Петербург простился с Пушкиным 1 февраля. Однако многих близких ему людей при этом не было. О родне поэта добавлю немногое.
Я уже приводила (правда, достаточно давно) рассказ Е.А.Баратынского о С.Л.Пушкине: «Я навестил отца в ту самую минуту, как его уведомили о страшном происшествии. Он, как безумный, долго не хотел верить. Наконец на общие весьма неубедительные увещания сказал: “Мне остаётся одно: молить Бога не отнять у меня памяти, чтоб я его не забыл“. Это было произнесено с раздирающею ласковостию». А А.Я.Булгаков записал в своём дневнике: «Сергей Львович рассказывал мне, что жены лишился он 29-го марта и ровно через 10 месяцев, 29 января, сына. “Как я счастлив, — прибавил он, — что сын мой Лев в Тифлисе, а не в Петербурге. Кто знает… может быть, пришлось бы мне оплакивать двух сыновей вместо одного!“»
Баратынский, рассказав об отце поэта, передаёт и свои эмоции: «Пишу к вам под громовым впечатлением, произведённым во мне и не во мне одном ужасною вестью о погибели Пушкина. Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую».
Потрясён случившимся был П.В.Нащокин.
«Шестьдесят с лишним лет прошло с того ужасного момента, как до нас достигла роковая весть о смерти Пушкина, а я и теперь без слёз не могу вспомнить об этом», - рассказывала В.А.Нащокина. По её словам, задремавший Павел Воинович вдруг «явственно» услышал шаги и голос Пушкина. Он счёл это дурным предзнаменованием, которое вскоре подтвердилось: «Павел Войнович ушел в клуб страшно расстроенный, а возвратившись оттуда, в ужасном горе сообщил мне, что в клубе он слышал о состоявшейся дуэли между Пушкиным и Дантесом, что поэт опасно ранен и едва ли можно рассчитывать на благополучный исход. С этой минуты смятение и ужас царили в нашем доме. Мы с часу на час ждали известий из Петербурга».
Н.И.Куликов, рассказавший, что Нащокин, «как маленькой ребенок, метался с места на место», добавляет, что друг поэта защищал Наталью Николаевну и в ответ на слова, что «многие во всей этой несчастной истории обвиняют жену Пушкина», «вспыхнул:
- Знаю. Из Петербурга пишут о том же. Клянусь всем, это самая низкая и подлая клевета. Наталья Николаевна молода, легкомысленна, но она любит мужа, никогда не изменяла и не изменит, - за это я головой моей ручаюсь. Нет, вы теперь, друзья мои, подумайте только об её настоящем положении? Вот мы здесь горюем о раненом поэте, а каково ей видеть его страдания? А если он так преждевременно умрёт, какова будущность её и детей?»
И Куликов, и жена Нащокина вспоминали о его обетах сделать дорогие подарки близким, если Пушкин выживет… И вспоминал Куликов о другом страшном предчувствии суеверного Павла Воиновича: узнав, что Дантес белокур, он припомнил давнее предсказание гадалки Пушкину – «Вас убьёт белокурый мужчина».
О получении страшного известия рассказывает В.А.Нащокина: «Как сейчас помню день, в который до нас дошла весть, что всё кончено, что поэта нет больше на свете. На почту от нас поехал Сергей Николаевич Гончаров, брат жены Пушкина… Павел Войнович, неузнаваемый со времени печального известия о дуэли, в страшной тоске метался по всем комнатам и высматривал в окна… Я первая увидала в окно возвращающегося Гончарова. Павел Войнович бросился на лестницу к нему навстречу, я последовала за ним. Не помню, что нам говорил Гончаров, но я сразу поняла, что непоправимое случилось, что поэт оставил навсегда этот бренный мир. С Павлом Войновичем сделалось дурно. Его довели до гостиной, и там он, положив голову и руки на стол, долго не мог прийти в себя. Что мы пережили в следующие затем дни! Без преувеличения могу сказать, что смерть Пушкина была самым страшным ударом в нашей жизни с мужем… Павел Войнович, так много тревожившийся последние дни, получив роковое известие, слёг в постель и несколько дней провёл в горячке, в бреду. Я тоже едва стояла на ногах. День и ночь у нас не гасили огни».
Уже через полгода Нащокин напишет С.А.Соболевскому: «Смерть Пушкина для меня уморила всех, я всех забыл: и тебя, и мои дела, и всё... По смерти его я сам растерялся, упал духом, расслаб телом. Я всё время болен».
А вот сам Соболевский не просто предаётся печали. Очень интересно его письмо из Парижа П.А.Плетнёву, где он пишет: «Третьего дня получили мы роковое известие о бедном нашем Пушкине. Первые минуты отданы нашему горю; но теперь дело не в том, чтобы горевать о нём; дело в том, чтобы быть ему полезным во оставшихся после него. Государь обещал умирающему свое высокое попечение о детях. Отец он добрый! но у этого отца сирот много; он может оградить Пушкиных от недостатка, но уделить им избытка на счет прочих — он не может. Это бы дело России; а наше дело подстрекнуть, вызвать Россию на это!» Он предлагает опекунам «составить капитал, обеспечивающий независимую безбедность детей его: сыновей при вступлении в службу, дочерей при выдаче замуж», если понадобится, даже по подписке… А.Н.Карамзин напишет родным: «Сейчас выходит из комнаты Соболевский. Ему пришла в голову хорошая мысль: он предлагает открыть по России подписку для детей Пушкина и оставлять проценты с капиталом до замужества дочерей и до полного возраста сына. Он будет об этом сам писать Жуковскому».
И снова – полные скорби слова: «Что за ужасный перерыв нарушил течение нашей переписки! До сих пор я не могу прийти в себя. Вечером 27 числа, в то самое мгновение, когда я брался за перо, чтобы писать вам и готов был наболтать вам всяких пустяков, ко мне в комнату вдруг вбежала моя жена, потрясённая, испуганная, и сказала мне, что Пушкин только что дрался на дуэли». Это фрагмент письма П.А.Вяземского к Э.К.Мусиной-Пушкиной. Очень сложным человеком был Пётр Андреевич, но гибель Пушкина как будто на какое-то время очистила его. И он, горюя о друге, находит совершенно беспощадные слова для его убийцы: «В Пушкине я оплакиваю друга, оплакиваю величайшую славу родной словесности, прекрасный цветок в нашем национальном венке, однако, будь в этом ужасном деле не на его стороне право, я в том сознался бы первый. Но во всем его поведении было одно благородство, великодушие, деликатность. Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честное ухаживание, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника. В этом отношении я не такой уж ригорист. Всякому греху — милосердие. Да, но не всякой низости!»
«Наш “свет“ стал мне ненавистен. Не только большинство оказалось не на стороне справедливости и несчастья, но некоторые высшие круги сыграли в этой распре такую пошлую и постыдную роль, было выпущено столько клеветы, столько было высказано позорных нелепостей, что я ещё долгое время не буду в состоянии выносить присутствие иных личностей». Эти слова Вяземского из того же письма чётко передают обстановку в обществе.
А ведь Дантеса оправдывали многие, кажется, и неглупые, и порядочные люди! Я писала о весьма странной позиции Андрея Карамзина: с одной стороны, он оплакивает поэта – «Милый, светлый Пушкин, тебя нет!.. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе, и напрасно смотрим, не зажигается ли заря на востоке — темно!» Он прекрасно понимает роль светского общества, которое «сработало славное дело: пошлыми сплетнями, низкою завистию к гению и к красоте оно довело драму, им сочинённую, к развязке», он пишет о «гостинной аристократии»: «Чёрт знает, как эту сволочь назвать» (бо́льшая часть его писем написана по-русски и звучит очень выразительно). Заявляет: «Я думаю, что я к добру теперь не в Петербурге, где бы я перессорился со всеми, а может быть, пошло бы и далее».
Он же расскажет родным о реакции на страшную весть: письмо о гибели Пушкина он получил у Смирновых, «прочёл, вскрикнул и сообщил Смирновым. Александра Осиповна горько заплакала. Вечером собрались у них Соболевский, Платонов (этот человек, которого вы не любите, человек, щеголяющий своей стоической бесчувственностью, плакал, глотая слезы, когда я ему показал ваше письмо), и, полные дружеского негодования, они произносили беспощадные проклятия…», «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой, бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него».
Но тут же прозвучит очень странное: «Я не знаю, что сказать о Дантесе... Если правда, что он после свадьбы продолжал говорить о любви Наталье Николаевне, то il est jugé, но я не могу и не хочу верить». Потом он напишет: «Дай Бог, чтоб не было строгих наказаний! Зачем вы мне ничего не говорите о Дантесе и бедной жене его?», - а затем… за границей дружески встретится с убийцей Поэта!
Мне довелось в статьях всё тех же «исследователей», о которых я писала раньше, прочитать упрёки в равнодушии, адресованные друзьям поэта: не оповестили, дескать, вовремя всех. В.А.Жуковскому, к примеру, ставилось в вину, что его письмо к отцу поэта написано через две недели после отпевания. По-моему, лучше всего сказал сам Василий Андреевич: «Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что я мог тебе сказать, угнетённый нашим общим несчастием, которое упало на нас, как обвал, и всех раздавило? Нашего Пушкина нет! это, к несчастию, верно; но всё ещё кажется невероятным». И дальше: «Первые минуты ужасного горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать».
Наверное, действительно неожиданность случившегося не давала друзьям поэта сил написать что-либо раньше. Я когда-то уже приводила объяснение М.Л.Яковлева В.Д.Вольховскому о том, почему он не сообщил о гибели Пушкина, - «потому, что голова шла кругом в то время». Сохранилось письмо Вольховскому от М.А.Корфа – даже этот «умеренный и аккуратный» потрясён: «При получении этого письма ты будешь уже, конечно, знать об нашей общей потере: мы лишились нашего Пушкина, и каким ещё образом! Во время всего этого происшествия, во время его смерти и похорон, я сам томился ещё в мучительной болезни, и кто видел его за несколько дней перед тем у моей постели, конечно, не подумал бы, что он, в цвете сил и здоровья, ляжет в могилу прежде меня».
Наверное, мировосприятие людей в ту пору было иным, нежели сейчас, когда все подробности выкладываются в соцсетях или обсуждаются на ток-шоу. Тогда люди как-то трепетнее относились к своим чувствам…
…Однако недаром Вяземский негодовал, говоря о светском обществе: «У них достало бесстыдства превратить это событие в дело партии, в дело чести полка. Они оклеветали Пушкина, и его память, и его жену, защищая сторону того, кто всем своим поведением был уже убийцей Пушкина, а теперь и в действительности застрелил его».
Как раз в это время разворачивается эпилог трагедии…
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал
Навигатор по всему каналу здесь