Когда, будучи маленькой девочкой, я услышала его фамилию, была уверена, что Куинджи - это сказочник. Не могу сейчас ответить, почему... И конечно, очень хотела почитать его сказки. А сказок не было...
Потом, конечно же, я узнала, что никакой он не сказочник, все ещё неизвестный мне Куинджи, а художник. Помню, что даже несколько огорчилась этим фактом в его биографии.
Но...
Я уверена, что нам в детстве свойственно видеть правдивый умысел каждого гораздо чётче, чем во взрослом возрасте.
Не это чудо ли - быть "повелителем света" на холсте?
Не это сказка ли, так уметь показать природу, как никто -... даже после?
А ещё - великий дар, не растерять детство внутри себя, и продолжать любить этот мир, и особенно любить и беречь тех, кто есть братья наши меньшие?
И это все о Куинджи, конечно же!
А чтобы окончательно убедить вас, что речь идёт о самом настоящем и невероятно добром человеке - Архипе Иванович Куинджи, и при этом не перестать думать о нем, как о сказочнике, рекомендую прочесть сказку. Нет, не его, но совершенно точно о нем.
СКАЗКА О ДОБРОМ ХУДОЖНИКЕ КУИНДЖИ
(нашла на сайте www.li.ru)
У этого необыкновенного художника и имя было удивительным, и фамилия, и жизнь. Звали его Архип Куинджи. Вроде бы фамилия эта на турецком языке означает «золотых дел мастер». Но правда ли это, не известно.
Говорят, будто маленький Архипка в 3 года остался сиротой, и никто не знает, как он жил, чем кормился, где, у кого и чему учился. Когда было ему уже 26 лет, появился он в Санкт-Петербурге и поступил в Академию художеств. Приняли его одного, хотя поступали с ним вместе 30 человек!
А он поучился в этой Академии, да и рукой махнул: не нужна, мол, она мне. И стал сам писать картины как умел. Но в том-то и дело, что умел он такое, что никому больше не удавалось. Он любил все необычное, редкое. И в картинах своих изображал то, что не всякий способен заметить: как встает туман над рекой, как сверкает иней, как зимой рано поутру совсем розовыми становятся сугробы...
Был Куинджи очень добрым человеком. В жизни он видел много горя, испытал нужду. Но не стал от этого злым, эгоистичным, понимал и жалел людей. Каждую копейку берег, во всем себе отказывал, лишь бы другим помочь — кому денег на учебу даст, кому на лекарства. И старался так сделать, чтобы не знали люди, кто им помогает.
Но это еще не сказка. Сказка только начинается...
Однажды в страшную январскую стужу увидел Куинджи за окном печальную нахохлившуюся синичку.
— Ты что, захворала? — спросил он ее.
(Да-да, не удивляйся: Куинджи знал птичий язык.)
— Нет, — чуть слышно ответила синичка. — но скоро я умру от голода. Мы, синицы, можем выдержать холод, только если есть еда. А у меня больше нет сил ее искать.
— А ну-ка залетай сюда, — скомандовал художник. — Неужели у меня не найдется кусочка сала, чтобы спасти маленькую птичку?
Он открыл окно, и синичка влетела в кухню. Через несколько дней она окрепла и попросила Куинджи отпустить ее на волю.
— Можно, я расскажу о тебе другим птицам? — спросила она. — Зимой не улетевшим в теплые края трудно приходится. А доживем до лета, глядишь, и мы тебе чем-нибудь поможем...
— Да чего с вас, пичужек, возьмешь! — рассмеялся художник. — Пойте да свистите — вот и радость для меня.
И с тех пор каждый день стали прилетать к его дому стаи птиц.
В Санкт-Петербурге в 12 часов всегда раздавался пушечный залп, чтобы все знали, что уже полдень. И Куинджи, услышав выстрел, спешил на крышу своего дома. Облепят его птицы со всех сторон, щебечут, чирикают, трещат — рассказывают всякие новости... А он стоит среди них, красивый, кудрявый, с длинной волнистой бородой, словно какой-то древний бог.
Как ни сильна зима, а все равно весна ее пересилит. Повисли на крышах сосульки, отошли морозы, стало пригревать солнышко. А там, глядь, и первые цветочки раскрылись, скоро комары-мошки начнут летать. Идет вслед за весной лето красное — богатое, доброе...
Однажды Куинджи, как всегда, вышел на крышу. Прилетели и птицы, но были почему-то притихшие. Не галдят, не пищат... Потом вперед выступила старая мудрая ворона и сказала:
— Ты помог нам, человек, пережить эту страшную зиму. Спасибо тебе. Но вслед за летом опять придут осень и новая зима. Решили мы, птицы, заключить с тобой договор. Ты будешь кормить нас зимой, а мы за это выполним любое твое желание. Скажи только, чего ты хочешь?
Думал-думал Куинджи и ответил:
— Не для того я помогал вам, чтобы что-то получить. Какая радость без птиц летом? Но... есть, правда, у меня заветное желание. Я художник. Больше всего на свете люблю леса и реки, небо и землю. Конечно, земля наша хороша во всякую пору. Но мне хочется показать ее в самых прекрасных нарядах. И такую красоту я в жизни видел! А передать ее на картине не могу: нет у меня для этого нужных красок. Вот если бы вы принесли мне краски летнего заката и весеннего рассвета, ясного неба и морской волны, серебристой луны и сверкающего инея... Может, тогда мне и удастся показать красоту земли...
— Будь по-твоему, художник, — сказала ворона. — Все тебе помогут: птицы вечерние и птицы дневные, городские и полевые, лесные и озерные, южные и северные. Мы тебе такие краски по белу свету разыщем, какие никто еще не видывал!
Зашумели птицы, зазвенели на все голоса, крылья расправили и разлетелись в разные стороны.
И вот стал Куинджи каждое утро находить перед своим окном удивительные краски — то в кленовом листочке, то на перышке, то в пустой яичной скорлупке. И, когда их собралось достаточно, написал Куинджи волшебную картину. Как раз такую, какую хотел. Назвал он ее «Лунная ночь на Днепре».
Тихо-тихо... Величаво течет широкая река. Переливается под луной, словно атласная лента... Дремлют на берегу избушки, крытые соломой. А над спящей землей — бездонное, бесконечное небо. Дух захватывает! Сияет в небе полная луна. Серебристо мерцают края облаков, жидким серебром струится вода, таинственно светятся беленые стены хаток... Как будто подняли занавес — и открылась волшебная сцена. Но никто, кроме художника, ее не видит. Все спит вокруг...
Огромной, прекрасной... необыкновенной увидел нашу землю Куинджи. И не только увидел, но и сумел запечатлеть этот чудесный миг на картине.
А потом Куинджи решил показать картину людям. Он повесил ее в большом зале. Одну. Все вокруг велел закрыть черным бархатом — и картина засветилась на нем..словно драгоценный камень.
Тысячи людей захотели посмотреть ее. Все улицы перед домом, где она выставлялась, были забиты каретами, в которых приехали люди.
Но, попав в зал, они тут же забывали, что видят краски, искусно нанесенные на обыкновенный грубый холст. Каждому казалось, будто он сам, как птица, бесшумно парит над спящей землей, слушает ночные шорохи, видит переливы света, дышит ароматом трав и цветов.
Вообще-то у всякого хорошего художника краски, как только он кладет мазок на картину, как будто пропадают. И мы видим не краски, а цветы или небо, или живые глаза человека. На картине Куинджи краски светились, все было таким «настоящим», что некоторые даже заглядывали за картину, думая, что там спрятан фонарь. А художник только посмеивался в бороду. Он-то знал, что дело не только в чудесных красках, подаренных ему птицами. На все нужен особенный талант.
Жаль только, что ни сами птицы, ни художник не знали, что краски эти недолговечны. Конечно, они погасли не так быстро, как гаснут краски вечернего заката. Ты, наверное, знаешь, как это бывает: отвернешься на минутку — глядь, а все уже изменилось! Солнце село за горизонт, и небо, полыхавшее желтыми, алыми, оранжевыми цветами, сделалось сереньким.
Вот так и с той картиной: прошло несколько десятилетий, и сказочное сияние ее красок пропало.
Но она не стала обычной. Потому что все-таки самым главным в ней были не краски. Главным был талант художника, а он-то ведь остался.
К счастью, Куинджи не узнал, что случилось с картиной. Он написал еще много-много разных полотен. Но потом вдруг перестал показывать их людям. Потому что считал: ничего нового он сделать уже не может. И всю оставшуюся жизнь пытался найти что-то другое, ни на кого, даже на него самого, не похожее.
Когда он умер, в толпе, его провожавшей, шли друзья, любимые ученики и много-много тех, кто помнил добро, сделанное Архипом Ивановичем Куинджи.
А над его домом кружились стаи осиротевших птиц.