1. Текст. Для удобства восприятия я взял на себя смелость разбить авторский текст на строфы. Кому не угодно это моё действие, благоволит удалить пробельные строки после каждого четверостишия. Или мыслить их несуществующими.
Расстояние между тобою и мной — это и есть ты,
и когда ты стоишь передо мной, рассуждая о том и о сём,
я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты,
и ты смотришься в них и не видишь себя целиком.
Словно зеркало жаждой своей разрывает себя на куски
(это жажда назначит себя в соглядатаи разных сторон) —
так себя завершает в листве горемычное древо тоски,
чтобы множеством всем предугадывать ветра наклон,
чтобы петь, изъясняться, молчать и выслушивать всех,
самолётной инверсией плыть в плоскостях тишины, —
но блуждает в лесу неприкаянный горький орех,
словно он замурован бессонницей в близость войны.
Где он, рай с шалашом, на каком догорает воре?
Я же слеп для тебя, хоть и слеплен твоею рукой.
Холостая вода замоталась чалмой на горе,
и утробы пусты, как в безветрии парус какой.
Как частица твоя, я ревную тебя и ищу
воскресенья в тебе и боюсь — не сносить головы,
вот я вижу, что ты поднимаешь, как ревность, пращу,
паровозную перхоть сбивая с позорной листвы.
Словно ты повторяешь мой жест, обращённый к тебе,
так в бессмертном полёте безвестная птица крылом
ловит большее сердце, своей подчиняясь судьбе,
и становится небом, но не растворяется в нём.
Да, я связан с тобой расстояньем — и это закон,
разрешающий ревность как правду и волю твою.
Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён,
потому что люблю, потому что люблю, потому что люблю.
Иван Жданов. «Расстояние между тобою и мной — это и есть ты...»
2. Нет сомнения, что Иван Фёдорович Жданов (родился 1948.01.16 в селе Усть-Тулатинка, Чарышского района, Алтайского края) — человек, метафорически говоря, талантливый. То есть не слова, — они имеются у всех, кто заглядывает в словари, — и не предложения, — их нет почти ни у кого, большинство пишущих не способны создать осмысленный текст, — но именно словосочетания И. Ф. Жданову, несомненно, удаются. Его словосочетания неожиданны, сочны, пусть и не врезаются в память.
«Я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты», то есть женщина перестала или просто устала говорить — и вот мужчина готов, его пазлы тут же и сошлись.
«Холостая вода замоталась чалмой на горе» — это, несомненно, шапка облаков или туман на вершине горы. Роскошный венчальный образ. Но почему холостая? Не спрашивайте. По части цельных предложений наш поэт, как и многие, как почти и все, не силён.
«Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён». Так мазохист мыслит себе бессмертие. Он бессмертен, пока ей не наскучит его расковыривать. А как наскучит, то и бессмертие вполне себе улетучится. Что случится с бессмертием, если лирический герой перейдёт от покорности к собственной активности или хотя бы к реактивности, наш поэт не уточняет, сочтя за благо закрыть тему, завершив стихотворение.
3. Но почему же не только цельные тексты, но и яркие образы, потворствуемые талантом И. Ф. Жданова, не запоминаются? Виновата моя прохудившаяся память и прорвавшие её зрелые плоды личного общения с Алоизом Альцхаймером? Или так случается со всяким читателем стихов И. Ф. Жданова?
Дело, думается, в том, что метафоры нашего поэта хоть и врезаются в сознание, но не поражают его в правах мыслить по-прежнему, не заставляют его отныне мыслить иначе. А происходит это потому, что словосочетания не сочетаются браком в семейном торжестве семейного чтения цельного текста.
Среди созданий И. Ф. Жданова я с трудом отыскал приводимый выше текст, показавшийся мне чуть более осмысленным, чем остальные. Его стоит разобрать, чтобы отметить и удачные восхождения поэтической музы на холмы и горы, и провалы поэта в расщелины и пропасти, не толкать же туда даму.
Приступим к построчному рассмотрению.
4.
Расстояние между тобою и мной — это и есть ты,
и когда ты стоишь передо мной, рассуждая о том и о сём,
я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты,
и ты смотришься в них и не видишь себя целиком.
Первая строка по размеру и ритму — несколько негладкая, даже несуразная. Не лучше ли было сказать «Расстояние меж мной и тобой — это и есть ты»?
Пожалуй, не лучше. Потому что автору важна точка отсчёта. Она обозначена на ней, и расстояние меряется от неё к нему, а не наоборот. А почему важна? Потому что он говорит о ней. Расстояние от неё до него и есть она сама, так они плотно прилегают друг к другу и зазоров меж ними не наблюдается. И заполняет всё его пространство не он сам, а именно она. Поэтому ради поэтической мысли читателю приходится мириться с ритмической перебивкой и нарушением размера. Добро бы, если такие перебивки и нарушения оказались правилом построения всего стихотворения или хотя бы нечётных строф, а не одной строки. Но поскольку дальше всё гладко, то к удачам поэта такое построение единственной строчки нельзя причислить. Автором проявлена форменная слабость поэтического мастерства.
Итак, она заполнила весь его мир, всё его пространство, плотно окружила его не просто своим обаянием, но самой собой, всесторонне его обняла, ему из неё не вырваться, да, кажется, и вырываться не хочется.
А как дальше развивается поэтическая мысль?
«И когда ты стоишь передо мной, рассуждая о том и о сём»…
Ему не важно содержание и формы её речи? Это не просто настораживает читателя, это заставляет его констатировать, что лирический герой резко снижает свой поэтический запрос к лирической героине. Только-только она была для него всем в его мире, но вот от неё исходят бабьи разговоры о том и о сём, а пуще — ни о чём, слушать которые — «себя не уважять», разве что отметить, что они существуют, что лирическая героиня издаёт какие-то звуки.
А что же важно? Именно в то время, когда осуществляется пустая бабья трепотня языком,
«Я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты»…
Боженьки мои! Он видит себя в паузах её нескончаемой речи, в усталости и сне её языка. Вот и интрига, вот и, говоря уместно пошло, «драма отношений».
«И ты смотришься в них и не видишь себя целиком».
Разумеется! Полнота выражения женщины не в охвате её бёдер, талии или груди, а в речи, причём в речи непременно устной. Настоящие политики, подобно А. Гитлеру, не пишут, но говорят. Настоящие женщины, не женщины прошлые или женщины будущие, говорят, говорят, говорят без умолку. Естественно, в вынужденных паузах, мхатовских — когда посещает известный театр, или в кошмаре молчания женщина теряет и не находит себя, она чувствует себя беспомощной, жалкой, нелепой, невозможной и даже, что конечно чудовищно, ненакрашенной, опухшей и со сломанным ногтем.
Женщина не только себя целиком не видит в этих осколках своей немоты (возможно, видит только частично, однако и это не обязательно), но и конструирует из них мужчину, что, конечно, свидетельствует, насколько мужчина ей чужд и враждебен, хотя бы он «был к ней всей душой». Впрочем, не всей и душой, раз характеризует её речь как рассуждение о том и о сём.
Молчание — смерть женщины! И порождение ею мужчины. В муках немоты рождает женщина мужчину своего.
5.
Словно зеркало жаждой своей разрывает себя на куски
(это жажда назначит себя в соглядатаи разных сторон) —
так себя завершает в листве горемычное древо тоски,
чтобы множеством всем предугадывать ветра наклон,
чтобы петь, изъясняться, молчать и выслушивать всех,
самолётной инверсией плыть в плоскостях тишины, —
но блуждает в лесу неприкаянный горький орех,
словно он замурован бессонницей в близость войны.
Видите, как ведёт себя зеркало. Оно жаждет. А что может жаждать или даже алкать зеркало? Больше, как можно больше отражать! В общем, как П. И. Чичиков, «видеть свет, коловращение людей»… Естественно в такой ситуации нестерпимой жажды зеркалу разбиться на куски, каждый из которых будет отражать своё, и потому эта «жажда назначит себя в соглядатаи разных сторон». Скажете, что и это — неудача поэта? И я с вами не соглашусь. Образ блестящий. Образ острый. И потому удачный.
Но вот дальше идёт очередная несуразность поэтической мысли.
«Так себя завершает в листве горемычное древо тоски»…
Что дерево завершает себя в листве, это понятно. Без листвы имидж дерева неполон, гештальт не закрыт, шелести листами или не шелести. Также нетрудно согласиться, что и «горемычное древо тоски», как и всякое древо, завершает себя в листиках печали, само оставаясь горемычным. Но всмотримся в построение предложения. В конце второй строки цитированной строфы стоит тире, значит сказание о древе поясняет эти строки о зеркале и его осколках. Но чувствует ли зеркало, в безмерной жажде жить отражая разбивающее себя на осколки, то есть жертвуя собой своей страсти, — чувствует ли себя подобием «горемычного древа тоски»? Вряд ли. Поэтически это неоправданно. Хотя осколки зеркала вполне подобны листам дерева. Но при чём тут горемычная тоска!
Завершается строфа попыткой оправдать тоску дерева.
«Чтобы множеством всем предугадывать ветра наклон»…
Множество здесь неуместно. Вероятно, автор хотел отнести его к листве, как совокупному множеству листьев дерева, но словесно это никак автором не прописано, «листва» присутствует в тексте в единственном числе, «листьев» не наблюдается. И хотя листья под порывом ветра указуют направление воздушного потока, но его указуют не только листья, но и менее податливые ветру ветви, а то и сам ствол дерева, наименее согласный сгибаться под ветром и трепетать как листья.
Несуразность строки потенцируется тем, что этим пустым множеством, множеством без членов, предугадывается «ветра наклон». Конечно же, имеется в виду не наклон ветра, а его направление. Но тут направление ветра намеренно смешано и отождествлено, в метафорических целях, с наклоном дерева под действием ветра. Однако печаль читателя не в этом, с этим на троечку можно и согласиться. Печаль в том, что «ветра наклон» предугадывается. Возможно, дерево предназначено работать флюгером в поэтическом мире И. Ф. Жданова. Но работать синоптиком, делать прогнозы по силе ветра и его направлению, дерево не может ни поэтически-метафорически, ни натурально-физически. Древо тоски может быть горемычным, это пожалуйста. Может быть вечным, как вечна тоска человеческая. Но оно не может быть вещим. Поэтических материалов к предугадыванию ветра древом недостаточно.
Но только что рассмотренная, первая из двух процитированных в пункте 5, строфа не составляет цельную и завершённую поэтическую мысль. Это строфа-сравнение, строфа-уподобление. А что уподобляется описанному в строфе? То, что составляет предмет последних двух строк первой строфы. То есть лирический герой, составленный из осколков женской немоты. Так что это он о себе: и о зеркале, разбитом на осколки, и о дереве с его листвой. Становится понятным, что мужчина, подобный зеркалу, разбитому вдребезги, или дереву с его множественно представленной листвой — одна горемычная тоска, ибо это — многообразие женского молчания, это — «я тебя слепила из того, чего не было». В общем, фантом, морок, козёл, молчание ягнят.
Сравнение и уподобление, однако, на этом себя не заканчивают. Древо себя ещё покажет. Будет вам не только субтильное суперфлю, но и крэм-бруле с наконечником. В самом деле, древо тоски работает не только с ветром, но и для того,
чтобы петь, изъясняться, молчать и выслушивать всех,
самолётной инверсией плыть в плоскостях тишины, —
Тут наш художник совсем уж заврался. Древо тоски выступило у него универсальной отмычкой от всех поэтических тайн века. Древо делает всё. Даже выступает в качестве конденсационного следа самолёта в небе. Конечно, конденсационные струи можно мыслить в качестве ствола дерева, а самолёт в качестве его вершины, но данный надуманный образ слишком воздушный, слишком неплотный, слишком размытый… Да и что он добавляет поэтической мысли? Подтверждает универсальность горемычного древа тоски? Тут уж явно видна надуманность горемычности. Инверсные струи негоремычны. К тому же, если они плывут в плоскостях тишины (почему в плоскостях?), то самолёт давно улетел и образа дерева уже никак не получается. Умеет наш поэт быть излишне, неудачно и ненужно метафоричным.
Конечно, на этом спор зеркала целого и его осколков, спор ветра и листвы не заканчивается. У автора имеется ещё блуждающий нерв и блуждающая почка в одном флаконе или одной колбе для препаратов:
но блуждает в лесу неприкаянный горький орех,
словно он замурован бессонницей в близость войны.
Цветение и плодоношение древа тоски, как мы догадываемся, уже произошли. Горький, как ему и положено у такого дерева, орех покинул материнское дерево и принялся, неприкаянный и сердешный, блуждать. Как орех может блуждать по лесу, он же не колобок, который и от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл? Только в качестве добычи белочки или бурундучка. Ну, или в желудке кабана или медведя. Грешу на белочку. Она релевантней поэтически терпкой фантазии автора. Горький орех блуждает, словно замурованный бессонницей в близость войны. Блуждает замурованный? Я думаю, именно этот орех сжимает тоже блуждающая и даже блудливая рука в «Предчувствии гражданской войны» (1936) Сальвадора Дали.
Не забываем, что всё это, включая теперь уже знаменитый орех, есть то, как лирический герой усилиями героини смолчать или хотя бы сделать паузу уподобляется всей этой вакханалии поэтических слов.
7. «Продолжаем разговор». Теперь о жилище «молодых», пространстве их совместного бытия и семейного благополучия.
Где он, рай с шалашом, на каком догорает воре?
Я же слеп для тебя, хоть и слеплен твоею рукой.
Холостая вода замоталась чалмой на горе,
и утробы пусты, как в безветрии парус какой.
Первая строка представляет собой сложную метафору с несколькими аллюзиями. Поговорка «С милым рай в шалаше» подразумевает рай и в шалаше, так велико счастье общения, что бытовые неудобства не замечаются счастливцами. Автор намеренно снижает смысл поговорки, искажая её и перефразируя её как «рай с шалашом», автора мол уже не надо убеждать, что рай только таким, с шалашом, и бывает. Дальше — больше. Идёт в ход другая поговорка: «На воре шапка горит». Поскольку шалаш — конструкция огнеопасная, составляется из травы и веток, то впору ему и сгореть. А «вор» с неверным ударением, в угоду размеру и рифме, служит указателем и семафором украденного и уничтоженного райского счастья.
Остаётся спросить лирического героя: «Что ж ты так неаккуратно, так несуразно любишь свою суженую?»
Я же слеп для тебя, хоть и слеплен твоею рукой.
Ради наивной инструментовки, ради оркестра каких-то непрошеных прощелыг, автор смело жертвует с таким трудом конструируемым поэтическим смыслом.
Поэтически реально хотя он и слеплен её рукой, но не слеп для неё, ибо об его органах чувств в стихотворении ничего допрежь не было говорено. Она слепила его из осколков своей немоты, чтобы смотреться в них и не узнавать себя, целиком себя в них не разглядеть. Зрение самого зеркала не предусмотрено техзаданием.
Холостая вода замоталась чалмой на горе,
и утробы пусты, как в безветрии парус какой.
Это автор уже громоздит Пелион на Оссу, концентрируя нелепости. При всей поэтичности данных строк как отдельных образов, в контекст они не вклеиваются, а так, просто приблудились… В общем, распалась связь времён и вещей. Любви сегодня не будет. Можно рубануть нескладную «ситуёвину» тремя топорами, «Портвейном 777».
8. Дальнейшие поэтические красоты выделки И. Ф. Жданова таковы.
Как частица твоя, я ревную тебя и ищу
воскресенья в тебе и боюсь — не сносить головы,
Эти строки вполне и в стиле, и в выбранной поэтике автора. Поскольку она его создала из своей немоты, он — её молчаливая галлюцинация, то он, — кто бы мог подумать! — её частица, её «кровиночка», её дитя с ещё не перерезанными пуповиной, горлом и не завязанными пупком и отношениями. Но поскольку дама вовсе не намерена постоянно молчать, то лирическому герою показано искать у неё не только своего воскресения, но и своей погибели, лишь бы она собралась с мыслями и открыла рот их веско высказать. Извечный экзистенциальный вопрос: живота или смерти «мужуку»?
А дальше:
вот я вижу, что ты поднимаешь, как ревность, пращу,
паровозную перхоть сбивая с позорной листвы.
Кажется, автор привержен к любым нелепостям, лишь бы они рифмовались в его строках. Поднимать ревность, как пращу, возможно. Но зачем даме поднимать на своё создание пращу, как ревность? Где она пращу нашла? Умеет ли пользоваться? Какие камни намерена применять? В поэзии, как и литературе вообще, имеется множество литературных тропов, в том числе применяется и метонимия в различных своих изводах. Можно, как здесь, если это поэтически оправданно, менять предмет уподобляемый с предметом уподобляющим. Но тут-то ничем не оправдать замену «ревности» на «пращу». Да, ревностью, в отличие от пращи, не сбить «паровозную перхоть с позорной листвы». Но и сами «паровозная» и «позорная» приехали сюда на всех парах с единственной целью: бессмысленной звукописи, ещё более наивной, чем выше, и вдобавок вульгарной инструментовки стихотворной строки. Какая у паровоза перхоть? И почему листва позорная?! Это ж звучит как ругательство: «Листва позорная!»
9. Но Шахназарова Шахразада ещё не закончила дозволенные речи. Что-то скажет?
Словно ты повторяешь мой жест, обращённый к тебе,
так в бессмертном полёте безвестная птица крылом
ловит большее сердце, своей подчиняясь судьбе,
и становится небом, но не растворяется в нём.
Если она повторяет его жесты, как муслимы за имамом, то, вероятно, оба подобны безвестным птицам. Но кто из них ловит большее сердце? Он или она? И чьё это сердце? Его или её? Чьё, стало быть, меньшее сердце, чем им или ею уловленное? Тут дилемма: словишь сердце, оно большее, чем твоё; не словишь сердце, твоё большее, чем у ловца. Разница размеров сердец вносит подлинную драму во взаимоотношения людей. Точнее, во взаимоотношения женщины и её глухой и молчаливой, как Герасим, мужеподобной галлюцинации. Остаётся неясной небесная механика ловли сердец птичьим крылом. Мне кажется это физически и поэтически невозможным.
Всё, однако, поэтически примиряется в христианской формуле нераздельности и неслиянности. Птица вместе с пойманным сердцем летит «и становится небом, но не растворяется в нём». Стало быть, появляются «Облака, белогривые лошадки». Или тучи. «А тучи как люди!»
10. Накал поэтической шизофрении и авторского мазохизма достигает предела в последней строфе.
Да, я связан с тобой расстояньем — и это закон,
разрешающий ревность как правду и волю твою.
Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён,
потому что люблю, потому что люблю, потому что люблю.
Тут всё смешалось из сказанного выше в единой поэтической экзальтации И. Ф. Жданова.
Не может лирический герой быть связанным с лирической же героиней расстоянием. Ибо расстояние между ними — она сама, героиня, так она разрослась.
Никакой закон не разрешит «ревность как правду и волю твою», ибо поэтически в пространстве стихотворения существует не ревность, а праща, подобная ревности. Но неоправданное поспешное согласие лирического героя с «законно разрешёнными» правдой и волей лирической героини лишь подчёркивает мазохичность умонастроения автора. Это дальнейшее поэтическое развитие следующей здравой мысли капитана И. Т. Лебядкина: «Николай Всеволодович, даже вошь, и та могла бы быть влюблена, и той не запрещено законами».
Эта мазохичность из обертона превращается в основной тон в завещании дорогого покойника, лирического героя, о своём обусловленном бессмертии.
Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён.
И, наконец, не выдержав ни тона, ни приличий, лирический герой срывается в какой-то собачий лай: «потому что люблю, потому что люблю, потому что люблю». Это сразу выдаёт всю нелепость, паскудность и, кстати, высокую амплитудность и высокую частотность взаимоотношений героя и героини. У них там всё сильно дрыгается с секундными перепадами. Так что имеются и отличия от И. Т. Лебядкина, тогда же сказавшего «Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не бог, тем только и отличаюсь от Державина». А И. Ф. Жданов от Г. Р. Державина отставать не намерен. Он уверен в своём божественном бессмертии.
11. А. А. Иванов в своё время создал пародию на стихотворечество И. Ф. Жданова. А. А. Ивановым хорошо уловлена бессмыслица образов, на которую, даже не отчаяваясь, решается этот автор. То есть эта бессмыслица поэту привычна. Вот «Автопортрет» И. Ф. Жданова пера А. А. Иванова.
Автопортрет
(Иван Жданов)
Распахано зеркало. В снежные груды
спешит из рельефа стреноженный сом
сушить под водой негативы Иуды
над сферой нависших в зубах хромосом.
Зияет во мне перфокарта рентгена,
лежу, коллапсируя варежкой всей.
Струится гербарий. И сном автогена
Медузу Горгону кромсает Персей.
Фарфоровый месяц устать не боится,
чугунный венок излучает экстаз.
Программа костей от часов отслоится.
и в пол вдохновенный врастёт дикобраз.
Пусть бесится критик! Ан крыть ему нечем,
причастен Харон к многоструйной судьбе.
Ударит по раме остывшая печень
в углу мирозданья на чахлой резьбе.
Исход непонятен, и взгляд необычен,
как в дырке от бублика тающий гвоздь,
а всё потому, что я метафоричен,
подобно спирали, включённой насквозь.
12. Таковы поэтические изыски местами сложносочинённого и в целом бессмысленного И. Ф. Жданова, в стихотворном тексте которого я честно старался найти поэтическую мысль, но поэтическое же слабоумие автора мне сие запретило. Был бы автор молод и подавал надежды на рост своего поэтического мастерства, можно было бы ожидать излечения от умственной недостаточности. Но возраст автора, семьдесят пятый текущий год его жизни, не сулит ничего хорошего для его поэтической музы, состарившейся также в нелепости.
Что ж, «Будем искать, будем искать!»
2022.01.25.