- Костян, а Костян, - с ленцой заговаривал с Пичугиным Иван Михайлович,- ты давеча с ключами носился, куда дел?
Костя действительно искал ключ 17 на 14, чтобы крутануть какую-то гайку в своей машине. А вот теперь забыл, куда этот ключ положил. А, может быть, он сам куда-нибудь задевался и, наверное, лучше бы было, если бы оно так и было – ключ сам куда-то задевался…. Костя даже не мог вспомнить откручивал ли он, вообще, какую-либо гайку и была ли эта «шестёрка» его собственной.
- Что ты ноне какой-то улёжанный? - не переставал подтрунивать Иван Михайлович. – Ну, поди, сходи к Сурчихе, возьми у ей бутылочку. Сядем за стол, наладим беседу, а потом включим телевизор и поснем.
Михалыч сидел на единственном порожке своего крыльца и тупо ковырял палкой землю. К его ноге, тяжело косолапя, полз жук-навозник.
- Ты кто такой? – обращаясь к жуку и сдвигая брови, вопросил Михалыч. Жук, очевидно, был далёк от того, чтобы каким-то образом среагировать на звуковые колебания несусветного чудища и продолжал свой нелёгкий путь к победе, заканчивающийся возле стопы Михалыча так же неожиданно, как и начинался.
- Подпирает деда, не даёт ему поблажки! – С этими словами Михалыч убрал в сторону свой голеностоп и посмотрел на Костю так, словно просил защиты.
«Артист», - подумал Костя.
«…Не то замечается у природных казаков: они, я говорю о простонародье, не стараются следить за построением своей речи, а валят, как говорится, в кучу всё, что взбредёт на ум, и искажают русский язык до неузнаваемости. Это объясняется, главным образом, отсталостью казаков в народном образовании, а также и какими-то особенными свойствами древнего их говора, туго поддающегося усилиям просвещения.
Немалую роль в этом играет и гордый дух казачества, смотрящего на другие народности, в том числе и на великороссов, свысока, а потому и не желающего у них перенимать их нравы, обычаи, а также их язык….» (Е. П. Савельев, Типы донских казаков и особенности их говора, 1908 г)
Всё это время Михалыч не переставал удивлять своими странными выходками. Костя отчётливо замечал, как дед находил общий язык со всем, что двигалось. Он одушевлял неодушевлённые предметы, ласково с ними заговаривая, как со старинными и преданными друзьями. Вчера он вышел на порожек и, как всегда это бывает, к нему подбежала Лёта вместе с кошиным выводком. Не успел Михалыч обмолвиться с ними словом, как на самую макушку грушины, что росла напротив порожка, взгромоздилась Каркуша – дедова любимая ворона - первая сплетница в Тимрюке. Она, неуклюже балансируя на тонкой ветке, поспешила сказать деду своё приветственное «кар – кар».
- Ну что милая, рассказывай, где была, что видела?
- Ка-а-аррр, - протяжно отозвалась Каркуша и, всхлопнув крыльями, начала нарезать круги. – Кар, кар, кар!
- Да что стряслось-то? – недоумевал дед и подался за вороной.
- Кар! Кар! – не унималась та и кружилась по направлению к курятнику.
- Костян, - вдруг по бешеному заорал дед, - тащи скорей мой пищаль, он на печке, да смотри аккуратней - он заряженный!
Неистовство Михалыча передалось Кости мгновенно, и тот бросился за пищалем, даже не задумываясь, зачем деду он так срочно понадобился. Протягивая Михалычу его старинный дробовик, Костя невольно посмотрел туда, куда пристально вглядывался Михалыч. На суку, прижавшись к стволу ясеня, сидел ястреб-тетеревятник, высматривая на птичьем дворе себе курочку. Не успел Михалыч взвести курки, как ястреб в мгновении ока спикировал к курам за ограду. Оттуда послышалось душераздирающее кудахтанье. Костя с Михалычем ринулись на подмогу. Ястреб мёртвой хваткой вцепился в красного петуха, возюкая по разбросанной соломе крыльями, и, норовя вонзить свой клюв прямо в петушиный глаз. Рядом трепыхалась раненая курица, а вокруг неё бегал ещё один петух и горланил, что есть силы. Михалыч навёл ружьё на дерущихся. «Прости, петя», - сказал он и нажал на курок.
Костя инстинктивно перевёл взгляд на конец ствола. Из него вылетело пламя, потом раздался ужасный хлопок, и тут же образовалось облако дыма. Костя вздрогнул и тут же оглох на одно ухо. Он посмотрел на тех, кому было адресовано сиё жёсткое послание. Столб пуха и перьев взвился над курятником. Петушиная ножка висела на двери в хлев, а ястреб загребал из последних сил крыльями, чтобы оторваться от земли. Там, где секунду назад у хищника высвечивал жёлтый глаз, появилась красная дырка, из которой сочилась кровь. Но вот птице удалось-таки набрать высоту достаточную для того, чтобы перевалить через забор. Тяжело махая крыльями, он полетел, лавируя между деревьев, к леваде. Михалыч бросился в погоню. Костя бежал за ним, не отставая, но, зацепившись ступнёй за повитель, упал, больно ударившись о корягу. К нему подбежала Лёта, мешая подняться. Пока Костя растирал ушибленные места и отгонял надоедливую сучку, Михалыч произвёл ещё один выстрел. Вот он, кряхтя, стал подниматься из левады на возвышенность. В одной руке он держал свой драгоценный пищаль, а в другой… Костя не верил своим глазам – метровую змеюку. «Представляешь, - досадовал бывалый охотник, - энтот живоглот уселся на ветку и сидит, приспустив крылья. Еле двашит, болезный, видать в башке-то дробь засела и не даёт ему успокоения. Тут, я думаю, тебя и кончу. Поставил я это, значит, ногу на пенёк и беру его на мушку - целюсь аккурат в клюв, чтобы тушку не попортить, чтобы потом хоть чучело из него из вражины состряпать. Целюсь, я, так это, целюсь…. А она как зашипит у меня из-под ноги! Я так и отпрянул в сторону! Ну, блядва! Взял и от страха всадил в неё, подлюку, заряд!»
Михалыч для пущей достоверности приподнял свою добычу за хвост. У Костика по спине пробежали мурашки. Змея была толстая, как удав, а шахматные узоры её лоснящейся шкуры придавали ей весьма экзотический вид. Вместо треугольной головы болталась изорванная в клочья красная тряпка. «Какая отвратительная экзотика!» - подумал Костя.
- А что же ястреб? – чуть ли не шёпотом произнёс он, не отрывая от удава глаза.
- Сорвался с насеста и был таков. Навряд он выживет…. Какой-нибудь петух выклюет последний глаз и хана дело! Куда потом бедному кречету подаваться? Какая же потом ястребиха его воспримет?
Михалыч распластал гадюку на старом столе возле амбара, где он обычно разделывал тушки своих любимцев-питомцев, и, довольно сопя, порубил её на мелкие кусочки. В её животе оказалось семь мягких полупрозрачных яиц, в которых находились семь мизерных гадючат, не подававших, впрочем, никаких признаков жизни. «Жаль, - посетовал Михалыч, - а то бы Костян вас вынянчил. Добрая душа!» Потом накормил ошмётками кошек и дал остатки курам. Останки петуха он закопал. «Ой ты кочет, кочет, кочет, кочеток», - напевал под нос Михалыч.
Костя бродил по леваде вдоль ручья и бил на своём озабоченном лице комаров и прочую шваль. Он размышлял. Он вспоминал все свои разговоры с Михалычем и Шалтаем и не мог успокоиться.
Тут и там подавали голос запоздалые птахи. Костя смотрел себе под ноги и вместо мысленных картинок видел сочную изумрудную траву, от которой несло свежестью вечерней зорьки. «Вот она, жизня!»