Ряса темная, на груди панагия, на голове черная шапочка с белым крестиком, а в руке палка. Эту встречу и благословение Святителя Божия я считаю великою милостию Божиею для себя, потому что я очень желал видеть Архипастыря, что и получил, видел в первый и последний раз в жизни.
Обойдя Киев по возможности, исполнив долг христианский таинством исповеди и Причастия, поклонившись Угодникам Божиим, почивающим в пещерах, мы отправились обратно в путь, унося духовную радость и благодарение Богу, удостоившему нас такой милости и благодати.
Возвращение из Киева.
Промысл Божий, устрояющий согласие родителей
Возвращаясь домой и питая надежду поступить в Ахтырский монастырь, я всю дорогу озабочен был мыслию о том, как приступить к родителям с просьбою отпустить меня и чем убеждать их к согласию на мою просьбу. Таковая забота сильно угнетала душу мою, почему я усердно молился Богу, как умел. В дороге я старался идти особняком, дабы возможно было предаваться молитве. Призывал на помощь Божию Матерь, Киевских преподобных и других Святых, которых мог припомнить. Но вот в конце моего путешествия Милосердый Бог явил свое промыслительное чудо на мне. Родители согласились отпустить меня без особых убеждений со стороны моей. Дело началось таким образом: на возвратном пути, побывав вторично в Ахтырском монастыре и повидавшись со знакомыми монахами, которые опять приглашали меня поступить к ним, причем я давал обещание, что ежели получу благословение от родителей, то приду к ним. Между прочим, мне желалось видеть между ними монаха Авксентия, который тоже уроженец Алексеевский, о котором я слышал еще на родине, но он был в отлучке, почему я и не мог видеть его, и, дорожа временем, поспешил в путь. Надо сказать о том, что до Ахтырки мы шли старым путем, а отсюда мы вознамерились изменить путь, повернули правее на Харьков, вместо того, чтобы идти на Белгород. Такое направление пути принято было нами с целью побывать в Святогорском монастыре. Хотя этот путь давал нам кругу верст на 200. Пройдя от Ахтырки дня два, на пути мы побывали в слободе Каплуновке, где находится чудотворный образ Божией Матери Каплуновская. Там мы были недолго, отслушали литургию и молебен, приложились к святыне и пошли дальше.
Не доходя верст двадцать до Харькова, догоняет нас монах, странник, с сумкой за плечами, в одной руке у него палка, а в другой — узелок. Вступив с нами в разговор, узнав, что мы алексеевцы, он обрадовался, потом рассказал о себе, что он есть монах Ахтырскаго монастыря по имени Авксентий, идет на родину по особому делу. Оказалось, что это есть тот самый монах Авксентий, которого я искал видеть, будучи в Ахтырском монастыре, чему я тут очень обрадовался. Вместе с нами идти он долго не мог, потому что поспешал к поздней литургии в Куряжский монастырь, находящийся верстах в 10-ти впереди нас. Он пошел ускоренным шагом, к нему и я пристал, взяв нести его узелок, желая идти с ним вместе отдельно от стариков. Получив свободу говорить с монахом наедине, я откровенно рассказал ему всю тайную скорбь души моей. Я изложил вкратце непреодолимое желание поступить в монастырь, а вместе и заботу о том, что родители ни за что не отпустят меня, потому что я у них старший сын. Монах, выслушав меня и узнав, что я иду с Харькова на Святые Горы, а не с ним на Алексеевку, причем он должен прийти на родину раньше меня, почему (желая утешить меня) он мог сказать только одно: молись Богу и надейся на Него, в добром деле Бог всегда помощник. А вот пока ты вернешься, я надеюсь побывать у твоих родителей и поговорю с ними, быть может, с помощью Божиею и устроится по твоему благому желанию. Этими словами он облегчил душу мою, тут я поклонился ему в ноги и просил содействия. В такой беседе дошли мы до Куряжского монастыря, где слушали позднюю литургию, а в конце литургии подошли и мои спутники. Здесь мы расстались с монахом Авксентием, держа путь на Святые Горы. Об этом монастыре я много слышал хорошего, почему и желал видеть его. Но не выпускал из вида Ахтырского монастыря, куда стремился всею душой. Придя в Святогорский монастырь и проживши там трое суток, я не увлекся обстановкою монастыря. Несмотря на то, что познакомился с двумя послушниками, у которых был в келиях, но привлекательного расположения к монастырю не получил. К тому же во время нашего пребывания там стояла мрачная, ветреная и дождливая погода, почему и самый монастырь показался мне каким-то угрюмым. Независимо от сего, я все-таки доволен был, что видел Святогорский монастырь. Отдохнувши в Святых Горах, мы пошли бодро, так что через несколько дней мы были уже дома.
В доме родителей по возвращении из Киева
Возвращение мое из далекого путешествия принесло радость не только родителям, но и всему семейству. Первый день был похож на праздник. Не только свои члены семейства, но и соседи некоторые оставили работу, пришли повидать меня и послушать рассказы о Киеве. Вот тут-то дневник мой, писанный карандашом, великую доставил услугу мне, а семейству — утешение. Многое я рассказывал по памяти, а некоторое прочитывал по дневнику, что придавало полную достоверность моим рассказам. А мать моя чуть не каждый день (по вечерам) заставляла меня читать дневник, слушая одно и то же по нескольку раз, и все плакала. Такую отраду ощутило семейство в день моего возвращения. Для меня же лично, кажется, больше других, было отрадно то, что в настроении духа родителей я встретил перемену, которой не ожидал. Теперь они не только что удерживать меня не намерены, но готовы добровольно отпустить и благословить меня на поступление в монастырь. Мое желание было непременно поступить в Троицкий Ахтырский монастырь, на что и они согласны. О такой перемене в убеждении родителей я понял, что это отец Авксентий мог убедить их отпустить меня, отчасти и они указывали на это, но все-таки я недоумевал, каким способом он мог произвести такую разительную перемену в них. Впоследствии же оказалось следующее: отец Авксентий, как видно, был человек умный, довольно начитанный, да и в словах находчивый. Вообще, как говорится, был человек с тактом. При первом свидании с родителями он рассказал им, что на пути видел их сыночка в добром здравии, возвращающегося благополучно. Отозвался о сыночке с похвалою, что, конечно, польстило их родительскому сердцу. Когда же он упомянул о намерении сына поступить в монастырь, то это встревожило их, на что они отозвались отрицательно. Видя такое убеждение родителей, он не настаивал на своем, но на первых порах уступил им. Затем, оставив старика родителя, решил повлиять на убеждение матери. Ведя общий разговор, он неожиданно спросил ее: «Герасимовна, не слыхала ли ты в жизни таких примеров, случается в ином семействе, родители, будучи люди благочестивые, детей своих воспитывают всех одинаково, в страхе Божием и во всяком благонравии, но в конце дела нередко получаются такие явления: между тремя или четырьмя братьями, один из них выходит неудачный: ведет жизнь или нетрезвую, или вообще распутную, от чего родители терпят великое оскорбление и при старости не видят себе утешения от него?» Таким вопросом он ударил ее (как говорится) по больному месту, чем сразу произвел в душе ее сильный переворот. Тут она заплакала и начала рассказывать о скорбях своих родителей. «Такой точно печальный случай перенесли мои родители: детей у них было семь человек, три сына и четыре дочери. Люди они были добрые, богобоящиеся, жили хотя постоянно в трудах, но достаток имели хороший. Всех нас воспитывали одинаково, учили всему доброму, но младший из сыновей вышел неудачный. Причина отчасти была в том, что его готовили в солдаты, почему с детства жалели его больше других, но когда пришло время отдавать в службу, тут родительскому сердцу стало жаль сыночка, почему они (как люди богатые) решили нанять человека или просто купили у помещика за 100 рублей молодого крепостного крестьянина, да еще женатого, и отдали в солдаты, а своего сына женили [28]. Вскоре их сын, получив свободу, начал вести жизнь разгульную, причем родителям постоянно наносил грубости и жестоко оскорблял их, почему до самой смерти они раскаивались в своем поступке, скорбели и плакали о сем».
Отец Авксентий воспользовался ее рассказом да и говорит ей: «Ну смотри же, Герасимовна, не погрешить бы и тебе против Бога; вот ты теперь явно видишь, что Бог призывает твоего сына к себе на службу, да не в солдаты, а на духовную службу, где он по времени может быть монахом и молитвенником за себя, за вас и за весь род ваш. Рассуди, Герасимовна, что такое счастье дается не многим. Уверяю тебя, что ежели ты отпустишь сына Богу на службу, то порадуешься в сеи жизни, а в будущей Господь наградит тебя царствием небесным. Но если ты удержишь его, то смотри, не пришлось бы и тебе плакать от него, как плакали родители твои от любимого сына, которого пожалели отдать Богу. Далее уже не потребовалось отцу Авксентию более убеждать моих родителей, он оставил их в покое. На другой день они сами заявили ему, что когда Бог благословит и сын их вернется благополучно из путешествия, то они с любовию отпустят его в монастырь.
Отец Авксентий получил данное слово, успокоился и уехал к своим родным в Алексеевку, отстоящую от нас в 40 верстах. При отъезде он порадовал родителей моих еще и тем, что обещал взять меня с собою в Ахтырский монастырь, упросить игумена о принятии, а затем устроить в монастыре и наблюдать за моим поведением. Такое обещание окончательно успокоило родителей моих, и они ожидали только моего возвращения. Во всем вышесказанном я усматриваю величайший Промысл Божий обо мне, устроивший все к моему благополучию, а вместе вижу и благословение Божие на начало моей монастырской жизни. Прежде я страшился, что родители не пустят меня, а теперь они отпускают добровольно. Спустя немного времени отец Авксентий приехал вторично к нам и прожил дня три. Естественно, что я обрадовался ему, как родному. Уезжая от нас, он объявил, что предполагает выехать в Ахтырку около 15-го января наступающего 1852 года, к этому числу и мне велел приезжать в Алексеевку для отъезда с ним. По отъезде отца Авксентия у нас начались сборы; хотя до отъезда оставалось еще два месяца, но все-таки мы спешили. Родители начали собирать меня, точно невесту замуж: устроили самодельный сундучок, наложили белья, рубашек, полотенец и прочего. Родитель позаботился выправить мне годовой билет. Устроили для меня одежду летнюю и зимнюю, всю почти заново, зная, что в монастыре надо нести послушания, а одежду казенную дадут не скоро. Приготовили образок для благословения и несколько книжек для молитвы и келейного чтения. По милости Божией все было припасено, и я готов был ехать.
Неожиданный поворот дела и перемена всего плана
Во время самой суеты сборов к моему отъезду неожиданно приехал к нам знакомый странник Владимир, уроженец той же Алексеевки, по фамилии Мосийченко. Это не кто иной, как старый послушник, живший во многих монастырях, причем он жил и в Ахтырском монастыре, и в Святых Горах, и во многих других. Человек он пожилой и к тому же больной чахоткой. Послушаний нести в монастыре он не мог по болезни, а, посему, странствует по России и питается подаянием добрых людей. С нашим домом он давно знаком и родители мои любят его за скромность характера и нравственное поведение, за его умные речи, а главное, за то, что он разумно читает жития Святых. Случалось, что они за полночь просиживали с ним, слушая его хорошее чтение. Так как он давно не был у нас, то родители обрадовались его приходу и первым долгом рассказали ему свою работу по сбору сына в монастырь. Владимир выслушал рассказ до конца, потом, несколько помолчав, по принятому у него обычаю, стал говорить: «Вот что, дорогие мои: что вы благословляете сына своего на поступление в монастырь, это дело доброе и душеспасительное для него и для вас. Сему я только радуюсь и желаю полного успеха вашему начинанию, но что вы намерены отпустить его именно в Ахтырский монастырь, то я этого не советую вам. В Ахтырском монастыре я жил и знаю его, как свой дом. Там содержание весьма скудное как в пище, так и в одежде; почему живя в монастыре, сын ваш наскучит вам просительными письмами о пособии. Другая причина очень важная состоит в том, что в Ахтырке нет строгого надзора за молодыми послушниками, нет старцев-руководителей. Этот недостаток гибельно отзывается на послушниках еще тем, что там женский пол свободно ходит по келиям братии, почему молодые послушники легко сбиваются с нравственного монашеского пути, а некоторые из них даже возвращаются в мир. Вы полагаете надежду, что отец Авксентий будет ему руководителем, а я достоверно знаю, что он сам намерен будущим летом ехать в Старый Иерусалим и на Афонскую гору, где намерен и остаться навсегда. Следовательно, в конце дела получится то, что он сына вашего определит да и бросит на произвол судьбы, а свободная жизнь, при юношеском возрасте сына вашего, весьма опасна для него. Об этом советую вам подумать теперь, дабы оградить его от несчастий. Конечно, вы теперь в недоумении, как поступить, но я укажу вам лучший путь: оставьте вы отца Авксентия, а свезите вы его сами в Святые Горы, сдайте на руки настоятелю, который первым делом отдаст его в послушание старцу, под надзором которого он будет учиться благонравию и всем порядкам монастыря. Там старцы держат послушников строго, за ворота без дела не выпускают. Кроме сего, важная польза состоит в том, что там женский пол не допускается в келии братии. Там родной матери в келию не допустят. Свидание с родными там допускается только на гостинице, и то по благословению настоятеля и на самое короткое время». Владимир прожил у нас недели три, причем во все время повторял одну и ту же мысль, выясняя дело с различных сторон, чем окончательно убедил родителей моих оставить отца Авксентия и везти меня в Святые Горы. Что же касается меня, то я, хотя не с охотою поехал в Святые Горы, потому что предпочитал Ахтырский монастырь, однако слова Владимира частию убедили и меня согласиться с ним. Да и воле родителей я обязан был повиноваться, почему — поехал.
Здесь необходимо сказать о том, что Владимир был большой практик монастырской жизни, почему и совет его нам был вполне добросовестный и вполне полезен для меня, в чем я видимо убедился, уже проживши годов 5 в монастыре. Сознавая такую пользу, я как тогда, так и теперь благодарю Бога, промыслительно пославшего мне полезный совет чрез странника Владимира в ту минуту, когда он был необходим. А самого Владимира и сейчас поминаю на молитве.
Сложившись с мыслию ехать в Святые Горы, я пред выездом написал письмо отцу Авксентию, что по непредвиденным обстоятельствам ехать с ним не могу, но еду в Святые Горы. С того времени я уже не видал его, но слышал, что он обиделся на меня, в чем я вполне оправдываю его, ибо мой поступок против него был не вполне вежлив, хотя и неизбежен для меня.
Отправляясь в Ахтырку, он взял с собою племянника, сына своей сестры, одних лет со мною, которого действительно определил в Ахтырский монастырь, а сам через год уехал в старый Иерусалим.
Между прочим, можно сказать, что выход его из Ахтырки был неудачен для него, он не достиг своей цели, так как порт заграничного плавания в Одессе уже был закрыт к его приезду по причине объявления войны с Турцией. Очутившись в затруднительном положении, он вернуться в свой монастырь не пожелал. Желая приютиться где-нибудь на юге, он поступил в один из Крымских скитов, называемый Кизильташ. По малочисленности тамошней братии, он там скоро был приукажен и посвящен в иеродиакона. Там он прожил все время Севастопольской войны. По замирении же, надо полагать, что за границу ехать ему уже было не с чем, почему он вернулся в Россию, ища приюта, который нашел в Толшевском монастыре Воронежской губернии, где и прожил годов пятнадцать. Там и умер в сане иеродиакона.
Странник Владимир, погостив у нас по обычаю, указав мне путь на Святые Горы, отправился в свой обычный страннический путь, и с этого времени я уже более не видал его.
Да будет слава и благодарение Промыслителю Богу, пославшему мне двух добрых руководителей, монаха Авксентия и странника Владимира, которые оба принесли мне великую пользу, каждый в свое время.
Молю Бога, да упокоит души их вечно, со Святыми.
Выезд с родины и поступление в Святые Горы
Дождавшись праздника Рождества Христова, родители мои созвали родных и знакомых, а также и соседей, устроили (в честь моего отъезда) прощальный обед, потом, помолившись Богу, благословили меня образком Успения Божией Матери и хлебом-солью, причем я поклонился им в ноги, а они перекрестили меня, конечно, поплакали довольно. Ровно и все присутствующие простились со мною и пожелали мне благополучного пути и счастливой жизни. От всех провожавших меня я слышал одну речь благожелания на их языке: «Прощай, Тихонович! Иди на доброе дело, нэхай тоби Бог помогае, та моли Бога и за нас грешных». Это простое задушевное слово запечатлелось в душе моей навсегда. Почему я, придя в монастырь, записал имена всех провожавших меня в особую тетрадь и по сие время поминаю их на молитве и буду поминать, пока жив.
Из родительского дома мы выехали на своей лошадке, везя с собою и мое имущество в сундуке. Сначала мы приехали в слободу Шемякину, где наш приходской храм, к дяде моему Ивану Андреевичу, у которого и ночевали. Наутро отслужили в храме напутственный молебен, потом пообедали у дяди, который вмоспитывал меня с детства и учил грамоте. Прощаясь с ним, я также поклонился ему в ноги, как и родителю, а он, благословляя меня, сказал мне напутственное слово, почему я и дорожу его благословением.
От дяди нас выехало уже четверо: мы с родителем и старушка тетка Мая — сестра матери моей, а также молодой парень одних лет со мною, сын родного брата моей матери. Выезд наш был в конце декабря месяца 1851-го года, но числа не помню. Вообще, первый день нового 1852 года мы были в дороге, а в Святогорский монастырь приехали 4-го января, к вечеру. Остановились на монастырской гостинице, заняли номер, наскоро переоделись и пошли к вечерне. Отстоявши вечерню, мы с родителем зашли к отцу Архимандриту [29], где келейник сказал нам, чтобы мы не беспокоили отца Архимандрита числа до 7-го января, потому, что он занят служением и принимать никого не будет. Мы успокоились, жили в номере, ходили в церковь и молились Богу. Наконец, 7-го числа января утром мы услыхали разговор между братиею, что отец Архимандрит сейчас на гостинице, в другом корпусе, но скоро придет к нам, т.е. в наш корпус. Родитель поставил меня у крылечка, а сам отошел далее, поджидая его. Недолго пришлось ждать, отец Архимандрит вышел и направился к нашему корпусу, за ним шел гостинник монах Вонифатий [30]. Родитель мой, видя приближающегося Архимандрита, подошел к нему, поклонился в ноги; Архимандрит спросил: «Чего тебе надо?» Он отвечает: «Батюшка, примите моего сына к вам в монастырь». Спрашивает: «А где твой сын?». Родитель подал мне знак, и я подбежал и поклонился ему в ноги. При этом Архимандрит спросил меня: «Ты желаешь поступить в монастырь?». Ответ: «Желаю». «Сколько тебе лет?» «Шестнадцатый год». Он, обращаясь к родителю, говорит: «По росту ему лет 19, да что он такой бледный на лице, болезни у него никакой нет?» Родитель отвечает: «Слава Богу, он у нас всегда был здоров». Архимандрит, обращаясь ко мне спрашивает: «Читать умеешь?» «Умею». «А работать что умеешь?» «Та все умею по хозяйству». «Волов запрягать и управлять ими умеешь?» «Та запрягав и ездив дома». Архимандрит сказал: «Хорошо, я принимаю тебя». Обратясь к гостиннику, говорит: «Прими его и давай ему дело, а там увидим, к чему он будет способен, то и дадим».
Получив благословение от Архимандрита, мы еще переночевали в номере с родителем, а утром пошли к Архимандриту поблагодарить его за прием меня и получить благословение родителю в путь, а мне на послушание. Архимандрит благословил родителя, дал ему книжек и благословенный хлеб и утешил его словом, обнадежив его получением милости Божией, в сей жизни и в будущей, за пожертвование старшего сына Богу. Придя от Архимандрита в номер, я простился с родителем, потом проводил его за ворота и даже чрез мост за реку. Не могу забыть знаменательных слов родителя, сказанных мне на прощание за рекой, когда я поклонился ему в ноги, он перекрестил меня и сказал: «Прощай, сынок, живи же тут, куда тебя Бог призвал. Служи Богу и батюшкам усердно, будешь хорош, то Бог тебя будет любить и батюшки будут жалеть. Только смотри, какие бы скорби ни случились тебе, терпи их, но живи тут, а ко мне не ходи. Умри тут, а не ходи ко мне, ты мне теперь не нужен. Я, при всей бедности моей, буду жить так, как мне Бог поможет. Во всех скорбях моих буду утешать себя тем, что я тебя Богу отдал». С этими словами он в последний раз перекрестил меня, поцеловал в голову, причем залился слезами, сел в сани, тронул лошадь и уехал. Я тоже заплакал и вернулся в гостиницу. Придя к смотрителю гостиницы, поклонился ему в ноги и просил распоряжаться мною, как его послушником.
Послушания на гостинице и внутри монастыря
Всех братий, обслуживавших послушания на гостинице, было шесть человек со смотрителем. Для первоначального благословения мне послушания смотритель собрал к себе всю братию и меня. Сказал мне краткое слово назидания, в котором объяснил святость послушания, указал, как послушник должен благоговеть пред ним и исполнять его усердно. Упомянув и о том, какая награда ожидает послушника в будущей загробной жизни за усердное исполнение оного. Тут же обратились все к иконам, меня поставили в середину и положили три поясных поклона. Затем надели на меня поношенный фартук и велели прочитать: «Молитвами Святых Отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас. Аминь». И прибавить: «Благослови, отче!» Все сказанное я исполнил. Смотритель сказал громко: «Бог благословит». Тут же дали мне метлу и велели подметать коридор, далее приказали мне носить дрова и топить печки в номерах. На другой день послали скидать снег с навеса над конюшней, вывозить его со двора и подметать двор. Потом приказали носить пищу для странников, а также приносить хлеб и квас. Такая работа продолжалась каждый день до начала лета. Когда же наступила весна и начали прибывать богомольцы, то устроили кухню на берегу реки Донца и вмазали два больших котла, в которых приказали мне варить кулеш для приходящих богомольцев и тут же на берегу кормить их. Такого рода послушание проходил я на гостинице 8 месяцев. Благодарю Бога, трудился я без ропота, напротив, послушание утешало меня святостию своего значения. В одном только смущалась мысль моя, что нет времени ходить в церковь, так что мы едва удосужились поговеть в Великом посте, а потом, в Святую Пасху, не могли быть в храме, потому что богомольцев простого народа полон двор и чистой публики полны два больших корпуса. Всех надо было накормить и успокоить. Смущающую меня мысль о невозможности бывать в храме я открыл духовнику отцу Епифанию [31], но старец духовник был находчив, недолго думая, он достал с полки какую-то книжку, раскрыл оную и указал мне строчку, в которой я прочитал: «Послушание паче поста и молитвы». В объяснение же сих слов сказал мне: «Время твоих молитвенных подвигов еще далеко впереди, а теперь, в начале твоего монашества, потребны телесные труды послушания. Монашество подобно возрасту человеческого тела, которое постепенно растет, крепнет и усовершается, начиная с младенчества, отрочества и юношества, потом уже приходит в мужество и старость. Помни и то, что о тебе молится Святая Церковь, когда говорит прошение „о всех братиях наших, служащих и служивших во Святой обители сей“; следовательно, и о тебе. А молитвы Церкви важнее всех наших молитв». Потом, отпуская меня, уже у порога сказал: «Слушай, брат, ты поступил в монастырь, желая быть монахом, помни же, брат, что монашество зиждется только на почве послушания. Истинный монах только тот, кто всегда послушник, а ослушник и самочинник не есть монах». С этими словами он проводил меня из келии. Таким кратким, но разумным разъяснением старец успокоил меня не в ту только минуту, но и на всю жизнь. Ибо полученное мною назидание я помню и до сего дня. В течение моей многолетней жизни нередко приходилось сообщать оное и другим. В апреле месяце одели меня в подрясник. Боже мой! И сейчас, как вспомню эту минуту, то сердце забьется от радости, происшедшей от той мысли, что я теперь уже не мирянин, а послушник монастыря и член богособранной семьи спасающегося братства. Невзирая на то, что применительно к роду проходимого мною послушания подрясник выбран был старый, грубый и в заплатах, но он для меня был так дорог, что я не променял бы его ни на какое украшение мира сего. В нем я продолжал мое послушание — кормление странных — при моей особой кухне, на берегу реки, даже до сентября месяца [32]. В это время прилив народа прекратился, кухня моя закрыта, я немножко отдохнул. А во утешение мое, по ходатайству гостинника, подрясник мне переменили на лучший, даже сшили другой, теплый, в котором можно было в церковь сходить. А в старом я проходил целое лето и в церкви не был, да и время не имел.
С гостиницы перевели меня в квасную, где я пробыл месяца два с небольшим. Там хотя изредка можно было ходить в церковь, чему я был очень рад. Потом перевели меня в хлебную, где для молитвы и хождения в храм было времени еще больше. Из хлебной перевели меня в помощника трапезному. Это было для меня большим повышением. Почему-то я трапезное послушание любил больше всех. При этом послушании я мог ходить в церковь почти к каждой службе, кроме поздней литургии. Меня утешало здесь то, что я каждый день вижу всю братию и служу им. В особенности же любил я щеголять в белом чистом фартуке. Бывало, как фартук надену, то чувствую себя каким-то чиновником. Работа у меня кипит, и я не чувствую усталости. Даже впоследствии, когда я был на других послушаниях, то по праздникам добровольно ходил помогать столовщикам единственно из-за того, чтобы повидать себя в белом фартуке.
Все поименованные послушания пройдены мною в течение одного года и 8 месяцев. Последнее послушание дано было мне в свечном заводе. Но в нем я трудился только один месяц, потом ушел на родину за увольнением.
Старцы, братия и чин монастыря
Вступив в Святогорский монастырь, я встретил там отцев и братий, провождающих жизнь святую, подвижническую. От которых можно было бы научиться многому, душеспасительному подвигу, назидания которых сейчас помню, но по рассеянности моей я мало что усвоил и приложил к моей житейской практике. Теперь же, по истечении более 50-ти лет, воскрешая в памяти самую обитель Святогорскую, а также старцев и братию, могу сказать хотя о немногих выдающихся по должностным послушаниям и по нравственному влиянию на остальных братий. Первый по настоятеле был казначей иеромонах Вениамин. Происходил из мещан города Ефремова Тульской губернии. Человек был умный, начитанный, практик по хозяйственному делу, но при мне он недолго находился в Святогорском монастыре; во время Севастопольской войны он послан был в армию для исправления духовных треб, где прослужил до конца войны, был в Синопском сражении, за что получил золотой наперсный крест. По окончании войны не вернулся обратно, но послан был в настоятеля Филиппо-Ирапского монастыря Новгородской епархии, потом в сане архимандрита настоятельствовал в Вознесенском монастыре при городе Боровичи, а затем настоятельствовал в Иверском монастыре на острове Валаам, наконец, был настоятелем в Новом Иерусалиме, где и скончался.
Второй, преемник его, иеромонах Леонтий [33], который состоял в должности казначея годов 15. Потом в сане игумена был настоятелем в Троицком Ахтырском монастыре, оттуда возвратился опять в Святые Горы, где прожил остальное время на покое и скончался. Старец был простого характера, примерный в трудолюбии и в беседах весьма назидателен.
Благочинный — иеромонах Дамаскин [34], перешедший из Глинской пустыни в сане иеродиакона. Происходивший из мелкопоместных дворян. Знаток был Святоотеческих писаний и любил рассказывать младшим братиям нравоучения из деяний Святых отцев. При мне он был уже преклонных лет. Оставив должность благочиния, путешествовал в Старый Иерусалим. По возвращении жил на покое, где и скончался.
Иеромонах Киприан [35], братский духовник, начало полагал в Глинской пустыни. Старец был уже довольно преклонных лет. Характера был кроткого и любвеобильного. Происходил из крестьян, но был начитанный человек, хорошо знал Святоотеческие Писания. Почему весьма был назидателен для братии и мирян. Скончался в глубокой старости.
Ризничий и уставщик иеромонах Герман [36]. Происходил из купеческого звания города Нежина Черниговской губернии. Предки его были греки, переселившиеся в Россию при императрице Екатерине. Люди были богатые, почему и сам Герман, в мире Григорий Иванович Клица, воспитание получил в лицее князя Безбородько, находящегося в Нежине. Будучи молодым человеком, поступил в Глинскую пустынь, а оттуда рясофорным послушником переехал в Святые Горы. Большую способность имел к церковному пению и служению. Голос имел бас весьма сильный и приятный и владел им мастерски. Характер имел вспыльчивый, но добрый и отходчивый. По Архимандрите Арсении он был вторым настоятелем. В этой должности он прослужил более 30-ти лет, сначала в сане игумена, потом Архимандрита. По заслугам награжден был орденами даже до Анны 1-й степени включительно. Человек был весьма даровитый как по церковному богослужению, так и по строительной части хозяйственного дела. В нравственном же отношении это был своего рода подвижник, примерный постник и усердный молитвенник.
Помощник духовника иеромонах Епифаний. Происходил из крестьян, но весьма начитанный был человек и чрезвычайно опытен был в делах духовничества, почему братия в духовных нуждах большею частию обращались к нему и получали великую духовную пользу.
Другой помощник духовника иеромонах Авраамий [37]; этот старец был воплощенная кротость и пример неусыпной молитвы, в храме Божием и в келии. А для назидания братии это был безмездный врач, потому что кроткая и разумная беседа его была аки целительный бальзам на греховные язвы немощных братий.
Иеромонах Иоанн Затворник [38]. Об этом старце могу сказать одно: это был высокой степени аскет и нелицемерный подвижник. В затворе прожил около 30-ти лет и умер в глубокой старости. Келия его была высечена в меловой скале. Рядом с его келиею находилась церковь Святого Иоанна Крестителя, в которой по вторникам для него совершалась ранняя литургия (без звона), здесь он причащался Святых Тайн. Эту литургию я часто слушал, будучи иеродиаконом. Причем обязательно ходил к нему в келию за час до начала литургии и читал ему утреннее правило ко причащению. Случалось, что после правила, бывало, побеседуем с ним о немощах наших. Ежели бывали у меня какие-либо недоумения, то я спрашивал совета, и он давал разъяснения. Но на исповедь и на разрешение от грехов он не принимал никого. Ему было воспрещено сие от настоятеля. Вообще человек был святой жизни. Великое утешение нынешнему монашеству.
Иеромонах Иоанникий [39], происходил из крестьян, начало полагал в Святых Горах и здесь прожил до глубокой старости. Много лет состоял келейником у затворника отца Иоанна. Как ученик затворника, во многом подражал ему в смирении и аскетической жизни. Впоследствии он был духовником для братии и приходящих богомольцев.
Игумен Дорофей [40]. При моем поступлении в обитель он был послушник Димитрий, кузнец. Величайший был труженик по своему мастерству и большой знаток своего дела. Он не оставлял своего мастерства до тех пор, пока поставлен был на должность казначея, каковую должность он проходил много лет. Наконец послан был на должность настоятеля в Казанскую Высочиновскую пустынь Змиевского уезда Харьковской губернии и возведен в сан игумена. Однако он недолго настоятельствовал — оставил должность и вернулся опять в Святые Горы, где провел остальные годы на покое и скончался в глубокой старости.
Помощником Дорофею в трудах по кузнице был юродивый послушник Феодор [41]. Юродство его состояло в том, что он ни с кем ничего не говорил. А что приказывали, он работал сознательно. На работу являлся всегда первый и уходил последним. В свободное время всегда был в церкви и молился усердно. Отцу Дорофею он так был предан, что ежели бы сам Архимандрит стал посылать его на другое дело, то без благословения отца Дорофея он не пойдет. Это был великий образец послушания Старцу. Впоследствии он был пострижен в монашество с именем Феофила и скончался в старости.
Братия, современные мне
Иеромонах Геннадий [42], уставщик. Сын поручика из военного поселения. В мире именовался Григорием. Всю свою жизнь проходил клиросное послушание. Пел тенором. Будучи послушником, он годов десять состоял келейником у старца духовника отца Киприана и был любимейший его ученик. Зато и добродетели старца: усердие к храму Божию, смирение, любовь к братии и безответное послушание — живо отразились на нем. Умер в средних летах, оставил по себе добрую память среди братии как трудолюбивый монах и назидательный старец.
Иеромонах Флавиан [43], происходивший из крестьян Курской губернии. Проходил различные послушания с особым усердием. А по рукоположении в сан иеромонаха назначен был ризничим. В этой должности он состоял более 40 лет, даже до кончины своей. При нем ризница находилась в образцовом порядке и в особой чистоте. Любил книжное чтение и имел хорошую библиотеку. Кроме сего, от природы имел особый дар слова и, будучи сведущ в Слове Божием и Святоотеческих Писаниях, был прекрасный собеседник и назидательный руководитель младшей братии. Скончался в довольно преклонных летах.
Иеродиакон Рафаил [44], мой товарищ по клиросному послушанию. Замечательный певец (тенор), притом же и регент. Происходил из крестьян Курской губернии. При моем поступлении в обитель он уже жил там послушником и пел на правом клиросе. Тенор у него был не особенно сильный, но чрезвычайно мягкий и приятный для слуха. А так как мирское имя его было Роман, то братия называли его не иначе, как Роман Сладкопевец. Человек был кроткого характера и глубоко предан своему послушанию. Будучи в средних летах, скончался там же, в обители.
Еще был особого типа старец монах Серафим [45]. Происходил он из запорожских казаков. Я стал знать его уже в глубокой старости.
Среди братии о нем было такое убеждение, что ему было уже сто годов от роду. При Императрице Екатерине он, будучи в военной службе, находился при взятии Очакова и за отличие в этом деле имел особую медаль, которую всем показывал и гордился ею. Жил он во многих монастырях, между прочим, в Киевской Лавре, в Молдавии и на Афоне. Многоопытный старец был в монашеской жизни и любил рассказывать примеры из своего опыта, только не всякий мог понимать его речь, которая имела самый тяжелый акцент старинного хохлатского наречия. Впрочем, для меня она была понятна, потому, что я тоже природный хохол. Жил он уже без послушания, на покое, но, несмотря на глубокую старость, бродил с посошком свободно и ни одной службы церковной не пропускал. Прислуживал ему такой же седой старик монах Феодот, которого он называл: «Се мий хлопець». Отличительная черта его жизни состояла в том, что он летом ходил с топором в лес и вырубал молодой орешник, из которого делал палки для странников. Эти палки, бывало, он окрашивал голубою краскою, потом ходил на гостиницу и выходящим в путь богомольцам раздавал на благословение. Многие странники уже знали его и приходили к его келии, просили палочку на благословение. А у многих богомольцев сложилось такое убеждение, что, бывши в Святых Горах, непременно надо получить палочку отца Серафима как особое благословение обители. При раздаче палок он любил говорить слово назидания странникам, и удивительное дело, что тамошние странники-хохлы понимали его, несмотря на своеобразные обороты его грубой речи, произносимой беззубым стариком. Я очень любил смотреть в окно из моей келии, как отец Серафим (у ворот стоя) держит целый сноп своих палок, а хлопец его Феодот стоит позади его и держит другой сноп. Около них стоит целая толпа богомольцев, которым отец Серафим говорит слово назидания, при этом многие женщины плачут. Кончивши речь, он начинает раздавать палки, а принимающие целуют руку у него и кланяются ему в ноги. Это самая высшая награда отцу Серафиму за труды. Он же, отпуская их, непременно перекрестит на дорогу. Любопытно бывало видеть его летом в хорошую погоду возвращающимся из леса и несущим на плечах вязанку нарубленных палок, как он идет, согнувшись под бременем ноши, и топор у него за поясом. Случалось, что кто-нибудь из иеромонахов спросит его: «Зачем это вы, батюшка, на старости так утруждаете себя?» И он отвечает: «Томлю томлящего». Это значит, он смиряет тело, которое отягощает душу грехами [46].
Когда я был на послушании в свечном заводе, один из моих товарищей говорил мне: «Встретил я недавно старца Серафима, поклонился ему в пояс и говорю: „Батюшка, помолитесь Богу обо мне, вот я все хвораю, болит голова и грудь Да не знаете ли вы какого лекарства, чем бы мне полечить себя?“ Он, недолго думавши, говорит мне: „А ты перестань пить горилку, та не лайся погаными словами, и будешь здоров“. Этими словами он поразил меня. Точно он прозрел в тайну души моей. Теперь я верую, что отец Серафим есть прозорливый старец. Эту мысль разделяли и многие из братий».
Порядок церковного богослужения
Питая особую благодарность к Святогорской обители как колыбели моего монашества, откровенно могу сказать о ней, что из многих общежительных монастырей, виденных мною в России, это есть один из лучших монастырей, где молодым людям полагать начало монашеской жизни весьма полезно. В этом смысле преимущество обители состоит в том, что здесь церковное богослужение исполняется вполне по уставу. Чтение и пение совершается внимательно и разумно. Самый напев, взятый из Глинской пустыни, который веками выработался из столпового, с приложением Киевского распева, почему характер имеет самый церковный и для слуха молящихся весьма усладительный. Утреня ежедневно начинается в 12 часов ночи. Братия все обязательно ходят к утрене. Состоящие же на послушаниях, в рукодельнях и мастерских, имеют право, прослушав полунощницу и 1-ю кафизму псалтыря, приложившись к храмовому образу и принявши благословение у настоятеля, уходить на отдых. Также вся братия обязательно ходят на соборный Акафист по средам, четвергам и субботам. Равно и на повечерие, бываемое ежедневно в 7 часов вечера, братия вся ходит обязательно. А старшая братия и все, не состоящие в рукодельнях и мастерских, ходят неопустительно ко всем службам. Одежда и обувь дается братиям не из дорогих материй, но всем одинаковая и нескудная. Священнослужителям делается преимущество только в том, что им шьют по мерке, но из той же материи, что и прочим. Остальным же братиям выбирают из заготовленных, кому какая придется по росту. В этом отношении вся братия уравниваются между собою, дабы не было зависти, рождаемой от преимущества. Пища в трапезе также одинакова для всех.
Чин взаимного подчинения и дисциплина
Дисциплинарное подчинение в братии соблюдается весьма строго. Младшие братия при встрече со старшими обязательно должны кланяться старшему, а встречаясь с иеромонахом, должны принимать благословение. Вообще младшие братия к старшим имеют великое уважение. Выходить за ворота монастыря никому не позволяется, кроме тех, которые послушание имеют вне монастыря. Бывают исключения, только по уважительной причине и то с благословения настоятеля или благочинного. Принимают в братию всякого возраста и всех сословий. Ставят на послушание без особого разбора, принявши — посылают туда, где ощущается необходимость. Старческого окормления или руководства правильного нет, в чем ощущается большая нужда. У всех одна забота: неопустительно ходить к церковной службе и усердно исполнять возложенное послушание, а келейная жизнь оставлена на произволение каждого. В этом отношении также чувствуется недостаток.
Не могу пройти молчанием и те неудобства, которые влияют на телесный организм и сокращают здоровье братии, почему вынуждают многих оставлять обитель. Самое главное неудобство есть сырой климат и болотистые испарения, порождающие неисцельную лихорадку.
Избежать этого невозможно по причине болотистой местности, на которой расположен монастырь. Таковые климатические условия вынудили и меня оставить любимую Святогорскую обитель и перейти в Лавру.
Путешествие на родину за увольнением
и возвращение в монастырь
Прожив по билету один год и 8 месяцев, я вынужден был идти на родину испросить себе у общества и у графа Шереметева [47] увольнительный документ на всегдашнее жительство в монастыре. Такое путешествие я начал в конце сентября месяца 1853 года. Испросив одобрительное свидетельство у настоятеля Архимандрита Арсения, простившись со старцами и братиею, отправился домой. В доме (как обычно) родителям и семейству я принес великое утешение, а по хозяйству доставил родителю немалое пособие. К сожалению, только относительно моего увольнения встретилось препятствие, по той причине, что в эту осень объявлен был набор рекрутов в военную службу. Родитель же мой с семейством состоял в одном списке с братьями, почему и поставлен был вопрос, доколе не будет принят рекрут из нашего семейства, до тех пор прошение мое не будет заслушано на обществе. Наконец, в конце декабря 1853 года настоящий вопрос закончился тем, что моего двоюродного брата Кирилла, сына моего дяди, взяли в солдаты, чем и открыли мне путь к ходатайству об увольнении. Тут же в начале января месяца 1854 года подано было мною прошение к обществу, которое было принято и заслушано; на котором последовало определение «отпустить». Затем оно послано на утверждение к графу Шереметеву в Петербург, где и замедлило до мая месяца. Такое стечение обстоятельств вынудило меня жить в доме родителя 8 месяцев. Хорошо, что у моего родителя была ветряная мельница, которою я заведовал; она доставляла мне труд и развлечение. Однако, несмотря на труд по хозяйству, я все-таки ужасно скучал по монастырю и братии. Дабы доставить себе некое утешение, дождавшись 1-й недели Великого поста, я ходил в Воронеж, где говел, исповедался и причащался Святых Таин. При этом случилось так, что по многочисленности богомольцев в Митрофанове монастыре, я там не нашел себе помещения, почему говел и причащался в Алексеевском Акатовом монастыре, где помогал братии печь просфоры, за что они кормили меня. В Митрофановом же монастыре был в неделю Православия, где слушал литургию Архиерейского служения и видел чин Православия, который мне Бог привел видеть в первый раз в жизни, чему я был очень рад. Страстную неделю и Пасху проводил у своего дяди Ивана Андреевича, живущего при своем приходском храме, где ежедневно ходил в церковь, помогал дьячкам петь на клиросе, живо вспоминая свое детство и отрочество.
Наконец, 9-го мая 1854 года решилась моя участь тем, что меня вызвали в волость, вручили мне повестку, присланную из Алексеевки о получении там моего увольнения от графа, и приказали немедленно отправляться за получением оного. Таковому известию я настолько был рад, что на другой день чуть не бегом отправился в Алексеевку, заявился в главную контору и получил увольнительный Акт, на синей Гербовой бумаге, подписанный графом Дмитрием Николаевичем Шереметевым. Таковой документ требовалось засвидетельствовать у станового пристава в Уездном суде города Бирючи, который отстоял от Алексеевки в 17 верстах, куда я тоже сбегал пешком и при всех встретившихся там препятствиях, с помощию Божиею, оформил и закончил дело. Вернувшись домой, живо собрался и поспешил в монастырь.
В дополнение к вышесказанной радости, по поводу получения мною увольнительной бумаги, могу прибавить следующее. Повестку о сем я получил 8-го мая, накануне праздника Святителя Николая Чудотворца, после малой вечерни, готовясь идти ко всенощной. Самое же увольнение получено мною 9-го числа. В Святогорском же монастыре существует Чудотворный образ Святителя Николая, весьма чтимый в обители и во всем тамошнем округе. Таковое совпадение поселило во мне крепкую веру в том, что настоящая радость подана мне Богом исключительно по молитвам Николая Чудотворца. Здесь должно пометить, что радость моя состояла не в том, что я получил свободу от крепостной зависимости, а в том, что я получил возможность отдать себя в жертву Богу, за что слезно благодарил Бога и Угодника Его. Не могу скрыть и того, что этим я давал обещание быть верным моему призванию. Хотя сознаюсь, что таковой обет нередко был мною забываем. При всех моих немощах, благодарю Бога за то, что момент той радости так глубоко запал в душу мою, что вот уже 65 лет прошло с того времени, но вера моя не охладела во мне, ибо ежегодно накануне праздника Святителя Николая Чудотворца она воскрешает в памяти моей все бывшее и я целые сутки ощущаю неизъяснимую радость и живу ею. Вот и сего дня 9-е мая 1915 года, Господь удостоил меня причаститься Святых Таин; придя из церкви, пишу сии строки и в восторге духа взываю: «Буди благословенно Великое Имя милосердого Бога! Да будет славословимо от нас имя Святителя Николая Чудотворца ныне и во веки веков. Аминь!»
Собираться в дорогу мне не пришлось много, потому что всю зиму жил в доме родителя, как на квартире. Почему, не успев получить бумагу, как уже все было готово к отъезду.
К утешению моему, один добрый человек вызвался свезти меня до монастыря на своей лошадке, потому что он ехал туда со старушкою проведать своего родного.
Проводы из дому были такие же любезные, как в первый раз: напутственный молебен, домашняя молитва, прощание и благопожелания, в заключение — слезы матери и молитва ее, которая для меня дороже всего.
Дня два мы ехали благополучно, потом случилось несчастье с нами: пришлось ночевать в поле между засеянными нивами, ночью лошадка наша отвязалась и ушла на барские нивы, засеянные пшеницею, где сторожа изловили ее и отправили на барский двор, который отстоял версты три от нашего становища. Утром мой старик сбился с ног, искавши оную; но видя безуспешность, мы думали, что она украдена, не знали, что нам делать, сидели у своей телеги и плакали. При этом мы усердно молились Богу и Божией Матери. Во время плача я достал книжку и начал читать Акафист Святителю Николаю Чудотворцу, мои спутники упали на колена и, неутешно плача, молились. И, о чудо Божие! Неожиданно проходит мимо нас мужчина с сумкою за плечами, идущий в Святые Горы на богомолье, остановился и спрашивает нас о причине плача; узнавши, в чем дело, он говорит: «Идите на барский двор и там получите вашу лошадь». Потом сам вызвался проводить моего старика на барский двор и там убедил управляющего, что лошадь случайно ушла на нивы, а не нарочно пущена туда, почему, благодаря только его свидетельству, нам возвратили лошадь. Когда мы увидали свою лошадку, упряженную в телегу, то не знали, как благодарить Бога и Святителя Николая Чудотворца, проявившего чудо над нами. А доброго человека, послужившего орудием нашего спокойствия, мы благодарили глубоким поклоном, потом взяли его с собою и довезли до монастыря, также и обратно он вернулся домой с моими спутниками. Вспоминая прошедшее, я и сейчас живу чувством той скорби и радости. Сознаю в этом милосердие Божие и смиренно благодарю Бога и Угодника Его.
Второе поступление в монастырь и послушания
Великую радость ощутила душа моя, когда увидал я родной монастырь и вступил в ограду оного. Немедленно явился к Архимандриту, который сначала принял меня довольно сурово, укорил меня за промедлительную отлучку из монастыря, предполагая, что я странствовал по другим монастырям. Но когда выслушал объяснение причины замедления, то смягчил тон речи и начал говорить спокойно. Принял мои увольнительные бумаги, приказал идти к смотрителю свечного завода иеромонаху Виталию [48], который даст мне помещение при свечном заводе и поставит на дело. К свечному делу я уже привык, потому что работал там один месяц. С этого времени жизнь моя начала идти надлежащим путем по монастырскому правилу. Главная задача есть послушание под надзором смотрителя. Хождение же в церковь только к повечерию, к началу утрени и к ранней литургии под наблюдением благочинного, а келейное молитвенное правило — по совету духовного отца и своему благорасположению. Так продолжалось мое послушание три года. Будучи с детства любителем церковного чтения, пения, ходя к ранней литургии, я любил читать часы и подпевать на клиросе. Благочинный, подметив во мне сию способность, приказал по праздникам ходить в собор на клирос, а в будни работать свечи. В конце же третьего года совсем освободили меня от свечного дела и вменили в постоянную обязанность нести клиросное послушание, причем дали и особое помещение.
В это время уставщик иеромонах Герман, заметив мое усердие к клиросу и услужливость, взял меня в келейники к себе, причем строго следил за моим нравственным поведением, побуждал меня неопустительно ходить в церковь, чем великую оказал мне пользу душевную. За что вечная молитвенная благодарность моя приносится о душе его. В келейниках он держал меня около трех лет, потом испросил мне пострижение в рясофор и дал отдельную келию. Видя, что я люблю изучать церковный устав и занимаюсь им, а также и местный напев изучил по наслуху, он начал поручать мне наблюдать за исполнением церковной службы по клиросу; видимо, намерен был поставить меня уставщиком. С этою целью он в 1859 году убедил Архимандрита Арсения (уже больного) представить меня к мантии, прибавив мне в послужном списке целых 10 лет. Хотя таковое представление в этом году не было утверждено, потому что количество представленных лиц превышало норму вакантных мест, однако в следующем году отец Герман, будучи уже настоятелем, вторично представил меня и Святейший Синод утвердил таковое представление. В монашество же отец Герман постриг меня 2-го июня 1860 года, с наречением имени Товия. Восприемный старец от Евангелия был отец Киприан. Наконец, 14 августа того же года по представлению начальства я был рукоположен во иеродиакона Преосвященным Макарием [49], Епископом Харьковским и Ахтырским. Таковое величайшее благодеяние, оказанное мне отцом Германом, открыло мне дорогу к дальнейшим заслугам, а вместе и обязывало меня быть благодарным ему лично и самой обители. Так я и понимал оное благодеяние и ценил его высоко, давая обет в душе моей служить Святогорской обители даже до смерти. Однако обстоятельства изменились, болезненное состояние мое, начавшееся еще до пострижения, постоянно усиливалось и дошло до того, что я вынужден был оставить родную обитель и искать убежища себе в другом месте.
Здесь я намерен прервать нить моего рассказа, дабы дать объяснение о двух личностях, имевших близкое отношение ко мне.
Встреча с просвещенным слепцом, просветившим меня, зрячего слепца
Возвратившись с родины в монастырь, я встретил среди братии несколько новых послушников, поступивших в мое отсутствие. В числе таковых был один слепец Петр Петрович Подвязников [50], сын гражданского чиновника. Поступил он из Петербурга, где воспитывался в институте слепых. Мужчина лет 30-ти, весьма образованный человек, а между нашей братии выдающийся тем, что он читает ощупью, по своим книгам, в которых буквы выпуклы особым тиснением. Естественно, что между нашим братством (простецами) такой человек составлял большую редкость. Во время моего приезда он находился на послушании при чтении неусыпной Псалтири, келию же имел рядом с моими товарищами при свечном заводе, куда и меня поместили. Узнав о таком редком человеке, я постарался познакомиться с ним, причем встретил в нем весьма умного, доброго, нравственного и многосведущего человека. Видя, что он живет в одиночестве, не имеет особой прислуги по келии, я начал прислуживать ему, что для него было дорого, и он расположился ко мне. Оказалось, что он имеет довольно порядочную библиотеку, в которой (кроме книг на его слепой печати) весьма много книг зрячих, все духовного содержания, почему он желал бы иметь чтеца, зрячего человека, но такового не имеет. Вознамерился было меня приспособить к этому делу, но, испытав мою деревенскую грамоту, нашел меня неспособным. Тогда он за мою услугу предложил мне свою услугу поучить меня правильному чтению, на что я согласился с благодарностью. Находясь на послушании, я мог учить свои уроки только в свободное время, которого было немного, а посему все праздники и частью ночи посвящены были учению грамоте. Занимался я весьма усердно, так что в течение года из меня выработался порядочный чтец, которого он слушал с удовольствием. Долго я не мог искоренить в себе акцент малороссийского произношения, в чем он снисходил мне, но замечать не переставал. В библиотеке у него, кроме Священного Писания и Творений Святых Отцев, много было творений знаменитых проповедников и книг исторического содержания. Сам он был страстный любитель духовного чтения, так что впоследствии у него чтецов было еще человека три, к которым он (в условное время) приходил с книгою и слушал, сколько время позволяло чтецу. Сам Петр Петрович был весьма сведущ в Священном Писании, а также в исторических науках. Прекрасно объяснял катихизическое учение, равно и таинственную и обрядовую сторону церковного богослужения. А так как он был уставщиком при церкви в институте слепых, то и устав церковный знал хорошо. Особенно же он любил читать Святое Евангелие, почему четырех Евангелистов знал на память. Доказательством твердости его знания может быть следующее: бывало, я открою Евангелие и прочту стих или два, потом спрошу, где это написано? Он буквально укажет Евангелиста, главу и стих прочитанного. Даже эту самую мысль приведет из других Евангелистов и буквально прочитает, как там написано. При таком твердом знании Евангельской истории ему пришло желание составить жизнь Господа нашего Иисуса Христа по Евангелию. Приступая к такому труду, он должен был сделать выборку текстов из Евангелистов в последовательном порядке. Сначала только намечал цифрами Евангелиста, главу и стих. При такой простой работе и я помогал ему. По собрании же материала, в дальнейшей работе я уже не мог быть полезным ему по незнанию грамматики и правописания. Здесь он обратился к Архимандриту, который дал ему писца ученого. Книга должна быть разделена на две части: в первой повествуется о Предвечном Рождении Сына Божия от Безначального Отца, почему и начиналась словами Евангелиста Иоанна: «В начале бе Слово!». А вторая часть должна повествовать о воплощении Сына Божия от Пречистыя Девы Марии. Рукопись была закончена и передана настоятелю Архимандриту Арсению, а он показал ее Харьковскому Архиепископу Филарету, который сказал, что такая книга уже издается и скоро выйдет в печати. «Впрочем, оставьте рукопись у меня, я посмотрю». После этого Архиепископ скоро переведен был в Чернигов, а Архимандрит Арсений скончался, посему и рукопись умерла.
Такое общение наше с Петром Петровичем Подвязниковым принесло мне величайшую пользу тем, что развило во мне охоту к чтению духовных книг, которая и сейчас живет во мне, питает меня духовно и утешает.
Впоследствии Петра Петровича постригли в монахи с именем Палладий, уже после выезда моего в Лавру. Дружба же наша и переписка с ним продолжалась до его смерти, последовавшей в то время, когда я был наместником Чудова монастыря. Вечная благодарная ему память от меня. Со Святыми упокой, Христе, душу раба Твоего монаха Палладия!
Другой учитель иеромонах Софроний [51]
Жажда научных знаний настолько возобладала мною, что я уже не удовлетворялся частичным знанием о науках, но задумал учиться более основательно. В пособие к такому стремлению Бог указал мне человека. Почти в одно время со слепцом Подвязниковым поступил к нам в послушание молодой человек по имени Сергий Смирнов, сын московского священника, который непосредственно после окончания курса наук в Московской Духовной Семинарии поступил к нам в монастырь. Как человек ученый и при том нравственный, он особого искуса пред пострижением не нес, почему на втором или на третьем году его постригли в монашество с именем Софроний, потом вскоре рукоположили иеродиакона во иеромонаха. К этому-то иеромонаху Софронию я и обратился с просьбою учить меня наукам по семинарской программе. Он проэкзаменовал меня в тех скудных знаниях, которые уже приобретены мною, да и говорит: «Вам надо учиться подготовительным наукам, которые преподаются в училищах». Я отвечаю: «Мне уже 22 года, и я не в сельские священники готовлюсь, но по внутреннему влечению желаю хотя поверхностно ознакомиться с науками семинарской программы». Тогда он сказал: «Пожалуй, я готов, но для сего требуются книги — учебники, которые можно выписать из Москвы от Салаева». Денег понадобится 12 рублей; я дал ему 15 рублей, которые занял у людей. Книги были выписаны и получены. По ним мы занимались один год, дело шло успешно, и он радовался, хотя я не был доволен собою, трудно было мне заучивать тексты на память. Однако это дело прервалось тем, что меня постригли в мантию и рукоположили во диакона, потом возложено было на меня управление клиросом и чередное служение, которые окончательно расстроили мое здоровье, а потом я оставил Святые Горы и уехал в Лавру. Таким образом, в Святых Горах Бог судил мне иметь двух учителей, которые принесли мне великую пользу. Вечная им память!
Сведения о Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, полученные мною из рассказов странника-очевидца
За несколько лет до поступления моего в Святогорский монастырь в числе тамошней братии жил послушник из дворян, некто Петр Петрович Макаров, которого я уже не застал, но память о нем была еще свежа при моем поступлении. От братии я слышал рассказ, что он человек образованный, любит монашество и жил во многих монастырях, но приютиться на постоянное жительство ни в одном из них не мог. Причина сему нам неведома. Преимущественно же он довольно долго жил в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, может быть, потому, что его родина находится верстах в 30-ти от Лавры, село Андреевское Александровского уезда Владимирской губернии. Живя во многих монастырях, он приобрел многосторонние сведения о монастырских уставах и порядках. Кроме сего, он обладал хорошей памятью и природным даром красноречия, почему весьма мастерски рассказывал о них. Таково предание о нем жило в памяти Святогорской братии. По истечении же 6 или 7 лет моей жизни в монастыре он вторично заявился в Святые Горы, когда я был уже рясофорным монахом и был в числе первых клирошан по голосу и знанию пения. В это время братия (старожилы) встретили его ласково, как знакомого, а со мною он встретился в первый раз. Помню, что приехал он к нам в середине Великого поста и прожил до Мироносицкой недели. От нас же он уехал в Старый Иерусалим и на Афонскую гору. Во время пребывания своего в монастыре он почему-то расположился ко мне, часто бывал у меня в келии, просил меня написать несколько нотных песнопений, что я и исполнил. Вообще он проводил со мною время довольно много, и по справедливости надо сказать, что беседовать с ним было приятно, вместе и полезно. В особенности мне, как молодому человеку и ничего не видавшему, слушать его было весьма интересно.
Рассказы его были не пустословные и не бахвальные, но дельные — сердечные и красноречивые. В ряду бесед он большею частию рассказывал о Свято-Троицкой Сергиевой Лавре: как там торжественно совершается богослужение, как нередко бывает там посещение Высочайших Особ и как встречают Их. Говорил иногда о Симоновом монастыре, о Сарове и Оптиной пустыни, но гораздо меньше; Лавру же со всех сторон обрисовал он так картинно, что я живо мог представить себе оную, не бывши там. Преимущественно же удивляет меня то обстоятельство, что при рассказах о Лавре он постоянно твердил мне: «Вот бы хорошо вам поступить в Лавру, там бы оценили вас». Такие его предложения в то время не тревожили меня, потому что я и здесь был в большом внимании у начальства и братия любили меня. Да ежели бы она и пришла мне в голову, то она несбыточна, потому что меня не пустят. При таких добрых отношениях мы расстались с ним. Он уехал на Афонскую гору и там прожил приблизительно около 6 лет, потом опять возвратился в Россию, бывал и в Лавре, только жил на гостинице в качестве богомольца, ходил в мирской одежде, несмотря на то, что он на Афоне был пострижен в монашество. До высшей степени он был поражен, когда, явившись в Лавру, и здесь увидел меня в сане иеродиакона между братии Лавры. Изредка приходил ко мне в келию и пил у меня чай. Тут же вспоминал о своем благожелании быть мне в Лавре. Что же касается меня, то и я также немало поражен был его предсказанием, находя в словах его нечто пророческое, сбывшееся на деле, сверх всякого (обоюдного) нашего ожидания. Пожив при Лавре на гостинице одно лето, он уехал, но куда, не знаю. Только больше я не видал его.
Болезнь и безвыходное положение
По принятии мною монашества и сана диаконства на меня возложена была полная ответственность за клиросное послушание, которое требовало крепкого здоровья и сильного голоса. Высоко ценя полученную награду, я от всей души желал принести благодарность обители и начальству, почему ревностно предался своему делу, понуждая себя к труду и забывая о болезни. Однако при постоянном напряжении сил здоровье изменило мне и оборвалось. Простудная болезнь в правом боку, полученная давно, теперь настолько усилилась, что мне невозможно было вздохнуть. Кроме сей болезни, непрерывающаяся лихорадка изнурила меня до последней степени. Все это вместе вынудило меня просить Архимандрита освободить меня от клиросного послушания и от чреды служения хотя на полгода и дать мне возможность заняться лечением себя. Конечно, Архимандриту тяжело было слышать таковую просьбу от человека, которого он для клиросного дела выдвинул (минуя других) прежде времени в монашество и в диаконство, а посему он отказал мне окончательно, сказав: «Надо не лечиться, а трудиться. Послушание само вылечит тебя». Но я понял его слова так, что лечиться послушанием есть мера совершенных иноков, а я еще юн и немощен, не могу последовать его совету. С этого времени накрыла меня туча скорбей, начали появляться помыслы разочарования во всем. Приходила мысль просить билет для путешествия по России, быть может, Бог укажет мне местечко и обитель с более здоровым климатом.
С этого времени я начал мечтать о восстановлении моего здоровья, но все мечты мои оставались мечтами, и ни одна из них не могла быть приложена к делу. Для восстановления здоровья требовалось одно: переменить место жительства, т.е. перейти в другой монастырь, но все это нелегко, в особенности при строгом уставе Святогорского монастыря, где я не имел права отлучиться из монастыря (по своему желанию) даже на несколько дней. При таковой строгости монастырских правил, все мои соображения привели к одному: оставить заботу о себе, предаться воле Божией, молиться Ему усердно и ждать помощи Свыше. При таком настроении духа и при болезненном состоянии, во мне происходила жестокая борьба: с течением времени болезнь усиливалась, требовалось лечение или хотя бы освобождение от клиросного послушания, но ни того, ни другого получить я не ожидал, а терпение ослабевало. К тому же отец Архимандрит, видя меня держащимся на ногах и ходящим в церковь, начал относиться с недоверием к моей болезни, подозревая во мне притворство и каприз. В таком прискорбном положении я находил некое утешение в лице отца казначея иеромонаха Леонтия, который более других сочувствовал мне, больному, почему (во время отсутствия Архимандрита из монастыря) иногда отпускал меня в город Славянск для совета с тамошним доктором. Хотя таковые поездки мало помогали мне, доктор повторял одни и те же лекарства: внутрь прописывал хину, а наружу (к боку) велел ставить мушку. Равно и советы повторял прежние: «Святогорский сырой климат вреден вам, перемените место жительства на более здоровый климат, и вы без лекарств поправитесь». Но я, как монах, совету доктора следовать не мог. Опять приходил к прежнему убеждению: терпеть и молиться Богу. Обращался за советом к некоторым из братии, любившим меня, но и они утешали меня надеждою на Бога, сами же обещали усердно молиться обо мне. Твердо верую, что любовь и молитва братии были услышаны Богом, ибо вскоре неисповедимый Промысл Божий указал мне путь к переходу в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру неведомым для меня образом, о чем будет сказано в следующей главе.
Божие указание мне пути к перемещению
в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру
Самое начало сего дела близко связано с кончиною младенца Андрея Карамзина, последовавшею в гостинице Святогорского монастыря.
14-го августа 1860 года, милостию Божиею, меня посвятили в сан иеродиакона, затем назначили ежедневное служение литургии в пещерной церкви преподобных Антония и Феодосия, находящейся за оградою в монастырском саду. Кроме сего, в свободное время наряжали меня служить молебен и панихиды для приходящих богомольцев. Во исполнение такового распоряжения, 19-го августа меня позвали в монастырскую гостиницу для служения с иеромонахом панихиды по скончавшемся младенце Андрее. Придя в номер, я увидал там нашего отца Архимандрита Германа, тут же находилась Татьяна Борисовна Потемкина [52] и еще несколько светских лиц, неизвестных мне. Судя по такой обстановке, надо было полагать, что почивший младенец принадлежал к числу ближних Потемкиной, но узнавать о сем никому не было надобности. Мы с иеромонахом приступили к служению панихиды, по окончании которой дано было распоряжение перенести тело в пещерную церковь, где я ежедневно служу раннюю литургию. Мы с иеромонахом обязаны были сопровождать тело. В храме совершена была краткая лития, потом мы разоблачились и ушли домой. Тело младенца оставалось в храме до 17 сентября, когда получено было разрешение перевезти его в Москву для погребения.
После этого еще две недели оставалось неизвестным для меня и для всей братии, кто такой есть почивший младенец Андрей и по какому случаю постигла его кончина именно в монастырской гостинице. Между братиею ходили различные слухи о сем, но ни один из них не был основательным.
Продолжал я мое сорокоустное служение литургии в пещерной церкви, где после каждой литургии обязательно была совершаема заупокойная лития у гроба младенца Андрея. Молящихся у гроба всегда было только трое: мужчина средних лет, женщина (барыня), довольно пожилая, и девушка-прислуга. Кто они такие, нам, служащим, не было надобности узнавать. Судя по их усердной молитве, можно было полагать, что это родственники почившего младенца или же близкие ему. Такая загадочность неизвестных нам личностей продолжалась до 30-го августа; в этот же день по случаю престольного праздника в домовой церкви у Татьяны Борисовны Потемкиной там всегда бывает поздняя литургия в 10 часов утра, которую совершает Архимандрит с братиею соборне. Что же касается меня лично, то я обязан был (отслуживши свою раннюю) явиться в домовую церковь для пения поздней литургии. Таково было дано распоряжение начальством о предстоящем торжественном богослужении, которое и совершено было в урочное время. По совершении литургии и молебна братия служащие и поющие приглашены были в зал, где приготовлен был чай, а потом и обед. Между чаем и обедом получился довольно большой промежуток свободного времени, приблизительно около часу. В это время Архимандрит вышел на балкон, а братия ушли в сад. Мне же, после продолжительного служения, требовался отдых, почему я присел на стул в отдаленном уголке зала, чтобы никому не мешать. Вдруг подходят ко мне две дамы, одна из них та самая, которую я привык ежедневно видеть молящуюся в храме при гробе младенца Андрея. Сверх моего ожидания, она обращается ко мне и начинает благодарить меня за служение в пещерной церкви, воображая, что я служу добровольно, как бы по усердию. На что я ответил ей, что ежедневное служение там есть мой долг, по причине недавнего посвящения меня в сан иеродиакона. Она же, как будто не понимая моего ответа, продолжает благодарить меня и при этом обещает прислать мне книгу в благодарность за служение. Далее начинает хвалить мое служение, причем говорит: «Какой у вас прекрасный голос, вот бы вам перейти в нашу Сергиеву Лавру, где мы любим часто бывать и молиться. Там бы вы могли быть перводиаконом». Слыша такие неожиданные похвалы и предложение перехода в Лавру, я не знал, что ответить ей. Не привыкши беседовать с женщинами, я чувствовал себя не то сконфуженным, не то испуганным, почему не знал, как уйти от нее. Наконец почтительно раскланялся и постарался прекратить разговор, который, однако, впоследствии послужил началом моего перехода в Лавру.
Возвратясь домой, я находился в тревожном состоянии духа, опасаясь того, дабы разговор наш (о переходе в Лавру) не стал известным в доме Потемкиной, откуда он легко может дойти до слуха Архимандрита в превратном виде, что я происками намереваюсь проложить себе дорогу в Сергиеву Лавру. Тогда обрушится на меня новая скорбь и гонение со стороны Архимандрита. Словам же барыни я придал такое значение, что это со стороны ее была простая любезность и желание выразить мне благодарность. Однако сомнение и тревога моя скоро получили разъяснение в том, что слова барыни имеют такое основание и по времени (с помощию Божиею) могут открыть мне путь к переходу в Лавру.
На другой день, т.е. 31-го августа, явился ко мне тот самый господин, которого я привык видеть молящимся в пещерном храме при гробе младенца Андрея. Взойдя в келию, он набожно помолился и вежливо подал мне книгу со словами: «Госпожа Анна Михайловна Лыткина прислала вам книгу в благодарность за служение при гробе дорогого нам мальчика Андрюши». Не привыкши принимать подобные подарки, тем более от барыни, я с неохотою принял подаваемое. Открываю книгу, вижу какое-то стихотворение под названием «Бедный плод смиренной Лиры», составленное одним из Лаврских иеромонахов, в котором поэтически воспета частию жизнь преподобного Сергия, а частию и наружная красота и величие Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Приняв подарок, я пригласил гостя присесть и в волнении духа, поблагодарив за подарок, начинаю спрашивать его: «Прошу вас, будьте так добры, расскажите мне, пожалуйста, кто вы такие, откуда приехали и кто есть тот младенец Андрей, которого вы хороните?» Он спокойно рассказал мне следующее: «Мы из Москвы, от Александры Владимировны Княжны Голицыной, которая живет в собственном доме в Москве близ Бутырской заставы. Сама Княжна состоит в родстве и в личной дружбе с Татьяною Борисовною Потемкиной. Младенец Андрей по фамилии Карамзин, есть племянник Княжны от двоюродной сестры ее, оставшийся сиротой после матери с двумя маленькими сестрами, которые и сейчас воспитываются у Княжны. Мальчик в детстве, играя неосторожно, упал и повредил себе позвоночник, отчего начал у него расти горб. Долго лечили его в Москве, но безуспешно, наконец, доктора посоветовали везти его в Славянск на минеральные воды. Таковую поездку с мальчиком поручили нам троим, именно: вот этой госпоже Анне Михайловне Лыткиной, которая Княжне не родственница, но живет постоянно в доме Княжны и помогает ей вести хозяйство. Родитель ее Михаил Александрович Лыткин управляет имением Княжны, находящимся в Василь-Сурском уезде Нижегородской губернии. Я же состою управляющим дома, в котором живет Княжна, имя мое — Максим Степанович Крылов, при нас состоит нанятая прислуга, девушка Анастасия Андреевна. Следовательно, мальчик поручен собственно Анне Михайловне, а мы двое — помощники ей. Тут я прервал его вопросом: «Как же вы попали к нам на гостиницу?» Он отвечает: «Княжна, отправляя нас в Славянск, знала, что Татьяна Борисовна живет здесь при монастыре, почему и просила ее письмом позаботиться о нас. Благодаря ее вниманию, мы в Славянске окружены были всеми удобствами по лечению мальчика и по спокойствию нашему. Татьяна Борисовна раза три навещала нас. Однако все способы лечения не принесли пользы мальчику, он ослабел настолько, что близок был к смерти, тогда Анна Михайловна приказала заложить карету, взяла его на руки и привезла в вашу гостиницу. Немедленно дали знать Татьяне Борисовне, которая поспешно приехала и застала мальчика живым, однако через несколько минут он при ней скончался. Вот кто мы и какое наше дело, которое привело нас к вам в монастырь». Выслушав его и поблагодарив за объяснение, я спросил его: «Скажите, пожалуйста, какое отношение имеют Княжна и Анна Михайловна к Сергиевой Лавре?» Отвечает: «Княжна пользуется большой милостию и вниманием не только отца наместника Лавры, но и самого Владыки Митрополита Филарета [53], за ее благочестивую жизнь. А отцу наместнику она состоит духовной дочерью, часто бывает в Лавре и говеет всегда там. Даже хозяйство по дому ведет во всем по указанию отца наместника». Здесь я прервал его речь и говорю: «Мне нет надобности входить в хозяйственные дела Княжны, я только желал знать отношения ее к Лавре на том основании, что вчера Анна Михайловна сказала мне: «Хорошо бы вам перейти к нам в Лавру», — меня то удивляет, почему она именует Лавру своей. Неужели они с Княжной настолько близки к отцу наместнику, что могут ходатайствовать о моем переходе в Лавру?» Он отвечает: «У нас так принято, что всякий москвич Троицкую Сергиеву Лавру называет „наша Лавра“, потому что она Московская. Что же касается личных отношений Княжны и Анны Михайловны к отцу наместнику, то смею вас уверить, что просьба их всегда будет им исполнена. При этом далее имею доложить вам, что Анна Михайловна поручила мне просить у вас последнее слово: желаете ли вы перейти в Лавру или нет? Ежели желаете, то скажите о сем положительно, тогда по приезде домой они с Княжной начнут хлопотать о сем». Такой вопрос поставил меня в затруднительное положение, я помолчал немного, потом обратился к иконам, перекрестился и говорю: «Скажите доброй Анне Михайловне, что я желаю перейти в Лавру, но не иначе, как только при их содействии, о котором усердно прошу их. При сем прибавьте мою просьбу о том, чтобы это дело велось втайне от всех. Но ежели об этом узнают Татьяна Борисовна и Архимандрит, то все силы употребят воспрепятствовать ему. На меня же тогда обрушатся все возможные гонения. При осторожном же ведении дела, надеюсь, что Бог поможет устроить к моему спокойствию, о чем прошу их внимания». Здесь он ответил: «Будьте спокойны, батюшка, все передам подробно, и будьте уверены, что тайна соблюдена будет, во всей строгости».
С этими словами он ушел от меня. Спустя несколько дней является вторично ко мне в келию тот же Максим Степанович Крылов и дает небольшую коробочку, завернутую в бумагу и запечатанную сургучом, и, подавая, говорит мне: «Анна Михайловна просит вас принять в подарок». Спрашиваю: «Вам известно, в чем состоит подарок?» Отвечает: «Нет». Приглашаю его присесть, сам иду в другую комнату, вскрываю посылку и нахожу небольшой финифтяный образок с изображением иконы Божией Матери Феодоровская, тут же находится записка такого содержания: «Сим образком благословил меня отец наместник Лавры, Архимандрит Антоний [54], у Святых мощей Преподобного Сергия в Лавре, отпуская меня в Славянск для лечения почившего Андрюши. Прошу вас, примите сей образок, как благословение от Преподобного Сергия и от отца наместника. Молитесь Божией Матери и Преподобному Сергию и веруйте, что они призовут вас в Лавру и в сем помогут вам. Вы просили меня не распространять слова о вашем намерении перейти в Лавру; будьте спокойны, говорить никому не буду. Прошу Святых молитв ваших о мне. Анна Л.».
Такой подарок и такая твердая вера в Бога, изложенная в записке, потрясли душу мою, я остолбенел, не знал, что делать; немного опомнившись, вернулся к Максиму Степановичу, но уже не нашел, о чем беседовать с ним, только просил передать мою благодарность Анне Михайловне и отпустил его. Оставшись один, начал размышлять о том, что эти лица (видно) настолько близки к отцу наместнику в духовном отношении, что могут устроить мой переход в Лавру. А образок, присланный мне в благословение, свидетельствует о том, что на переход мой в Лавру есть воля Божия, благословение Божией Матери и Преподобного Сергия. При этом размышлении я обратился к молитве, предавая себя в волю Божию, и успокоился. С этой минуты я начал особенно молиться Преподобному Сергию, прося его о принятии меня в братство своей Святой обители.
Провожая Максима Степановича, я благодарил его, а вместе и просил не ходить ко мне часто, дабы не дать повода к смущению братии и разговору о нашем знакомстве. После этого он был у меня только накануне отъезда, который последовал 17 сентября 1860 года. Проводы им и почившему младенцу были самые торжественные. Отец Архимандрит сам был в облачении и несколько пар иеромонахов. Совершили отпевание, а потом панихиду по чину младенческого отпевания, положенного по требнику, потом братия подняли гроб младенца, поставили в дорожную карету. Анне Михайловне и спутникам ее отец Архимандрит преподал благословение. Тут же присутствовала Татьяна Борисовна со свитою. Путешественникам все пожелали благополучного пути.
Время приготовления к отъезду в Лавру
Таковыми неисповедимыми судьбами Промысла Божия указан был первоначальный путь перехода моего в Лавру, конец которого был еще весьма далеко. По отъезде Анны Михайловны началась наша переписка, впрочем, довольно редкая, которая продолжалась с 17-го сентября 1860 года и до 8-го февраля 1862 года. Ровно полтора года.
Из Москвы получено было мною первое письмо такого содержания: «Приехали благополучно, Андрюшу похоронили в Лавре. Вместе с Княжною были у отца наместника, причем рассказали ему, что иеродиакон Святогорского монастыря Товия, молодой человек с хорошим голосом (басом), желает переместиться в Лавру, то может ли он быть принят?» Отец наместник сказал: «Пусть приезжает, будет принят». Извещайте о времени вашего выезда». На таковое письмо я ответил только благодарностию за милость, но прямого ответа дать не мог, а посему и отвечал уклончиво. Вообще эти полтора года я находился в каком-то страдательном состоянии. Выехать из монастыря ни под каким предлогом я не мог. Оставаться же в таком положении невозможно было, потому что день ото дня отношения мои с отцом Архимандритом все обострялись и могли кончиться большой неприятностью для меня. При том же, видя пред собою открытый путь в Лавру, от которого отказываться я считал не только неприличным, но даже погрешительным, ибо веровал, что он указан мне Богом. Находясь постоянно в тревожном положении, я ежедневно молился Преподобному Сергию указать мне способ мирно выехать из обители. Верою и упованием на Бога я укреплял себя в терпении. Наконец Промыслу Божию угодно было указать мне такой случай. Во время отлучки отца Архимандрита на Дон в Ростов, я отпросился у казначея иеромонаха Леонтия съездить в Славянск к доктору Курдюмову [55], посоветоваться, чем лечить усиливающуюся болезнь в боку, не подозревая, что отец Архимандрит скоро вернется и будет ехать через Славянск. Приезжаю к доктору с моим вопросом, он смотрит меня и говорит то же, что и прежде: «Уезжайте вы из Святогорского климата, ежели не навсегда, то хотя бы на время, и вы поправитесь». Пока я ездил к доктору, в это время Архимандрит на возвратном пути заехал в Славянск и узнал, что я здесь, решился на подворье ждать меня. Когда я взошел в комнату и увидел Архимандрита, то растерялся и не знал, что ему сказать, но видя его гневным, я молча упал ему в ноги, а вставши, заплакал и только одно повторял: «Простите меня!» Видя мои слезы, он смягчился и приказал сию же минуту садиться в экипаж и ехать с ним домой. Словам его я повиновался, молча сел и поехал. Время было вечернее, мы ехали в темноте и сидели молча. Наконец он заговорил довольно мирным тоном: «Напрасно ты по докторам ездишь, монаху лекарство есть милосердие Божие да молитвы угодников Его. А доктора привыкли лечить нас молоком да мясом, невзирая ни на постные дни, ни на обеты наши». Тут я воспользовался спокойствием его духа, начал просить себе отпуск на родину и в Воронеж, а может быть, и еще куда неподалеку. Он ответил: «Ну, хорошо, поедешь после Праздника Рождества Христова». Говорю: «Билет нескоро получишь из Харькова, а теперь уже 10-е декабря». Последнее его слово было: «Ну, завтра же подавай прошение, дабы не опустить почты».
Препятствия к выезду
Исполняя волю отца Архимандрита, давшего мне право подать прошение, я на другой же день подал таковое. Это было 11-го декабря, а 12-го послано в Харьков. В восторге духа начал я собираться в путь, воображая, что пред Праздником Рождества получу билет, а после праздника выеду. Однако желания мои остались несбывшимися: время шло и шло, а билета нет. Прошел Праздник Рождества Христова, приближался Новый год, а билета нет. На другой день Нового года отец Архимандрит уезжает в Петербург по делам обители, на прощанье спрашиваю его о билете, он говорит: «Успокойтесь, я буду в Харькове и попрошу секретаря Консистории поспешить высылкою билета». Получив обещание, сижу, ожидаю весь январь, а билета нет. Наконец, решился на крайнюю меру: в Харьковском Архиерейском доме был у меня знакомый монах по имени Авксентий, человек весьма деловой и знаком с Консисторией, пишу ему чуть не слезную просьбу выручить мой билет и прислать мне. Через неделю получаю билет и письмо от монаха, который пишет, что билет задержан был по воле отца Архимандрита Германа, который лично просил секретаря выслать в половине марта, дабы (по причине половодья) я остался бы в монастыре, о чем секретарь объяснил ему откровенно.
Таковой поступок отца Архимандрита окончательно убедил меня в том, что долго или коротко, мы должны были расстаться с ним, но вместе жить нам, видно, не судил Бог. При этом от всей души благодарил Бога, что выезжаю из обители в отсутствие Архимандрита, мирно, без ссоры. Билет получен был 6-го февраля, а выехал я 8-го, держа путь на родину, Воронеж, Задонск, Елец, Тулу и Москву. Добродушный старец казначей Леонтий снабдил меня подводою даже до моей родины. Дал мне на дорогу 15 рублей, а 60 рублей дал на покупку меду в слободе Уразовой, чтобы на обратном пути подвода не шла порожнем.
Выезд из Святогорского монастыря.
Краткое пребывание на родине
Ожиданием билета я настолько был утомлен, что как только получил его, то на другой же день после обеда выехал, напутствуемый молитвенным благожеланием любящих меня братий. Между ними были и такие, с которыми тяжело было расставаться, надо было и поплакать; тем более, что я уезжал с намерением уже не возвращаться более в Святые Горы; ежели не в Лавре, то в другом месте, но неотложно искать нового приюта, так наболела душа от многолетних скорбей. Следовательно, ежели на прощанье пришлось всплакнуть, то единственно только по друзьям, которые испытывают почти такую же участь, какую я проходил. При всем разнообразии чувств, волновавших душу мою, я крепко держался упования на Бога и веровал, что впереди ожидает меня нечто лучшее. В таком волнении духа я в последний раз земно поклонился Святым храмам обители, затем (мысленно) отсутствующему отцу Архимандриту Герману, наконец — Старцам и братии; потом сел в сани, закутался шубою и (хлюпая от плача) пустился в путь на город Славянск. Надо заметить, что город Славянск находится в противоположной стороне от предлежащего мне пути, но я должен был туда заехать для получения 50 рублей, присланных мне на дорогу из Москвы по благословению отца наместника Лавры Архимандрита Антония. Деньги присланы были на имя купца Ивана Григорьевича Котилева. Приехав в Славянск, явился к Котилеву, получил деньги и ночевал у него. На другой день отправился в путь, пролегавший мимо Святогорского монастыря, чрез село Богородичное, в котором и ночевал. Далее путь мой имел прямое направление на север, чрез слободу Царево-Борисово, расположенную при впадении реки Оскола в Северный Донец. А потом — вверх по Осколу даже до слободы Уразовой и города Валуйки. На этом пути я проехал город Купянку, где отыскал знакомого купца, у которого пообедал; к вечеру приехал на крупчатную мельницу, где ночевал у одного из приказчиков, брат которого живет в Святых Горах послушником. Далее поехал на Уразову, где закупил меду для монастыря и оставил его у продавца до возвращения подводы обратно, а сам поспешил на город Валуйки, в конце которого расположен мужской монастырь во имя Святителя Николая и находится чудотворный образ Святителя. Приехал туда в мясопустную субботу вечером, остановился в монастырской гостинице. Ходил ко всенощной, а утром слушал раннюю литургию, прикладывался к чудотворному образу Святителя Николая, затем (дорожа временем) бегло осматривал монастырь. Наконец, попивши чаю, выехал в дальнейший путь на слободу Мандорову и Никитовку, в которой ночевал. С этого места дорога моя повернула на восток, через слободу Нагорное и Варваровку, где я пообедал и часа в три после обеда 13 февраля приехал в свою родную слободу Шелякино, где мой родной дядя Иван Андреевич Цымбал состоит церковным старостою.
Приезд мой к дяде, как для него, так и для всех родных, был неожидан. Они ждали меня к Новому году, а потом и перестали ждать. Немедленно известили родителей, живущих в 5 верстах от дяди. На другой день вместе с родителями приехали другие сродники и знаемые, почему составился праздник ваий. Повидавшись с родными, я сделал визит священникам, причем испросил дозволения служить литургию в предстоящее воскресенье 18-го февраля. Неделя сыропустная. В тот же день 14-го февраля я уехал в родной хутор Новодмитровку, где составил праздник не для родных только, но и для всего хутора.
На другой день, 15-го февраля, лошадь (на которой я приехал) отправлена была мною с кучером обратно в монастырь, через слободу Уразову, где он должен был взять купленный мною мед для монастыря и доставить по принадлежности, что и было исполнено честно. В субботу опять вернулся в Шемякино, где служил всенощную, а в воскресение 18-го февраля — литургию в своем родном храме, со старым знакомым батюшкою отцом Иоанном Федоровым. Пообедав у дяди, вместе с родителями вернулся в родной дом.
Собираясь к отъезду, я заметил, что родители мои чем-то смущены и у них что-то недостает. Причина смущения оказалась в том, что у себя в доме они не находят подходящего образа, которым бы могли благословить меня в путь на Москву и далее. Благословить же крайне хотелось им потому, что они уже не надеялись больше видеть меня. Да и я сердечно желал получить родительское благословение. Не находя, чем пособить усердию родителей, я вспомнил, что у меня есть образок Божией Матери Феодоровской, прислан мне новою благодетельницею моею Анною Михайловною Лыткиной. К тому же он невелик, имеет колечко и ленту, его удобно надеть на шею и носить на груди. Кроме всего, он есть великая Святыня для меня, потому, что освящен на мощах преподобного Сергия. Когда родители увидали образок, то обрадовались, тем более, когда узнали, что он освящен на мощах преподобного Сергия, то начали креститься и целовать его. А потом положили его на хлеб и поставили на ночь к образам и зажгли лампадку. Утром в понедельник, не нарушая святость Великого поста никаким ядением, что они всегда строго соблюдали, прямо начали молиться и класть земные поклоны, при этом я прочитал вслух утренние молитвы и Акафист Божией Матери, все слушали и молились. Потом я поклонился в землю родителям, и они благословили меня, стоящего на коленях пред ними. Родитель надел на меня образок, а мать перекрестила меня и подала мне хлеб в руки, затем обняла мою голову и поцеловала. После такого молитвенного напутствия и родительских благословений, я еще более укрепился верою в том, что Божия Матерь и преподобный Сергий благословляют мой путь в Лавру. Получив благословение, я сейчас же выехал на Воронеж. Это свершилось 19-го февраля 1862 года, понедельник 1-й недели Великого поста.
Продолжение следует.
[1] РГБ ОР, ф. 771, оп. 2, д. 4.
[2] Там же. Титульный лист.
[3] Конюченко А. И. Социально-демографические характеристики настоятелей мужских православных монастырей России во второй половине XIX – начале ХХ века / А. И. Конюченко // Вестник Челябинского государственного университета. Сер. 1: Исторические науки. 2001. № 1. С. 45.
[4] Там же. с. 44.
[5] РГБ ОР, ф. 771, оп. 2, д. 4, л. 2.
[6] Там же. л. 4.
[7] Там же. л. 6.
[8] Там же.
[9] Там же. л. 8.
[10] Там же. л. 13 об.
[11] Там же. л. 2 об.
[12] Там же. л. 16 об.
[13] Там же. д. 6, л. 1.
[14] Там же. д. 4, л. 17а об.
[15] Там же. л. 18 об.
[16] Там же. л. 19.
[17] Там же. л. 21 об.
[18] Там же. л. 22.
[19] Там же. л. 17 об.
[20] Там же. л. 17а.
[21] Там же. л. 25.
[22] Там же. л. 104 об.
[23] Там же. л. 139.
[24] Там же. л. 139 об.
[25] Воспроизведение текста по: РГБ ОР, ф. 771, оп. 2, д. 4, л. 1–36.
[26] День рождения моего был 23 июля 1836 года.
[27] Митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров). Возглавлял Киевскую кафедру с 1837 по 1857 годы. Член Святейшего Синода (1836–1842), член Российской императорской академии (1837). Почётный член Киевской, Московской, Санкт-Петербургской духовных академий. Доктор богословия. В 1844 г. на благословение возрождённой Святогорской обители прислал от лица Киево-Печерской Лавры список чудотворной иконы Успения Пресвятой Богородицы с мощами угодников Печерских. Преставился 21 декабря 1857 г. Прославлен в лике святителей (2016). День памяти — 3 января.
[28] Помещики того времени имели право продавать с землею и без земли, для отдачи в солдаты.
[29] Архимандрит Арсений (в миру Алексей Митрофанов, род. в 1805 г. в г. Ливны Орловской губ.). В 1832 г. поступил на послушание в Соловецкий монастырь и в том же году определён в штат послушников Глинской пустыни. Принял постриг в феврале 1839 г., рукоположен в иеродиакона в феврале 1841 г., в иеромонаха — в сентябре 1841 г. С июля 1842 г. — казначей Глинской пустыни. С февраля 1844 г. — игумен и первый настоятель возобновлённой Святогорской Успенской пустыни. С марта 1850 г. — архимандрит. Преставился 12 октября 1859 г. Прославлен в лике преподобных в 2008 г. Память — 25 октября.
[30] Монах Вонифатий (в миру Василий Слемзин, род. в 1820 г. в купеческой семье в г. Ефремове Тульской губ.). Поступил в монастырь на послушание в 1848 г., принял постриг в 1854 г. Нёс послушания просфорника, пономаря, ключника (ГАХО, ф. 40, оп. 108, д. 96, л. 34 об., 35; оп. 41, д. 792, л. 26; оп. 42, д. 1616, л. 34).
[31] Иеромонах Епифаний (в миру Емельян Бурцев, из государственных крестьян Ливенского уезда Орловской губ.). Родился в 1812 г. В Святогорский монастырь поступил на послушание в 1844 г. Принял постриг в апреле 1845 г. В июле 1845 г. рукоположен в иеродиакона, в ноябре 1846 г. — в иеромонаха. Имел послушание помощника духовника (ГАХО, ф. 40, оп. 108, д. 96, л. 24 об.–25).
[32] Во время послушания увидала меня старушка богомолка из нашего хутора, которая, придя домой, начала укорять моего родителя, зачем он отдал сына на такие труды, где сын ходит в грязной и ветхой одежде, в которой она, увидевши меня, наплакалась. Родитель отвечал ей: «Я не гнал его из дома, он сам пошел душу спасать, то пусть и рубища носит».
[33] Иеромонах Леонтий (в миру Лука Серебрянников, 1816 г.р., из московских мещан). Поступил на послушание в Святогорский монастырь в декабре 1844 г. Принял постриг в феврале 1849 г. Рукоположен в иеродиакона в апреле 1849 г., в иеромонаха — в январе 1853 г. С 1852 г. исполнял должность казначея, утверждён казначеем в апреле 1854 г. (ГАХО, ф. 40, оп. 108, д. 108, л. 23).
[34] Иеромонах Дамаскин (в миру Дмитрий Статьин). Род. в 1811 г. в г. Дмитрове Московской губ., в семье коллежского регистратора. Поступил в Глинскую пустынь на послушание в 1832 г., принял постриг в 1842 г. В 1844 г. переведён в Святогорскую пустынь. В марте 1845 г. рукоположен в иеромонаха. В октябре 1846 г. утверждён ризничим, в декабре 1850 г. — духовником. С сентября 1855 г. — благочинный обители. По прошению уволен с должности благочинного в ноябре 1861 г. (ГАХО, ф. 40, оп. 107, д. 296, л. 33).
[35] Иеромонах Киприан (в миру Косьма Манько, род в 1811 г., из войсковых обывателей Купянского уезда Харьковской губ.). В Глинскую пустынь поступил на послушание в 1835 г. В 1844 г. переведён в Святогорскую пустынь. Принял постриг в июне 1844 г. Рукоположен в иеродиакона в августе 1844 г., в иеромонаха — в июле 1845 г. С октября 1846 г. — благочинный, с сентября 1855 г. — духовник обители. Скончался 25 июня 1874 г. Погребён при входе в церковь прпп. Антония и Феодосия Печерских. Прославлен в лике преподобных в 2008 г. Память 8 июля (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 3: Новомученики и исповедники Святогорской пустыни ХХ века. Святогорск, 2008. С. 275–280).
[36] Иеромонах Герман (в миру Григорий Клица, купеческого сословия). Родился в 1816 г. в г. Нежин Черниговской губ. Поступил на послушание в Глинскую пустынь в 1840 г. В феврале 1844 г. переведён в возобновлённую Святогорскую пустынь. Принял постриг в марте 1845 г. Рукоположен в иеродиакона в марте 1845 г., в иеромонаха — в мае 1847 г. Нёс послушание уставщика. В декабре 1850 г. утверждён ризничим. С октября 1859 г. — игумен и настоятель Святогорской пустыни. В декабре 1861 г. возведён в сан архимандрита. Был настоятелем в течение 30 лет. Скончался 13 апреля 1890 г. Прославлен в лике преподобных в 2008 г. Память 26 апреля (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 3: Новомученики и исповедники Святогорской пустыни ХХ века. Святогорск, 2008. С. 129–264).
[37] Иеромонах Авраамий (в миру Агафоник Ермилов, из вольноотпущенных крестьян помещиков Стремоуховых). Родился в 1797 г. в Змиёвском уезде Харьковской губернии. Поступил в Святогорскую пустынь на послушание в 1845 г. Постриг принял в августе 1851 г. с именем Авраам. Рукоположен в иеродиакона в августе 1853 г., в иеромонаха — в июне 1855 г. Послушание — помощник духовника для мирян (ГАХО, ф. 40, оп. 42, д. 1616, л. 29).
[38] Иеромонах Иоанн Затворник (в миру Иван Крюков, из мещан г. Курска). Родился в 1797 г. Поступил на послушание в Глинскую пустынь в 1833 г. Принял постриг в июне 1840 г. с именем Иоанникий. В 1844 г. переведён в возобновлённую Святогорскую пустынь, где 26 августа 1846 г. рукоположен в иеродиакона, а 15 августа 1849 г. — в иеромонаха. Нёс послушания эконома, гостинника, смотрителя пещер. Принял в схиму в августе 1852 г. с именем Иоанн. В течение 17 лет пробыл в затворе в пещерах меловой скалы. Преставился 11 августа 1867 г. В 1995 г. прославлен в лике преподобных Украинской Православной Церкви, в 2017 г. — общецерковное прославление и включение в месяцеслов Русской Православной Церкви. Память 24 августа (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 2: Житие и подвиги затворника Святогорской пустыни иеросхимонаха Иоанна. Святогорск, 2008).
[39] Иеромонах Иоанникий (в миру Трофим Аверкиев, из государственных крестьян Ливенского уезда Орловской губернии). Родился в 1832 г. В Святогорскую пустынь поступил на послушание в 1845 г. В марте 1850 г. пострижен в рясофор с именем Тимон, в апреле 1854 г. — в мантию с именем Иоанникий. Рукоположен в иеродиакона в августе 1857 г., в иеромонаха — в августе 1864 г. Нёс послушания в монастырской поварне, пещерника, пономаря, келаря, духовника мирян и братии обители. Скончался 10 февраля 1882 г. Прославлен в лике преподобных в 2008 г. Память 23 февраля (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 1: Жизнеописания подвижников Святогорской пустыни XVII–XX вв. Святогорск, 2008. С. 281–334).
[40] Игумен Дорофей (в миру Дмитрий Жила, из государственных крестьян Харьковской губернии). Родился в 1828 г. Поступил в Святогорский монастырь в 1850 г. Принял постриг в декабре 1858 г. Рукоположен в иеродиакона в августе1862 г., в иеромонаха — в августе 1865 г. Имел послушание кузнеца, палатного, казначея. В 1886 г. переведён в открывшийся Высочиновский Казанский монастырь, где был настоятелем в сане игумена (ГАХО, ф. 40, оп. 102, д. 596, л. 38; оп. 40, д. 1573, л. 43; Святогорский патерик: в 3 т. Т. 1: Жизнеописания подвижников Святогорской пустыни XVII–XX вв. Святогорск, 2008. С. 230, 261).
[41] Послушник Феодор (Феодор Шаронин, из мещан г. Севска Орловской губернии). Посвятил себя подвигу юродства Христа ради. Нёс послушание в монастырской кузнице. Тайно пострижен в монахи с именем Феофил. Скончался 30 января 1868 г. Прославлен в лике Христа ради юродивых в 2008 г. Память 12 февраля (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 1: Жизнеописания подвижников Святогорской пустыни XVII–XX вв. Святогорск, 2008. С. 387–392).
[42] Иеромонах Геннадий (в миру Григорий Апутин). Родился в 1837 г. в семье обер-офицера в Старобельском уезде Харьковской губернии. В Святогорскую пустынь поступил на послушание в 1852 г. Принял постриг в марте 1862 г. Рукоположен в иеродиакона в сентябре 1868 г., в иеромонаха — в августе 1875 г. Нёс послушание уставщика (ГАХО, ф. 40, оп. 110, д. 1367, л. 25).
[43] Иеромонах Флавиан (в миру Феодор Адонин, из государственных крестьян Старооскольского уезда Курской губернии). Родился в 1835 г. В Святогорскую пустынь на послушание поступил в 1851 г. Принял постриг в апреле 1867 г. Рукоположен в иеродиакона в мае 1867 г., в иеромонаха — в феврале 1883 г. Нёс послушание помощника ризничего (ГАХО, ф. 40, оп. 110, д. 1367, л. 29)
[44] Иеродиакон Рафаил (в миру Роман Мишустин, из государственных крестьян Короченского уезда Курской губернии). Родился в 1827 г. В Святогорский монастырь поступил на послушание в 1848 г. Принял постриг в сентябре 1859 г. Рукоположен в иеродиакона в августе 1862 г. Нёс послушание на клиросе при больничной церкви (ГАХО, ф. 40, оп. 110, д. 1367, л. 34).
[45] Старец Серафим (в миру Семен Голуб, из черноморских казаков). Родился в 1763 г. Принял постриг в Глинской пустыни в 1838 г. В 1844 г. переведён в возобновлённую Святогорскую пустынь. В послужном списке монашествующих Святогорской пустыни за 1866 г. указано, что монаху Серафиму 102 года (ГАХО, ф. 40, оп. 107, д. 296, л. 64).
[46] Очевидно, о. Серафим подражал преподобному Серафиму Саровскому чудотворцу, также носившему камни за спиной (Редактор).
[47] Граф Шереметьев Дмитрий Николаевич (1803–1871), камергер и гофмейстер, крупнейший помещик, владевший 150000 крепостных крестьян в разных губерниях Российской империи. Известен своей благотворительностью.
[48] Иеромонах Виталий (в миру Василий Тулеев, из мещан г. Карачева Орловской губ.). Родился в 1817 г. В Святогорскую пустынь поступил на послушание в 1845 г. Принял постриг в феврале 1849 г. Рукоположен в иеродиакона в январе 1853 г., в иеромонаха — в августе 1854 г. Нёс послушание помощника ричничего, помощника благочинного. В декабре 1861 г. утверждён в должности благочинного, которую занимал до октября 1879 г. С августа 1880 по март 1881 г. и с марта 1885 г. по июль 1886 г. — в Ряснянском Свято-Димитриевском монастыре. По возвращении в Святогорскую обитель находился за штатом, нёс послушание при больничной церкви (ГАХО, ф. 40, оп. 42, д. 1616, л. 28; оп. 108, д. 96, л. 27; оп. 110, д. 1397, л. 20; д. 1886, л. 36).
[49] Преосвященный Макарий (в миру Михаил Булгаков), епископ Харьковский и Ахтырский (1859–1868, с 1862 г. — архиепископ), с декабря 1868 по апрель 1879 г. — архиепископ Литовский и Виленский, с апреля 1879 по июнь 1882 г. — митрополит Московский и Коломенский, член Святейшего Синода, историк церкви, доктор богословия. Скончался 9 июня 1882 г. Похоронен в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры.
[50] Пётр Петрович Подвязников, родился в 1825 г., сын титулярного советника в г. Рязани. Поступил в Святогорский монастырь в 1854 г. В мае 1886 г. определён в число послушников. Постриг принял в июне 1887 г. с именем Палладий (ГАХО, ф. 40, оп. 110, д. 1367, л. 75).
[51] Иеромонах Софроний (в миру Сергий Смирнов). Родился в 1828 г. в Москве в семье священника. В 1850 г. окончил Московскую духовную семинарию. В 1853 г. поступил на послушание в Святогорскую пустынь. Принял постриг в марте 1856 г. Рукоположен в иеродиакона в августе 1857 г., в иеромонаха — в августе 1861 г. Был письмоводителем, нёс другие послушания. С сентября 1881 г. — настоятель Свято-Димитриевского Ряснянского монастыря. В октябре 1881 г. возведён в сан игумена. В марте 1885 г., выйдя на покой, возвратился в Святогорскую обитель. В июле 1885 г. перешёл в Холмско-Варшавскую епархию и назначен духовником Холмского Архиерейского дома. В 1887 г. переведён в Нижегородскую епархию исполняющим должность настоятеля Арзамасской Высокогорской Вознесенской пустыни. В 1889 г. возведён в сан архимандрита. В декабре 1907 г. уволен на покой. Основал женскую обитель в лесу Высокогорской дачи. Преставился 19 июля 1921 г. Прославлен в лике преподобных. Память 1 августа (Святогорский патерик: в 3 т. Т. 1: Жизнеописания подвижников Святогорской пустыни XVII–XX вв. Святогорск, 2008. С. 393–442).
[52] Татьяна Борисовна Потёмкина, рожд. княжна Голицына (1797–1869), благотворительница Святогорской обители, супруга А. М. Потёмкина, владельца Святогорского имения. Подробно см. Молчанова И. А. 150-летию преставления Татьяны Борисовны Потёмкиной посвящается… // Святогорский летописец. Вып. 3. Святогорск, 2020. С. 127–190.
[53] Святитель Филарет (в миру Василий Дроздов), митрополит Московский и Коломенский. На Московской кафедре с 1821 г. Почётный член Императорской академии наук, академик. Преставился 19 ноября 1867 г. Прославлен в лике святителей. Память 2 декабря.
[54] Архимандрит Антоний (в миру Андрей Медведев). Наместник Троице-Сергиевой Лавры с 1831 г. В этой должности находился 46 лет. Преставился 12 мая 1877 г. Прославлен в лике преподобных. Память 25 мая.
[55] Доктор Курдюмов — Курдюмов Степан Васильевич (1812–1872), Славянский городовой врач. Скончался 25 октября 1872 г. Похоронен в Святогорской пустыни (при храме прпп. Антония и Феодосия Киево-Печерских).
Подать записку о здравии и о упокоении
© Свято-Успенская Святогорская Лавра, 2022 г.