"Никто не может так подробно и так интимно знать все произошедшее тогда, как сам участник и очевидец. Правда, он может быть субъективным, может скрыть одну часть и, напротив, преувеличить другую, но мы в данном случае имеем дело с такими событиями, где легко можно сопоставить свидетельства нескольких, даже многих лиц и в этом сопоставлении истина появляется сама собой" (Г. Белинский).
ВЗРЫВ, КАК НАЧАЛО ПОЖАРА.
На представленной выше картине, на холсте есть надпись внизу справа: «IMP. J. LAPINA. PARIS. EDIT. PARIS». Что говорит эта подпись: картина была приобретена Ильей Соломоновичем Лапиным, отредактирована в Париже. Лапин родился в 1868г. в еврейской семье, был российским подданным, жил и умер во Франции. Во Франции он был известен как художник, чертежник и печатник-издатель. Не вдаваясь в подробности скажу, что по роду деятельности он издал в 1912 году в Париже альбом, посвященный Отечественной войне 1812 года в картинках. Так вот, эта картина маслом неизвестного художника под №26 была выставлена в Императорском Московском Историческом музее, а потом Лапин использовал ее репродукцию в своем альбоме. Чем она интересна. Под репродукцией есть ознакомительная надпись - «Вид Московского арсенала взорван. марш. Мортье после выхода армии Наполеона из Москвы». Но дело в том, что вид арсенала, явно соответствующий виду арсенала Кремля после взрыва, не соответствует заднему плану картины, на которой изображен лес, а на переднем плане — луг с протоптанной тропинкой. Этот пейзаж скорее походит на пороховые склады, расположенные на большом лугу у Симоновского монастыря, рядом с Камер-Коллежским валом.
Посмотрим, что еще вызывает загадку в описании вечернего оглушительного взрыва так поразивших французских солдат.
Последуем совету Белинского, тем более, что его слова полностью отвечают моим желаниям, то есть рассказать так, как все это было. Но так как этих воспоминаний очень много и они очень объемны по содержанию, ограничусь некоторыми. Но вернемся немного назад, к моменту первого этапа переговоров о сдаче Москвы, когда на эти переговоры был отправлен Ф.В. Акинфов. Вот, что пишет Ван Дедем де Гельдер Жисбер-Антуан-Бодуэс, который с 29 февраля 1812 года командовал 2-ой бригадой (пять батальонов 33-го линейного полка) 2-ой пехотной дивизии генерала Фриана I-го армейского корпуса маршала Даву, участвовал в Русском походе, был ранен при штурме Смоленска, отличился в сражении при Бородино, где дважды контужен, одним из первых вступил в московский Кремль.
"У деревянного моста через Москву реку французы остановились, чрез несколько времени бригаде Дедема было приказано вступить в Кремль, где заперлась, по слухам, местная милиция и стреляла из амбразур городских стен. Но одного залпа картечью было достаточно, чтобы очистить Кремль, и французы двинулись далее в город. «Мюрата окружили казацкие генералы, явившиеся парламентерами,—рассказывает Дедем,—и осыпали его самыми лестными отзывами об его храбрости. Он думал, что русские его не узнали, но атаман сказал ему: «Я вас давно знаю, ваше величество, вы—король Неаполитанский; я вас вижу ежедневно с самого Немана, и между нами только одно различие: вы первый идете вперед, а я последний отступаю». После этого он выразил желание получить что-нибудь от Мюрата на память, и тот дал ему свои великолепные часы, прибавив, что он надеется вскоре пожаловать ему и орден. Тут разговор перешел на вопрос о мире, и русские откровенно сказали: «Вы на нас напали, наш император был другом вашего. Зачем вы объявили нам войну? Мы хотим мира, но его теперь трудно заключить; однако будем надеяться, что мы скоро станем друзьями». На вопрос у одного офицера, казавшегося знатной особой, находился ли в армии Александр, он отвечал: «Нет, и мы не желаем, чтобы он приезжал». Пройдя весь город и достигнув Владимирских ворот, казацкие генералы просили Мюрата не идти далее. «Мы отдали вам города., ваше величество, - сказали они, - но если вы сделаете еще шаг, то мы возьмем вас в плен». Однако авангардные начальники заключили перемирие, которое, впрочем, не могло связать рук императорам. Вследствие этого Дедем поделился с казаками добычей его солдат, именно целым стадом прекрасных быков. Они были очень рады, так как не имели провизии на ужин, но, по выражению Дедема, на их лицах играла ироническая улыбка, как бы обнаруживавшая твердое намерение отомстить за взятие Москвы. Был 7-ой час вечера, как вдруг раздался взрыв порохового погреба со стороны Калужских ворот, и это был как-бы сигнал к поджогу всей Москвы. Огонь показался с различных сторон". «Как только я убедился, что нас хотят сжарить в Москве, — говорит Дедем, — я тотчас отправился за город, за Владимирские ворота, где стояла на бивуаке моя дивизия, и поселился на мельнице, где не было опасности сгореть. Надо было быть слепым, чтобы не видеть в этих пожарах доказательства борьбы на смерть.
Таким образом подтверждалось все, что я слышал в январе месяце в Ростоке и Висмаре о намерении русских заманить нас внутрь страны и все сжечь на нашем пути. Но пожар Москвы особенно издалека представлял страшное, но величественное зрелище. Это было громадное огненное море, по которому бегали во все стороны гонимые ветром, пылающие валы. Однако я не могу сказать, что пожар Смоленска произвел на меня более поразительное и поэтическое впечатление. Там огонь с неимоверною силой вырывался снопами из высоких башен городских стен и напоминал сожжение Илиума, столь величественно описанное Виргилием. Многие обвиняли Наполеона за то, что он с восторгом описывал эту катастрофу в одном из своих бюллетеней. Но он не мог себя упрекать в этом, и если бы от него зависело, то он сохранил бы Москву не для русских, а для себя. С какой бы стороны ни смотреть на московские пожары и признавать ли их результатом патриотического подъема или взрывом беспомощной мести, во всяком случае они не могли иметь никакого влияния на судьбу нашей армии». Несмотря на пожары, Москва, по словам голландского барона, была так богата всевозможными запасами, что можно было заново одеть всю французскую армию, снабдить ее надолго продовольствием и прокормить двадцать тысяч лошадей в продолжение полугода. Но провиантская часть французской армии была так плохо устроена, что не приняты были никакие меры для правильного распределения найденных в Москве запасов, и армия нуждалась во всем, тогда как солдаты без удержа грабили всевозможный сокровища. Пожары также не помешали Наполеону оставаться если не в Москве, то в Петровском дворце, что было новой и главнейшей его ошибкой. «Послушавшись маршала Даву и предприняв поход на Москву, Наполеон,—говорит Дедем,—совершил большую неосторожность, но запереться в Москве было непростительною ошибкой, которая погубила безвозвратно французскую армию". ("Исторический Вестник" т. 81 1900г. стр.229)
Так же как и барон Дедем, врач конноегерского Людовика полка Генрих-Ульрих-Людвиг Роос, полк которого входил в авангард Мюрата, находясь за заставой справа от дороги, ведущей на Владимир и Казань, недалеко от старообрядческого кладбища (существует и сейчас), которую они достигли к 7 часам вечера, вспоминал: "У нас и вокруг нас царило такое бодрое настроение, что каждый забыл об усталости и сне, и не будь этого, то последовавшие затем события должны были бы отбить охоту ко сну. Я не могу сказать, было ли это в середине или в конце города, так как ночью легко ошибиться, вдруг произошел взрыв такой страшной силы, что у каждого видевшего или слышавшего это, тотчас должна была явиться мысль, что взорван либо магазин с огнестрельными снарядами, либо пороховой погреб или разорвалась, так называемая, адская машина очень больших размеров. Сначала огонь был виден только над местом взрыва, ног через несколько минут языки пламени замелькали над различными частями города. Это зрелище удручающе подействовало на нас, и мы молча смотрели друг на друга; казалось, каждый видел в этом плохое предзнаменование. Первым заговорил штаб-ротмистр фон-Рейнгард: "Это плохая шутка, - сказал он, - это предвещает много плохого и уничтожает надежду на мир. Этот пожар не неосторожность наших, это дело рук наших противников, решивших пожертвовать Москвой, чтобы погубить нас". Скоро пламя появилось и в предместье города, возле нас; оно осветило нас и всю окрестность; с увеличением света и пламени исчезла наша воскресшая было бодрость, и из яркого света мы тем печальнее глядели в темное будущее.
Наступила полночь. Пламя заняло уже обширную площадь; море огня волновалось над колоссальным городом. Шум в нем увеличился; мимо нашего лагеря то и дело проходили беглецы, спешно покидающие Москву; число мародеров сильно возросло. Мы, наконец, устали от этого страшного зрелища и легли отдохнуть. После непродолжительного сна мы заметили, что пламя стало еще сильнее и захватило еще большее пространство, а с наступлением дня (3-го сентября - прим.авт.) показались колоссальные облака дыму самых различных оттенков и самых причудливых образов, громадными валами находившие одно на другое и сплошь покрывавшие собою гигантский город".(" С Наполеоном в Россию. Воспоминания врача о походе 1812 г." стр. 54-55).
Фоссен Вильгельм Антон, поручик 5-ой дивизии Компана 1-го пехотного корпуса Даву, 2 сентября в 16.00 были еще у кирпичного завода недалеко от Дорогомиловской заставы, где и расположились лагерем.
Кирпичный завод располагался справа от дорогомиловского тракта в районе нынешних улиц Пырьева и Пудовкина. "К вечеру, - пишет он,- появилось зарево в нескольких местах, это было вскоре замечено, и слышались вопросы : "Что же значит это быстрое распространение огня?" "Это, бивуаки". Но скоро мы услышали совсем противное; с быстротою молнии распространился огонь по всем частям города, и в полуночи большая часть его была уже объята пожаром. Были сделаны строгие распоряжения; никому не разрешалось уходить из лагеря; ежечасно били сбор. Тем не менее, солдаты десятками бегали в город, выхватывали из горящих домов всякие жизненные припасы, напитки, одежду, возвращались с этой добычей в лагерь и делились с товарищами, даже с офицерами, которые были всему этому очень рады... в изобилии появились напитки и жизненные припасы всякого рода. Скоро можно было видеть массу пустых бутылок, валяющихся по бивуаку, из которых было выпито разного рода вино, сидр, шампанское, ром и аррак. В таком положении пробыли мы до третьего дня, когда, наконец, были снаряжены команды под начальством офицеров, чтобы идти в город и взять оттуда из одежды и припасов то, что уцелело от огня. Но солдаты, как только вступили в предместья, тотчас разбежались в разные стороны, кто куда хотел, входили в горящие дома, забирали все, что только попадалось им, особенно в погребах. Там они нашли в изобилии разные напитки и, проходя мимо погребов, можно было видеть там пьяных солдат, которые, с бутылками в руках, кричали проходящим: "Сюда, товарищ!" Зачастую можно было видеть, как верхняя часть домов, подгорев, обрушивалась над погребами, полными пьяных солдат, пьющих за здоровье проходящих мимо товарищей. Таким образом погибли целые тысячи людей". У кирпичного завода, как места бивуака, полк Фоссена по его словам оставался до конца сентября. А затем его полк занял здание сахарного завода, избежавшего пожара. ("Русский Вестник" т. 11 1903 г. стр. 472)
Сахарный завод располагался в районе нынешних улицы Подвойского, Стрельбищенского переулка и школы № 340, перед Пресненской заставой.