Бабка Наталья запихивает в устье печки сноп ржаной соломы, покрывает постилкой, тщательно расправляя её, не какую-то там синтетику, а из чистого льна, ею же в девичестве вытканную.
Колхозной бани бабка Наталья не признаёт, считает, что от неё все болезни: пока идёшь, охолонёшь, обязательно какая-нибудь зараза привяжется. А печка, она, известное дело, семь докторов заменяет, и лечит, и тешит, и от всяких хворей оберегает. И как соседи не уговаривали её сходить в баню хоть один раз в год на Светлое Христово Воскресение – сажу отмыть, бабка оставалась непреклонной.
Есть в её доме два удовольствия. Первое – это графинчик с наливочкой, который она хранит за божницей и любит хлебнуть из него рюмочку-другую, как сама говорит, для аппетита. А если бабке попадёт шлея под хвост, так она и гостю нальёт, да потом и ещё, и ещё подольет – не жадничает. А после этого и начинается второе, самое главное - это рассказы бабки Натальи про жизнь. Больше про свою, а иногда и про жизнь тех, кого уже давным-давно нет на белом свете. Сегодня она, кряхтя и охая, говорит:
- Помру я нонче. Да и пора уж мне, загостилась я тут, все подружки мои прибрались, а я не знаю, чем и Господа прогневала.
- Да живи ты, - возражаю я. – Чего тебе? На своих ногах, у тебя, поди, еще и карточки в больнице нет?
- Да, конечно, нет, откуда ей быть-то? Только всё равно помру, разве вот до Победы дожить, отметить ещё раз светлый праздничек, и можно будет забираться.
Кряхтя и охая, бабка залезает в печку и просит прикрыть её заслонкой. Парится долго, основательно, то и дело слышится шумок берёзового веника.
Вылезает свежая, румяная, будто десяток лет в печке оставила. По окончании положенной после пару процедуры омовения усаживаемся за стол. Грибочки, капустка, варенье и заветный графинчик появляются на столе. А потом и разговор.
- Бабка, а зачем тебе Победа, у тебя что, религиозных праздников мало?
- Молюсь, молюсь Господу, вон и икона у меня, мамина ишшо… Но Победа… Этот день для меня особый. В этот день я хожу к памятнику каяться.
- Каяться? Да ведь не церковь же.
- Да, не церковь. Но ведь и грех-то мой не простой, особенный. Вроде как его нет, а вроде и есть. Никто мне его не отпустит, знаю, а я вот схожу, покаюсь, и легче мне, и опять живу до другой весны.
- А я думала, что ты святая, вдова, всю жизнь одна прожила, много работала, детей растила.
- Всё правду говоришь: и вдова я, и ребятишек поднимала, по миру не пустила, пристроены не хуже других, меня не бросают, ездят, помогают. И работала я всегда и за мужика, и за бабу, поломала и лесу, и земли попахала, и за скотиной походила. Да только не всё ты знаешь. А хочешь узнать? Не хитри, не хитри, девка, вижу, что хочешь. Так вот и слушай, не перебивай.
Мужиком-то я обзавелась перед самой войной. Привёз он меня из Первомайского района. Через год дочку ему родила, мужа любила, ой, как я его любила…
Когда повестку принесли, я совсем голову потеряла, как шальная, ходила по дому и каркала: «Убьют тебя, всё равно убьют. А я без тебя жить не буду, так и знай, я верёвочку припасу, ты там знай, если что…».
Он понял, что я не в своем уме это говорю, еле в чувство привел. Когда уходил, да много их из деревни-то уходило, тогда ведь народу-то было, что вшей в нагаснике. Все девки парней до города провожали, потом парни им платками вышитыми махали, пока из виду не скроются, а я за телегой идти не могла, ноги подкашивались, он меня и не взял, да и дочка была маленькая, кормить надо.
Не поверишь, а не обмануло меня предчувствие, не обмануло… Его убили в первый же год. Как я это переживала, один Бог знает да ещё свекровь. Бывало, проснусь утром и говорю ей:
- Маменька, а сегодня Петруха опять ко мне приходил. Живой. Говорит: подвинься, Наташа, я с краешку полежу. А сам холодный.
Свекровь всполошится, бывало:
- Это лукавый к тебе ходит, погубит он твою душу, надо чего-то делать, надо к космачке бежать.
И сбегала за лес, снесла сметаны да корзинку яиц, принесла заговор. Как рукой сняло, перестала я по Петрухе тосковать.
Да только бабья-то натура всё равно покоя не давала. Баба я была молодая, крепкая. Как жить?
А после войны много в деревне пришлого народу появилось, были те, кто на сплав работать приехали, а кто-то приезжал из МТС землю пахать.
Вот и к нам на квартиру определили постояльца. Так себе мужичонко, морненький, но мне было это всё неважно, запахло в доме мужиком. Я столько лет ждала этого, что уж шибко устала. И когда он однажды шепнул, что ждёт меня вечером за огородами, я просто ошалела. Вылезла я к нему в окошко через сеновал да и побежала навстречу. Свекровь всё поняла в это же утро, когда увидела на ступеньках пепел от его цигарки.
Не осудила меня, зря врать не буду, наоборот, стала помогать мне, чтобы захомутать его покрепче: лучший кусок мяса – ему, рюмочку – к обеду и ужину. Да только ничего не помогло. Бывало, обряжаюсь у печки, выгляну в горницу, а он сидит за столом, положит голову на руки и тоскует. Уедет, думаю сама с собой, всё равно уедет. Так всё и вышло. Помню, гуляли мы Николин день, я и запела:
Мужчины, вы, мужчины,
Коварные сердца…
Его будто ветром сдуло, выскочил из-за стола – и на улицу. Я чувствую, что проспала Христоськюю заутреню, кинулась за ним. Смотрю, забежал в дом, схватил котомочку, видимо, заранее припасена была, и айда. А я и не догоняла, тяжело было догонять, под сердцем-то уже сынок шевелился, да только Николай не знал об этом.
Так и не узнал никогда. А я вот живу и не знаю: грешница я али нет? И что я Петрухе скажу, когда мы с ним на том свете встретимся? А может, и не узнает он там меня, как ты думаешь, он-то вон какой молодой, а я совсем старуха.
- Узнает, баба Наташа, обязательно узнает. И простит.